Казалось, среди мужчин образовался негласный заговор галантности: они останавливались облегчиться через небольшие промежутки времени, давая мне таким образом возможность ненадолго спешиться и тайком почесать ноющий афедрон. Время от времени кому-то требовалось попить, что также требовало моей остановки, потому что бутылки с водой вез Фистл.
Таким вот манером мы и передвигались некоторое время, но боль делалась все сильнее, заставляя меня непрерывно ерзать в седле. В конце концов я решила послать к черту полное достоинства страдание: просто необходимо было на время слезть на землю. Я остановила своего скакуна и спешилась. Сделала вид, что осматриваю левую переднюю ногу лошади, пока остальные собрались вокруг меня.
— Камень попал в подкову, — соврала я. — Я его вынула, но лошади, пожалуй, стоит пройтись без груза. Не хочется, чтобы она захромала.
— Да, это нам ни к чему, — согласился Дугал. — Ладно, пройдитесь немного, но кто-нибудь пускай останется с вами. Дорога здесь вроде бы спокойная, но я не хочу, чтобы вы шли одна.
Джейми немедленно спрыгнул с седла.
— Я пойду вместе с ней, — сказал он спокойно.
— Хорошо. Только не слишком задерживайтесь, мы должны попасть в Баргреннан до рассвета. Остановимся в «Красном Кабане», хозяин нам друг.
Взмахом руки он подал знак остальным, и они пустились вперед быстрой рысью, обдав нас пылью.
Несколько часов мучений в седле не улучшили моего настроения. Пускай его идет рядом со мной, я буду не я, если заговорю с этим садистом, с этой жестокой скотиной!
Он не выглядел особенно жестоким при свете взошедшего месяца, но я ожесточила свое сердце и ковыляла вперед, стараясь не смотреть на него.
Вначале мои наболевшие мышцы протестовали против нелегкого упражнения, но через полчаса идти стало легче.
— Завтра ты почувствуешь себя лучше, — как бы вскользь заметил Джейми. — Но послезавтра сидеть будет еще неприятно.
— Откуда бы, интересно знать, эти особые познания? — Я метнула в его сторону огненный взгляд. — Тебе часто приходилось пороть людей?
— Никоим образом, — невозмутимо ответил он. — Это я сделал впервые. Просто я имею определенный опыт другого рода.
— Ты? — уставилась я на него, не в состоянии представить себе, что кто-то мог выпороть эту ходячую башню из мышц и сухожилий.
Он рассмеялся моему удивлению.
— Когда я был поменьше, Саксоночка. Ремень гулял по, моей заднице несчетное количество раз, начиная с восьми лет и до тринадцати. К тому времени я перерос отца, и ему стало несподручно нагибать меня над перекладиной забора.
— Твой отец бил тебя?
— Да, частенько. Школьный учитель тоже, конечно, а время от времени Дугал или еще кто-то из дядьев, в зависимости от того, где я жил и что натворил.
Все это казалось мне весьма интересным, несмотря на мое решение не обращать на него внимания.
— И что же ты такого делал?
В тихом ночном воздухе снова прозвучал его негромкий заразительный смех.
— Ну, всего не упомнишь. В общем, получал я по заслугам. Не помню, чтобы отец выпорол меня хоть раз не за дело.
С минуту он шел молча, задумавшись.
— М-мм, однажды мне попало за то, что я бросал камнями в цыплят, потом за то, что я гонял коров, они перепугались и не давали их доить… Еще раз, помню, за то, что съел варенье с пирогов, а пироги оставил так. Н-ну, выпустил лошадей из конюшни, забыл запереть ворота. Сжег солому с голубятни — это вышло нечаянно, то есть неумышленно. Терял школьные учебники, это уже умышленно…
Он замолчал и пожал плечами, когда я невольно расхохоталась.
— Самые обычные вещи. Еще чаще мне доставалось за то, что не вовремя раскрывал рот. — Он фыркнул от смеха, вспомнив еще о чем-то. — Один раз моя сестра Дженни разбила кувшин. Это я разозлил ее. Дразнил, она потеряла терпение и запустила в меня кувшином. Отец вошел и спросил, кто это сделал. Дженни испугалась и ничего не сказала, только посмотрела на меня широко раскрытыми испуганными глазами, они у нее голубые, как у меня, но красивее, с густыми черными ресницами. — Джейми снова пожал плечами. — Ну, я и сказал, что кувшин разбил я.
— Это было очень благородно с твоей стороны, — съехидничала я. — Твоя сестра, наверное, была тебе очень благодарна.
— Да, наверное, была бы. Но дело-то в том, что отец все время стоял за приоткрытой дверью и видел, как оно было на самом деле. Он выпорол сестру за разбитый кувшин, а мне досталось вдвое — за то, что дразнил ее, и за то, что соврал.
— Это же несправедливо!
— Наш отец не всегда был ласков, но обычно он был справедлив, — невозмутимо возразил Джейми. — Он сказал, что правда есть правда и люди должны отвечать за свои поступки, а это верно. — Он покосился в мою сторону. — Но он еще добавил, что я поступил по-доброму, приняв на себя вину, поэтому он предлагает мне наказание на выбор — либо вытерпеть порку, либо остаться без ужина. — Джейми снова засмеялся, покачав головой. — Он меня хорошо знал. Я, разумеется, предпочел порку.
— Да уж, ты не что иное, как ходячий аппетит, — заметила я.
— Да, — согласился он без всякой обиды. — Я всегда этим отличался. Ты тоже, обжора ты этакий, — обратился он к своему коню. — Погоди немного, пока остановимся отдохнуть.
Конь то и дело тянул морду к пучкам травы на обочине, и Джейми дернул повод.
— Да, отец у нас был справедливый, — продолжал он. — И сознавал это, хотя в то время я, конечно, этого не понимал. Он не заставлял меня дожидаться наказания, а наказывал сразу после проступка или же как только узнавал о нем. И всегда делал так, чтобы я знал, за что получаю трепку, но разрешал мне при разборе дела поспорить с ним, если я хотел.
Так вот ты какой, подумала я. Этакий обезоруживающий хитрец. Я сомневалась, что ему удастся умилостивить меня, вывернувшись при первой возможности наизнанку, но пусть его постарается.
— Удавалось тебе когда-нибудь победить в таком споре? — спросила я.
— Нет. Обычно случай был предельно ясен, и обвиняемый сам свидетельствовал против себя. Но иной раз мне удавалось смягчить приговор. — Он почесал нос. — Я ему один раз сказал, что бить сына — самый непросвещенный способ помочь ему выбрать жизненную дорогу. Он ответил, что разума у меня не больше, чем у столба, возле которого я стою, дай Бог, чтобы столько-то было. Что уважение к родителям — один из краеугольных камней просвещенного поведения и что, пока я этого не усвою, придется мне пялить глаза на пальцы собственных ног, в то время как мой варвар-родитель хлещет меня по заднице.
На этот раз я рассмеялась вместе с ним. Мирно было на дороге, стояла та самая абсолютная тишина, какая бывает, когда находишься вдали от всех людей. Тишина, которой почти не встретишь в мое многолюдное время, когда машины повсюду распространили влияние человека, — ведь один человек в машине производит столько же шума, сколько целая толпа людей. А тут единственные звуки — это шорох травы, редкий вскрик ночной птицы да мягкий топот конских копыт по пыльной дороге.
Теперь, когда наболевшие мышцы расслабились во время движения, идти мне стало уже намного легче. Несколько остыли и расслабились и мои обостренные чувства в то время, как я слушала забавные и беспощадные по отношению к самому себе рассказы Джейми.
— Мне, конечно, не нравилось, когда меня били, но, если у меня оказывался выбор, я предпочитал, чтобы наказывал меня отец, а не школьный учитель, который в школе не порол нас по заду, но хлестал ремнем по ладони. Отец говорил, что, если он отхлещет меня по ладони, я не смогу управляться с домашней работой, а после порки по заднице мне не придется сидеть и лодырничать. Учителя у нас в школе сменялись что ни год, не выдерживали подолгу и либо начинали фермерствовать, либо уезжали в более богатые края. Платили школьным учителям мало, все они были худые и голодные. Только один был толстый, но я думаю, он был не настоящий школьный учитель. Выглядел он как переодетый священник.
Я припомнила пухлого маленького отца Бэйна и усмехнулась в знак согласия.
— Одного я особенно запомнил, — говорил Джейми, — потому что он ставил тебя перед классом с вытянутой вперед рукой и читал длинную нотацию обо всех твоих провинностях, прежде чем начать, и продолжал ее в промежутках между ударами. Я, бывало, стою перед ним с вытянутой рукой, испытываю жгучую боль и молюсь об одном — чтобы он перестал болтать языком и поскорее закончил дело, пока я не потерял присутствие духа и не заревел.
— Я полагаю, что именно этого он и добивался, — вставила я, испытывая к нему сочувствие вопреки моей воле.
— О да, — отозвался он без колебаний. — Мне понадобилось некоторое время, чтобы это понять, но когда я понял, то по своему обыкновению не удержал язык за зубами. — Он вздохнул.
— И что из этого вышло? — поинтересовалась я уже без всякой внутренней злости.
— Однажды он решил наказать меня за то, что я никак не привыкал писать правой рукой, а все левой. Хлестнул меня три раза, растянул это почти на пять минут, ублюдок, и принялся твердить мне, прежде чем продолжать, что я глупый, ленивый, упрямый мальчишка, неотесанная деревенщина и так далее. Рука у меня горела, потому что он проделывал это уже второй раз за день, и было мне страшно оттого, что дома меня ждет хорошая порка. Такое у нас водилось обыкновение: если мне попадало в школе, то дома мне всыпали сразу, как я приходил; отец считал учение самым важным делом. Словом, как бы там ни было, но я потерял терпение.
— И что из этого вышло? — поинтересовалась я уже без всякой внутренней злости.
— Однажды он решил наказать меня за то, что я никак не привыкал писать правой рукой, а все левой. Хлестнул меня три раза, растянул это почти на пять минут, ублюдок, и принялся твердить мне, прежде чем продолжать, что я глупый, ленивый, упрямый мальчишка, неотесанная деревенщина и так далее. Рука у меня горела, потому что он проделывал это уже второй раз за день, и было мне страшно оттого, что дома меня ждет хорошая порка. Такое у нас водилось обыкновение: если мне попадало в школе, то дома мне всыпали сразу, как я приходил; отец считал учение самым важным делом. Словом, как бы там ни было, но я потерял терпение.
Неосознанным движением он обмотал повод вокруг левой руки, словно хотел защитить чувствительную ладонь. Помолчал и глянул на меня.
— Я редко теряю самообладание, Саксоночка, и обычно раскаиваюсь, если это происходит.
Это, пожалуй, уже было близко к извинению.
— Раскаивался ли ты тогда?
— Я тогда сжал кулаки и посмотрел на него снизу вверх — он был высокий сухопарый парень лет, я думаю, двадцати, но мне-то он казался старым — и сказал: «Я вас не боюсь, и плакать вы меня не заставите, бейте как хотите!» — Джейми сделал глубокий вдох, потом выдохнул. — Это, конечно, было ошибкой говорить ему такое, пока он ещё держит в руке ремень.
— Можешь не продолжать, — сказала я. — Он ведь постарался доказать тебе, что ты ошибаешься?
— Вот именно, постарался, — кивнул Джейми, темный силуэт его головы вырисовывался на фоне покрытого облаками неба. Слово «постарался» он выговорил с мрачным удовлетворением.
— Он не добился своего?
Темная голова качнулась из стороны в сторону.
— Нет, не добился. Он не заставил меня заплакать. Зато заставил пожалеть, что я не промолчал.
Он умолк и повернулся лицом ко мне. В эту минуту в облаках появился просвет и лунный луч обвел позолотой контуры его щек и подбородка, как у одного из архангелов Донателло.
— Когда Дугал описывал тебе мой характер, он, возможно, упоминал, что я иногда бываю немного упрям?
Удлиненные глаза сверкнули — скорее как у Люцифера, чем как у архангела Михаила.
— Мягко сказано, — засмеялась я. — Насколько я помню, он говорил, что все Фрэзеры невероятно упорны, а ты самый упорный из всех. Впрочем, — добавила я суховато, — я сама наблюдала кое-что в этом роде.
Он улыбнулся и, прихватив покрепче поводья, стал обводить наших лошадей вокруг большой лужи.
— Мм-ф, ну, я не могу сказать, что Дугал не прав, — заговорил он, преодолев препятствие. — Но если я и упорствую, то совершенно честно. Мой отец был таким же, и время от времени мы с ним вступали в противоречие, преодолеть которое можно было, только применив силу. Тогда-то мне и приходилось перегибаться через перекладину забора.
Внезапно моя лошадь заржала и фыркнула; Джейми быстро протянул руку и ухватил ее под уздцы.
— Хуш! Успокойся… успокойся, животинка!
Его собственный конь, менее пугливый, только дернулся и мотнул головой.
— В чем дело? — Я ничего не видела, хотя пятна лунного света испещряли дорогу и поле. Впереди виднелся сосновый лесок, и лошади почему-то не склонны были к нему приближаться.
— Не знаю. Постой здесь и не шуми. Садись верхом на свою лошадь и подержи мою. Если я крикну тебе, отпускай поводья и скачи.
Голос у Джейми был негромкий и ровный, он успокаивал меня так же, как лошадей. Что-то бормотнув лошади и шлепнув ее ладонью по шее, чтобы подогнать поближе ко мне, он с кинжалом в руке нырнул в заросли вереска.
Я насторожила глаза и уши, стараясь распознать, что же все-таки беспокоит лошадей: они то и дело переступали с ноги на ногу, уши торчком, хвосты подергиваются от возбуждения. От облаков к этому времени остались лишь клочья, уносимые ветром; тонкие их нити порой прочерчивали лик сияющего полумесяца. Несмотря на то что было светло, я ничего не сумела разглядеть ни на дороге, ни в зловещей на вид роще.
Час был поздний, а дорога неподходящая для разбойников, если таковые вообще встречались в горной Шотландии: здесь не так много путников, на которых стоило бы устраивать засады.
Роща была темная, но не тихая. Сосны о чем-то перешептывались, миллионы иголок омывались ветром. Сосны — деревья очень древние и такие загадочные в темноте. Голосеменные растения, носители шишек, разбрасыватели крылатых семян, они куда старше и крепче, нежели дубы или осины с их мягкой листвой и ломкими ветвями. Подходящее обиталище для призраков и злых духов, о которых рассказывает Руперт.
Это только ты можешь довести себя до страха перед деревьями, пускай даже их много, ругала я себя. Но куда подевался Джейми, в конце-то концов?
Рука, коснувшаяся моего бедра, заставила меня вскрикнуть, точно перепуганная летучая мышь — тоненьким пискливым голоском, что было вполне объяснимо: горло у меня перехватило от страха. Даже узнав Джейми, я, в неудержимом и бесконтрольном гневе, порожденном безумным страхом, ударила его в грудь.
— Не подкрадывайся ко мне так!
— Тихо, — предостерег он. — Идем со мной.
Бесцеремонно стащил меня с седла, поставил на землю, быстро привязал лошадей — они тревожно заржали, когда он повлек меня за собой в высокую траву.
— Да что там такое? — прошипела я, на каждом шагу спотыкаясь о корни и камни.
— Потише. Не разговаривай. Смотри себе под ноги, ступай по моим следам и остановись, когда я до тебя дотронусь.
Медленно и более или менее тихо мы пробирались к сосновой роще. Под деревьями было темно, лишь немногие пятна света видны были на подстилке из опавших иголок. Даже Джейми не мог передвигаться совсем бесшумно, но шорох сухих игл под ногами терялся в шуме живых колючих ветвей над головой.
Ковер хвои неожиданно сменился массивным выступом гранита. Джейми пропустил меня вперед и показывал, куда ставить руки и ноги при подъеме на каменный склон. Наверху оказалась ровная небольшая площадка, достаточная, чтобы двоим улечься рядом. Джейми приблизил губы к моему уху:
— Тридцать футов спереди и справа от нас. На полянке. Ты их видишь?
Я их не только увидела, но и отлично услышала. Волки, небольшая стая, животных восемь или десять. Воя не было. Добыча лежала в тени, что-то темное, с торчащей вверх ногой, тощей и вздрагивающей оттого, что зубы теребили тушу. Порой было слышно глухое ворчание, порой тявкал детеныш, которого оттеснили от куска, пожираемого взрослым волком, — все это под звуки удовлетворенного чавканья и хруст костей.
Когда глаза мои привыкли к этой сцене, неровно освещаемой месяцем, я разглядела в тени под деревьями распростершиеся на земле косматые тела полностью насытившихся волков. Пятна серой шерсти виднелись там и сям, возле добычи все еще шла возня в поисках оставленного теми, кто наелся в числе первых, вкусного кусочка.
Неожиданно в пятне света появилась широколобая, желтоглазая и остроухая голова. Волк издал негромкий угрожающий звук, нечто среднее между воем и рычанием, и под деревьями тотчас наступила тишина.
Шафрановые глаза, казалось, смотрели прямо на меня. В позе животного не было ни страха, ни любопытства, он просто заметил меня. Джейми дотронулся до моей спины, предупреждая, чтобы я не двигалась, но я и не испытывала желания бежать. Мне думалось, что я могла бы смотреть водку в глаза часами, но она — я была уверена, что это самка, не знаю почему, — только передернула ушами и вернулась к своей трапезе.
Мы еще несколько минут смотрели на животных, таких умиротворенных в рассеянном лунном свете. Потом Джейми, тронув меня за руку, дал понять, что пора уходить.
Он держал меня под руку и поддерживал, пока мы пробирались сквозь деревья к дороге. Впервые после того, как он освободил меня из Форт-Уильяма, я по доброй воле позволила ему дотронуться до меня. Все еще завороженные видом волков, мы почти не разговаривали, но уже чувствовали себя друг с другом свободно и легко.
Так мы и шли, а я, вспоминая истории, которые он мне рассказывал, не могла не восхищаться проделанной им работой. Без единого слова прямого объяснения или извинения он сообщил мне все, что хотел: я дал тебе такой же урок справедливости, какие получал сам. Я был милосерден, насколько мог. Я не мог избавить тебя от боли и унижения, но я поделился с тобой своими страданиями и унижениями, чтобы тебе легче было перенести твои.
— Ты сильно переживал это? — спросила я. — Я имею в виду, когда тебя били? Или относился к наказанию легко?
Он слегка сжал мою руку, прежде чем отпустить ее.
— Я сразу забывал. В большинстве случаев. За исключением последнего раза. Тут мне понадобилось время.
— Почему?
— Да как тебе сказать? С одной стороны, потому что мне было шестнадцать и я считал себя взрослым. С другой… меня очень жестоко наказали.
— Можешь не рассказывать, если тебе не хочется, — сказала я, заметив его колебания. — Тяжелая история?