Папочка глядел на нее с ровным дружеским интересом. Ничего личного, ничего лишнего.
Всю следующую неделю она провела, как в тумане. Не понимала, чего ждет, но все равно ждала. Хмуро, ровно, почти равнодушно, ведь ждать ей было нечего.
Но однажды телефон зазвонил и голосом Папочки сказал:
– Привет! Не отвлекаю? Мне помощь твоя нужна! Можешь приехать? Надо в квартире посидеть. Обворовали, сссуки! Все вынесли! Двери нараспашку. Милиция только ушла. Мне на работу надо срочно! Не могу квартиру без присмотра оставить, мастер только завтра придет замок чинить! Выручишь?
Ия кубарем скатилась со стола, где по привычке сидела с книжкой, сложив по-турецки ноги. Заметалась в поисках подходящей – самой лучшей – одежды, высыпала на стол содержимое косметички…
Через час она стояла в подъезде старого дома перед высокой деревянной дверью. Потянула за ручку, и дверь тут же поплыла ей навстречу, не встречая препятствия.
– Сссуки, – быстрыми шагами из глубины коридора шел Папочка. – Ничего не оставили. Ну, ты проходи, хозяйничай тут. Собаку только не забудь покормить. Слесарь завтра придет замок менять. Ночью спать будешь, на крюк железный изнутри закройся. До революции повесили, а видишь, как пригодился. Не бойся, я тебе звонить буду. Чувствуй себя как дома!
Когда дверь за Папочкой закрылась и тут же снова отворилась сквозняком, она торопливо накинула на петлю толстый железный крюк – внутреннюю защелку. Подергала дверь: щель есть, но снаружи не откроешь. Прильнула к этой щели: на площадке никого нет. Даст бог и не будет.
Вещи в комнате оказались разбросаны: торопливо и зло. Возле этажерки валялись сброшенные на пол статуэтки: их-то за что? Она подняла с пола фарфорового мальчика с золотыми кудрями и школьным ранцем на плече. В один миг тот стал инвалидом, лишившись ног, которые остались лежать на полу. Мальчика было жалко.
На кухне, порывшись в ящиках стола, нашла моментальный клей и, вернувшись в комнату, принялась врачевать мальчика. Через пару минут тот крепко стоял на ногах, и лишь жирная полоска подсыхающего желтого клея, выступившая по краям разлома, чуть выше колен, напоминала о проведенной операции.
– Я твоего мальчика склеила, – гордо сообщила она Папочке по телефону. – Теперь как новенький.
– Что? И его порвали? Вот с-с-суки. Значит, ты и его нашла…
– Зачем искать? Он же на полу валялся!
– Так ты в шкаф не лазила? Похоже, ты другого мальчика нашла, – смущенно ответил Папочка. – Но все равно, спасибо.
Положив трубку, Ия первым делом полезла в платяной шкаф. Пошарила по одной полке, второй, третьей – в руку ей уперлось дуло. Провела ладонью дальше – ребристое такое дуло, похоже, резиновое.
Она потянула и извлекла из вороха белья, полотенец, носовых платков внушительных размеров искусственный член. Понимающе улыбнулась, беспокойство за мальчика стало понятно.
Ночью Ия не могла заснуть, ловила ухом шорохи и массировала пятки о теплую спину собаки. Такса свернулась в клубок под одеялом на краю кровати и лежала, не шелохнувшись, уверенная, что это ей чешут спину, а не об нее ноги.
Время от времени Ия подходила к входной двери, чтобы проверить, на месте ли цепочка. Когда она вставала с кровати, такса поднимала голову, а затем опять клала ее на передние лапы и шумно вздыхала.
– Спасибо за мальчика! – услышала Ия сквозь утренний сон. Услышала, проснулась и улыбнулась одновременно.
Когда Ия думала о Папочке, она ощущала, как откликается на мимолетное предчувствие опасности ее тело. Но опасность была далеко, как в ясный январский день далек день весенний. В морозном воздухе вдруг появляются прозрачность и особая, тонкая щемящая нотка обещания счастья, какая бывает только ранней весной.
Теперь она глядела опасности в глаза, и имя ей было – Папочка. С кровати соскочила собака, откинув одеяло с ног Ии. У ног склеенного фарфорового мальчика лежал солнечный луч. У ее ног на краю кровати сидела похожая на мальчика женщина. Высокая, коротко стриженная, опасная. Не совсем она и не вполне он. Женщина, которой стоило бы родиться мужчиной, чтобы показать мужчинам, как надо любить женщин.
В голове неслись мысли, наскакивая одна на другую. Рваные, неровные, словно порезанные тонкими парикмахерскими ножницами для филирования челки. Отфилированные мысли.
Папочка смотрел, смотрела… – да какая, к черту, разница. Главное, не отрываясь, – на ее ноги.
Вот сейчас это и будет? Вот именно сейчас… В первый раз. В фильмах для взрослых свечи всегда в такие минуты горят. Много больших белых свечей. А тут такса Норма по щербатому полу когтями цоп-цоп-цоп.
– Девочка моя, ты всегда так долго в постели валяешься? Завтрак на столе! – обманул ее ожидания Папочка.
Ия соскользнула с кровати и пошла на кухню, выгибаясь и потягиваясь, как кошка. В коридоре они с собакой соревновались, кто быстрее. Ия использовала запрещенный в гонках прием – прижимала бокастую таксу к стене – и потому достигла кухни первой, радуясь, что арбитру Норма не пожалуется.
На столе горячие бутерброды: колбаса – сыр – помидор – лист салата. Если секса еще не было, а завтрак, приготовленный не вами, уже на столе – либо вы у мамы, либо в гостинице, либо… у женщины.
Жизнь с женщинами имеет свои преимущества. Например, ты можешь выкинуть кулинарную книгу, а также иголку с нитками и пяльцы. Не расстраиваться, если забыла зачеркнуть в календарике особенные дни. Все равно ничего не произойдет, какой бы бурной ни была твоя монополовая жизнь. Так что календарик тоже можно выкинуть.
Этот дамский набор не пригодится. Возьми только чувства. Без них не обойтись. Чувства – самый прочный материал при строительстве воздушных замков.
Когда невесомые воздушные замки рушатся, осколки чувств ранят больнее всего. Под этим камнепадом лучше не стоять. Дальновидные герои не заходят в такие замки вовсе. Умные герои седлают коней и оказываются по ту сторону крепостного рва, лишь заметив ползущую по стене трещинку, когда цитадель еще цела. Влюбленные герои кружатся в вальсе под высокими сводами до тех пор, пока не рухнет потолок придуманного замка, не разверзнется пол под ногами и не устремятся они в пропасть. Впрочем, и падая, можно кружиться в вальсе и не замечать полета вниз. Влюбленные вообще мало что замечают.
Ия кружилась, но не в вальсе с прекрасным кавалером. Кружилась по-тарантиновски, не обходя острые углы, а ударяясь об них с размаху или случайно и счастливо минуя на расстоянии пары сантиметров. Зажмуриваясь от щекочущего нутро полета души вниз, в пятки, будто танцуешь на краю крыши. Она сотрясалась в знаменитом танце Умы Турман с Джоном Траволтой.
«Криминальное чтиво» она смотрела много раз. Для того, чтобы наконец-то досмотреть до конца, но ни разу не досмотрела. Турман извивалась, приседал Траволта. Она тоже чувствовала себя частью чего-то запретного, почти криминального, когда нажимала кнопку «off» на пульте, а Папочка одним точным толчком сталкивал с кровати таксу Норму.
Собака вздыхала почти по-человечески, ведь и ей никак не удавалось досмотреть «Криминальное чтиво». Нехотя, бочком, ковыляла в кресло, медленно покачивая задом и громко цопая когтями по полу. Опять вздыхала, крутилась волчком, укладывала нос-футляр на короткие передние лапы и долго, не мигая, смотрела на Ию.
Может быть, собака думала, что отношения мужчины и женщины заканчиваются смешными прыжками под какофонию звуков, а то, что она сейчас видит перед собой, – норма.
– Хочешь, бабочку покажу? – спрашивал Папочка и наклонял лицо к Ие. Касался ее щеки кончиками ресниц и быстро моргал. Бабочка на цветок садится.
– А теперь ежика! – просила Ия.
Папочка утыкался носом в ее ухо и начинал часто-часто дышать, будто бежал и запыхался. Ежик принюхивается к яблоку.
– Норма, Норма, – звал Папочка собаку, когда кровать освобождалась. – Как далеки мы от тебя, Норма.
Ия, напротив, удивлялась естественности и легкости происходившего между ними. Папочка не сюсюкал и не гладил ее, как былые неумелые подружки. Он смотрел на нее как мужчина, заботился как мужчина, и в постели был совершеннейшим мужчиной, не только благодаря хранившемуся в шкафу «мальчику» – его они достали лишь несколько раз. Им руководило мужское желание обладать женщиной. Ну а настоящий мужчина найдет способ доставить удовольствие любимой, даже если заключен в женское тело.
* * *Свою совместную жизнь с Папочкой Ия скрывала и не скрывала одновременно. Она окончила университет и обзавелась работой, став маркетологом – почти по специальности, вполне современно и достаточно по-женски. Все думали, что живет она не то с сестрой, не то с подругой, не то сестра ей как подруга, не то подруга как сестра. При этом «кто-то у нее есть». Даже далекая ее семья, жившая своей жизнью на Кубани, свыклась с существованием какой-то подруги, а в нечастых теперь посылках все было для двоих.
Свою совместную жизнь с Папочкой Ия скрывала и не скрывала одновременно. Она окончила университет и обзавелась работой, став маркетологом – почти по специальности, вполне современно и достаточно по-женски. Все думали, что живет она не то с сестрой, не то с подругой, не то сестра ей как подруга, не то подруга как сестра. При этом «кто-то у нее есть». Даже далекая ее семья, жившая своей жизнью на Кубани, свыклась с существованием какой-то подруги, а в нечастых теперь посылках все было для двоих.
Поступок, торжественно именуемый в их среде «coming out» – выход из подполья, – Ия совершила одной ногой.
Вокруг нее теперь все чаще взрывались снаряды: однокурсницы и сослуживицы выходили замуж и рожали детей. Они выпадали из ее круга общения, или она выпадала из их. Вчерашних приятельниц будто рассаживали по космическим кораблям и разносили на разные планеты.
Будущее по-прежнему казалось Ие далеким, отдельным от ее настоящего. Прекрасное далеко не должно было быть к ней жестоко. Ну а в настоящем было много цветов.
Зимой цветы покупались редко. Летом Папочка наверстывал бесцветное зимнее время. Цветы появлялись в доме каждый день, без повода. Точнее, поводом были сам новый день и Ия.
С приходом тепла у метро выстраивались в ряд старушки: сначала с примулой, потом с первыми дачными нарциссами и тюльпанами, чуть позже – с россыпями полевых цветов. Это во Франции цветочницы наряжены в яркие платья и соломенные шляпки с лентами. В России цветочницы облачены в потертые пальтишки с облезшими воротниками и прохудившиеся сапожонки. Их наряд не меняется и летом, благо в наших широтах оно бывает прохладным.
Глядя на подружек, Ия старалась не думать о будущем. Глядя на старушек, она не могла не думать о нем.
Безумный, упоительный танец Умы Турман продолжался. Воздушный замок прирастал новыми башнями.
На день рождения Папочка дарил ей бордовые розы по числу исполнившихся лет. На Восьмое марта экзотические оранжевые цветы на толстом, похожем на дудку, стебле. Мясистый бутон цветка плотоядно раскрыт, на его дольках, напоминающих вывернутые наизнанку губы, застыла прозрачная, липкая, тягучая, как патока, слеза.
– Он такой же уродливый, как и я, – говорил ей Папочка, улыбаясь. – Но посмотри, какой он красивый. Я не мужчина, но я очень тебя люблю.
* * *Через три года Папочка и Ия стали совсем уж родными. И даже если ссорились, казалось, что ссоришься со своей рукой или ногой. Можно, конечно, обидеться на ногу, которая ноет к смене погоды, но ведь без нее во сто крат хуже.
Впрочем, бывали и эксцессы, которые зависели от суммы каких-то внутренних Папочкиных амплитуд, неприятностей на работе, размолвок с Ией и общего недовольства жизнью. В нем словно сидела заноза, которая время от времени начинала гноиться и, если не спиртовать ранку, не заливать ее, не запивать, начнется абсцесс.
– Я не могу дать тебе семью, детей, будущее. И еще мне постоянно снится мать. Стоит в дверях и смотрит на меня.
Ия гладила Папочку по голове и отводила глаза. Она ненавидела фразу «не знаю, что и сказать», потому что всегда можно найти слова для человека, который в них нуждается. Но сказать ей было нечего.
Почти у каждого человека есть корневая система: мать, отец, бабушки, дедушки, братья, сестры… Если нет кого-то из основных ответвлений этого корня, хоть в усеченном виде, «то он все равно продолжает…» существовать. Иногда роль и функцию отсутствующего члена семьи берут на себя оставшиеся. Семьи могут быть разными по составу, но все-таки они – семьи.
Еще есть дяди и тети – родные, двоюродные, троюродные, которых вы, может, никогда и не видели. Но они где-то есть: улыбаются с черно-белых фото, шлют открытки раз в год из города, который с трудом можно найти на карте. Вы приглашаете друг друга в гости и знаете, что никогда не поедете, потому что не найдете, о чем говорить при встрече. Но они есть.
У Папочки не было корневой системы. А может, и была где-то, хоть один маленький корешок, но он об этом не знал.
На фотокарточках, хранившихся в шкафу рядом с грамотами за давние спортивные достижения, Ия видела только двух женщин. Бабушку и мать. Об отце Папочка никогда не слышал, как и о возможной другой родне.
Говорил, что бабушка похожа на Вассу Железнову. Она рано умерла, не оставив в его памяти воспоминаний, а образ властной, сильной женщины, скорее всего, был взят из тех же фотокарточек.
Мать была полной противоположностью Вассе. Куколка Барби из шестидесятых годов. Складная фигурка, светлые волосы, уложенные в модную тогда прическу «бабетта», большие карие глаза. Она была красива и похожа на Бриджит Бардо, только вместо гордости и достоинства в глазах стояло униженное извинение.
– Мама Зина была женщиной, которая ищет любовь, – говорил про нее Папочка.
Заморские Бригитты ищут свою любовь на Лазурном берегу, среди пальм, белых яхт и красных ковровых дорожек. И находят – белозубую, галантную, романтичную. Мама Зина жила на правом Невском берегу, но тоже искала любовь среди пальм и красных ковровых дорожек. Только вместо белых яхт – белые скатерти.
Она работала официанткой в ресторане. Любовь находила транзитную, командировочную, бурную, но скоротечную, всегда как будто из-под полы.
Когда появилась дочка, мама Зина перебралась на островную Петроградку в двенадцатиметровую комнатку в коммуналке на Большой Пушкарской. Она выписала из деревни Вассу и продолжила поиски любви, которые еще казались ей временными. Когда ей стукнуло сорок, стало понятно, что поиски эти – единственное постоянство в ее жизни. Мама Зина запила.
Васса вскоре умерла. Единственной ее мечтой было вернуться на родину, в деревню под Псков. В городе она так и не прижилась и мирилась с каменными громадами домов ради внучки. Вернуться она не успела. Похоронили ее тоже в городе. На каком кладбище, Папочка не знал. Мама Зина туда не ходила.
Вместо Вассы появилась нянька. Мама Зина платила ей своими чаевыми и называла «гувернеркой». Нянька была доброй, заплетала по утрам косички и отводила в школу.
Косички Папочка запомнил на всю жизнь. Наверное, они были самым светлым воспоминанием о детстве.
Как-то Ия с Папочкой сидели в парке на скамье. Норма бегала рядом. К ним подсела женщина с дочкой. Пока девочка ковыряла лопаткой газон и играла с собакой, женщина приглядывалась к ним, а потом, разговорившись, обронила:
– Я своей дочке всегда платьишки надеваю, косички заплетаю… Знаете, чтобы как бы чего не вышло.
– Мне тоже косички в детстве заплетали, – с гордостью сообщил Папочка. – Но, знаете, ничего не вышло.
– Не помогло, – поддакнула Ия, а сама подумала, что своей дочке тоже заплетала бы и наряжала. Она бы не хотела, чтобы ее ребенок был исключением, хотя сама всегда стремилась этим исключением быть.
Период косичек продлился в ее жизни недолго. Мама Зина пила все сильнее, денег на «гувернерку» стало не хватать. Она утратила красоту Бриджит Бардо и стала походить на Вассу, но только внешне, твердости характера, конечно, не обрела. Это отсутствие стержня и было главной бедой мамы Зины. Не имея вектора внутри и потеряв обертку снаружи, она обрушилась разом, без сопротивления.
Пьяная мать по несколько дней не появлялась дома, а приходя, устраивала дебоши. Папочка, а тогда еще тринадцатилетняя Наташа, распрощалась с косичками и по полгода жила в спортивном интернате.
– У нее есть данные, – говорили тренеры по плаванию. Бассейн, сборы, соревнования стали единственным смыслом жизни.
Маму Зину хотели лишить родительских прав, а Наташу собиралась удочерить бездетная семья тренеров, но что-то не сложилось. Зина на время взялась за ум, но, как только дочь ей оставили, опять принялась за старое.
Пришла пора превращаться из угловатого подростка в высокую спортивную девушку. Наташа превратилась, но как-то наполовину. Девичья плавность, округлость движений не пришла. Она всегда была «своим парнем» и при этом «прикольной девчонкой».
В летнем пионерском лагере она подружилась с мальчиком-старшеклассником. Он тоже был высоким, спортивным, а еще очень вежливым. Они ходили, взявшись за руки, и разговаривали о спорте. Она боялась, что он будет спрашивать про ее семью, потому что, повзрослев, стала стесняться матери. Он не спрашивал и про свою семью ничего не говорил. Казалось, тоже избегает. Наверное, и у него не все гладко, решила она.
На прощание он признался ей в любви и в том, что его отец – известный всей стране актер и певец. Она хотела было оставить ему адрес спортивного интерната, но спохватилась и дала адрес матери.
Полгода, с сентября по март, на Большую Пушкарскую приходили письма из Москвы. Мама Зина гордилась и кричала в раскрытое окно на весь двор-колодец: