– Знаешь, Магда, – проговорил Лев, – я последнее время часто думаю, рассуждаю, и мне кажется, что при социализме люди жили гораздо спокойнее. Как ни парадоксально, но социализм более органичен человеческой природе, нежели капитализм. Человек лжив, лицемерен, двойствен, так же, как и социализм. Это была чрезвычайно удобная, комфортная среда обитания…
– Поговорим об этом после, – холодно сказала Магда, полагая, что это после когда-нибудь наступит.
Она вышла, оставив мужа стоящим в дверном проеме, с его детским, философским лицом, и таким – бледным, пижамным, жалким – запомнился он ей на всю оставшуюся жизнь.
Лес…
Все изменилось в лесу, остроконечный ривль вырос, березы зазеленели бурно, светло, отовсюду перло, пробивалось, рвалось…
Всё было живое, всё яростно хотело жить.
И Магда вдохнула полной грудью, вдохнула глубоко и, вступив на знакомую поляну, вдруг вспомнила, чем закончился ее недавний сон…
Тропинка, по которой приближался к ней ее мужчина, круто заворачивала вправо и исчезала в овраге, поваленная бурей ель огромным веером распластала свои корни, и было что-то запретное, стыдное в этом обнажении, и Магда вдруг ощутила всем телом радость, возбуждение, и всем телом крупно задрожала – от возбуждения, радости – стоя на краю лестницы, на краю ямы, на краю трясогузки с раскрытой книгой в руке, потому что Магда впервые на самом деле почувствовала дух дерева, и почувствовала, как духу дерева стыдно, что после смерти другие деревья видят его обнаженные корни.
Белая
1Ранним утром, ранней весной, как-то раз – ра-ра-ра – Сомиков проснулся внезапно и осознал: сегодня произойдет что-то… Утро было напоено росой, солнцем, исполнено дивных туманных лучей, сквозивших через молодую листву… Ну, разве можно так хорошо, так изысканно возделывать прозу?
Сомиков…
В то памятное утро он шел на работу опушкой леса, затем углубился, решив посмотреть весну хоть несколько минут. Он был одинок, мучительно. Господи, ну, что могло сегодня произойти? Ну, например, попадешь непривычной рукой в станок, и отсеченный палец запрыгает по цементному полу…
Сомиков жил теперь на опушке леса, и мастерская была на опушке, в километре от его жилья. Хорошо было ходить этой длинной живописной дорогой и думать, думать… Но в то утро он взял да и углубился и, как выяснилось позже – не зря.
Она шла по лесной тропинке, ничего не боясь, одна. Она была высокой, гибкой, лет ей было не более двадцати. Она быстро обожгла Сомикова коротким внимательным взглядом.
Поздно ночью, засыпая в одинокой своей постели, Сомиков вспомнил ее, и вспомнил, с каким странным чувством проснулся несколько часов назад. Ничего в тот день не произошло: он работал, обратно приплелся той же дорогой, усталый. Пошли видения: крутится шпиндель, ползет суппорт, загибается стружка, девушка в длинном белом плаще, идет… Внезапно Сомиков понял, что это как раз и произошло. Единственное памятное событие за весь день было именно это – девушка, идущая по узкой тропинке через лес, трудность в расхождении двух встречных, глаза… Он не верил в приметы, предчувствия, как верили его родители, которые порой часто, долгими вечерами живо обсуждали дневные события, выискивая во всем некий тайный смысл, безумную магию чисел…
Она была чем-то неуловимо похожа на его бывшую жену, женщину, при воспоминании о которой Сомикова пронзала боль, ком вырастал в горле, становилось тошно, тоскливо… Вряд ли он до сих пор любил свою жену, но этот образ… Эти немыслимые глаза… Да, вероятно, именно глаза той лесной незнакомки в белом и вызвали запретную ассоциацию.
Сомиков стал думать о ней: медленно, неторопливо… Куда она шла этой тропой, почему так спешила? Он сообразил: возможно, она тоже шла на работу, ведь лес в этом месте загибается углом, и можно срезать путь из города в город… А если так, – вдруг возбудился он, – то можно увидеть ее еще раз и еще, и вообще – он может видеть ее каждый день, если она ходит на работу одной и той же дорогой… Сомиков принялся ласкать себя, углубленно думая о девушке, вскоре достиг оргазма и безмятежно уснул.
2Сомиков был капиталистом. Он владел мастерской, где работали двое рабочих. Они изготовляли дамские украшения из дерева – бусы, серьги, браслеты. Сомиков сам стоял на рынке, реализуя свой товар. Последнее время ему пришлось встать и к станкам. В сущности, у него работал один-единственный рабочий, а вторым был он сам. Плохо, из рук вон плохо шли его дела. Он был маленьким, довольно дохлым капиталистом.
Жизнь его была пуста и омерзительна. Когда-то он служил инженером и имел жену, но жена бросила его, отсудив полквартиры, а инженерство он бросил сам, решив начать свое дело, когда это еще казалось столь простым. Ему мерещилась фабрика, сотни рабочих, изо дня в день создающих его благополучие, шикарный дом, выезд, как говаривали в старину, много покорных, рабски покорных женщин.
И еще он хотел отомстить… Он хотел отомстить той единственной, которую любил, которая обманула его, выйдя замуж из-за прописки, площади, хладнокровно использовала его, живого, и в тот же день, нет, вы только представьте себе, через несколько минут, сразу, как были оформлены документы, как бы сняла свое милое, смешливое лицо, сняла маску, оскалила зубы:
– От тебя пахнет, ты! Слушай, ну почему ты такой вонючий, а? Что ты такое жрешь, что там у тебя во рту, зубы гниют, что ли, ну я торчу просто, я умираю, вонючка, не подходи ко мне, понял, да?
И она просто повернулась и ушла. А на следующий день, как раз в тот самый момент, когда Сомиков сидел с кастрюлей на голове и нюхал себя, он услышал ключ в замке, обрадовался, завилял хвостом, но вот, ее ключом открыв дверь, вошел мордоворот, любовник, как оказалось, он всегда был ее любовник, и вся эта история была подстроена, заранее определена, он ткнул Сомикова ладонью в грудь, усадив в папино кресло, собрал ее вещи, прихватив также кое-что из вещей самого Сомикова…
Трехкомнатная квартира была разделена и расползлась по разным районам, квартира, этот предмет гордости, каменный остров, в котором аккумулировался труд рода Сомиковых, начиная с деда, многолетний труд родителей: она помнила руки отца, как любовно вечерами, выходными, много лет он возделывал ее, тщательно подгоняя каждую планочку, каждую керамическую панельку… И когда приходили гости, как они всё осматривали, словно в музее, расхаживая в огромных серых тапочках, которые мама купила сразу несколько пар, специально для гостей, квартира… И как они сидели вечерами у телевизора, тихие, счастливые старики, каждый в своем кресле, и отец вдруг оглядывался по сторонам, рассматривал потолок, потом обращался к матери: знаешь, Нюра, а вот я придумал, что если еще в кухне…
– Береги квартиру, сынок, это все, что я могу сказать… Отец, если бы был жив… – такими были последние слова матери, может быть, и не самые последние, но последние, которые Сомиков помнил ее слова…
Трехкомнатная на Парковой продолжалась в однокомнатной на Рабочей. Его новое жилье приняло вид мебельного магазина: ни пяди голой стены, по коридорчику идешь, задевая плечами мебель, шкафы в комнате стоят в два ряда… Уходя из родительского дома, Сомиков ободрал деревянные карнизы, резные наличники, стены, обшитые ценным деревом, и все эти отцовские планочки, любовно отцом зашкуренные, залаченные, отвез в гараж. Эти буковые, ольховые, красного дерева планочки и положили начало его бизнесу, как если бы им руководил сам дух отца.
Сомиков нашел своего первого рабочего, мастера на все руки, особенно, по дереву, молодого увальня, которого порекомендовал ему бывший одноклассник, кстати, он же, этот одноклассник – спивавшийся художник – за гроши, за водку, и набросал чертежи изделий.
Сомиков купил токарный станочек, установил его в гараже – это было как первым его шагом, так и первой ошибкой: плохо разбираясь в технике, он купил станочек по металлу, и рабочему пришлось еще изрядно повозиться, чтобы приспособить его под дерево, а Сомиков, как бы в наказание за оплошность, оплачивал это пустое время.
Бусы и браслеты пошли неожиданно быстро: отцовская древесина, компактная, умещаемая в одном легковом прицепе пачка, вдруг обернулась, как при ядерной реакции, сумасшедшей энергией немыслимых денег: они повалили на Сомикова со всех сторон – он приходил в гараж, где с утра до ночи трудился рабочий, материализуя свои, по-своему тоже большие деньги, и Сомиков приносил ему ингредиенты, спрашивал, что ему еще нужно, забирал готовый товар, развозил по комиссионным магазинам, там же собирал уже образовавшиеся, выросшие, словно некая растительность – деньги.
Все это было еще в конце восьмидесятых, когда родился в стране первый, робкий, беспокойно шарящий глазами капитализм.
Все это было еще в конце восьмидесятых, когда родился в стране первый, робкий, беспокойно шарящий глазами капитализм.
Через полгода Сомиков нанял своего второго рабочего, который трудился у себя на лоджии, а осенью, когда похолодало, Сомиков уже смог арендовать теплую мастерскую и нанять еще троих… Такими темпами, уже через год он смог бы купить себе новую квартиру, такую же как и раньше, или – что было бредовой идеей, мечтой – выкупить ту же самую квартиру…
Вернуть мебель на ее законные места. Поставить кресла, пустые кресла, чтобы казалось, будто родители вот-вот войдут: сначала отец – поглаживая живот, смешно отрыгивая после ужина, потом мать – помыв посуду, добравшись, наконец, до своего вязания…
– Ты ошибся, сынок, ты очень жестоко ошибся. Мы всю жизнь работали на государство, десятки тысяч часов. Я проработал сорок три года, с пятнадцати лет до шестидесяти, это – восемьдесят шесть тысяч четыреста часов, а мать – шестьдесят семь тысяч двести. Эти тяжелые часы наших жизней были превращены в квадратные метры и достались тебе по наследству, и ты виноват, ты не сберег наши жизни, благодаря тебе теперь получилось, что оба мы жили и работали зря, потому что наше добро прибрали к рукам проходимцы, и виноват в этом ты, ты, ты…
Ведя бухгалтерию своего предприятия, Сомиков научился высчитывать именно по рабочим часам, высчитывать каждый час, и как-то раз, суммировав количество рабочих часов своих родителей, ужаснулся нелепости, двойственности этих чисел… Сто пятьдесят тысяч и только – если говорить о каких-то количествах, и вся жизнь, если измерить время… С другой стороны, как долго тянется минута, если сидеть неподвижно и смотреть на циферблат… Как-то раз, засыпая, Сомиков вдруг ясно представил себе родителей, как сидят они рядом, молча, неподвижно, и смотрят на какой-то старинный циферблат… Так она с тех пор и стала выглядеть, смерть его родителей: два старика сидят и смотрят на белый какой-то циферблат.
Все их бесценное, в одно мгновенье украденное время, Сомиков мог бы вернуть обратно, и более того, когда-нибудь, когда будут у него деньги…
Я сделаю это. Не знаю, сколько тогда это будет стоить, но сколько-то оно будет стоить всегда – конечные, определенные деньги… И у меня эти деньги будут.
– Ты мой утеночек, рыбка моя. Расскажи, как трахал ее, как кончал… Хорошо тебе было? Я сейчас покажу, как это было. Сейчас ты, мля, узнаешь, как это было. Пойдем-ка, пойдем… Вазелинчика нет? Ну, ничего, мы и без вазелинчика…
Я закажу вас обоих, закажу, независимо от того, сколько тогда это будет стоить, а с каждым годом это будет стоить все дешевле, потому что рынок есть рынок, и он стихийно стремится к равновесию, во всём.
3Его дела сразу пошли хорошо, к концу года он нанял еще двоих рабочих, встал под местную мафию, расширил сеть магазинов, куда сдавал свой товар, близкая Москва уже была вся заполнена, пора было подумать о других городах… Это была эйфория спроса и предложения – начало девяностых, светлая мечта о честном капитализме – люди хватали что ни попадя, сбрасывая свои никудышные трешки и рубли, кооператоры, которых все прибывало, строчили, тачали и отливали – что ни попадя – что-нибудь попроще да подороже, Сомиков встречал на улице женщин, носивших его изделия, и теперь, сортируя и складывая, чувствуя гладкое теплое дерево, Сомиков сладостно предчувствовал чье-то тонкое запястье, чью-то гладкую шею…
Но внезапно всё кончилось. Широко объявленный капитализм оказался лишь очередным обманом, надо было бы сразу догадаться, сынок. Они никогда ничего своего тебе не отдадут. Если в стране правили чиновники и процветали спекулянты, неужели ты думаешь, что после революции придут какие-то другие люди? А куда же денутся те, прежние?
Спрос на товар Сомикова резко упал, потому что это был отечественный, местными мастерами произведенный товар. Рядом легли на прилавки турецкие, китайские, индонезийские фенечки, они были сделаны плохо, быстро ломались, но было у них одно неоспоримое достоинство – иностранное происхождение.
Рабочие разбежались, потому что хозяин не мог выплатить им зарплату. Теперь его рабочие зарабатывали больше Сомикова, кто чем – один стал спекулянтом в Кракове, затем в Лужниках, другой устроился охранником, защищая имущество спекулянтов, третий сидел в палатке, спекулянтам прислуживая. И только один, последний, он же первый из нанятых, этот добродушный увалень, в силу инертности своего характера оставался с хозяином. Он также зарабатывал больше Сомикова, поскольку хозяин платил, урезая собственную долю, и про себя над Сомиковым смеялся… Так прошел еще год.
Все это было гнусно, тоскливо: каждое утро – пыльный сарай с цементным полом, ироничный рабочий, на содержание которого, его и сарая, уходит почти вся прибыль… И сарай нельзя бросить – задолжал за аренду, и рабочего не уволишь – он умеет, а ты нет… Все это было бы так гнусно, тоскливо, если бы вдруг не забрезжил вдали белый, немыслимый свет, Господи…
4Как-то утром Сомиков, снова свернув с дороги, углубился и – о, чудо! – снова встретил ее и разошелся на узкой тропе, в том же месте почти… Не было в этом, конечно, никакого чуда, если считать, что Сомиков еще в первый раз заметил время, высчитал, и предварительно постригся, и оделся поприличнее.
Она была хороша, чудо как хороша. Длинные светлые волосы, цветом естественные, ниспадали на плечи, ростом она была не ниже Сомикова или даже чуть выше, она шла быстро, прямо, белый плащ, в виду потепления, был заменен на белое платье… И жизнь Сомикова переменилась.
Он приходил в мастерскую нарядный, свежий, быстро переодевался в робу и работал, работал… Он освоил станки и уже ничуть не боялся их трущихся и режущих частей. С развитием весны увеличился спрос на украшения: по субботам и воскресеньям Сомиков возвращался с базара, помахивая пустым чемоданом, а изделия двойными усилиями все прибывали, он стал опять сдавать в магазины, тут в очередной раз повысили таможенные пошлины и заморская бижутерия подорожала скачком, Сомиков расплатился за мастерскую, отдал долги бандитам, прикинул, посчитал, расклеил по всему городу объявления и нанял сразу троих рабочих, колесо вновь завертелось, Сомиков и с рынка ушел, и своими руками тачать перестал. Магазины столицы опять были забиты его изделиями. Все это произошло за какой-то месяц. А ведь он вот-вот уже собирался закрыть мастерскую, уволить рабочего и окуклиться, перенеся свое дерево обратно в гараж.
Однако, по-прежнему, в одно и то же время приходил он в мастерскую, одетый с иголочки, проверял, спрашивал, давал указания, затем забирал готовый товар и ехал на электричке в Москву, волоча чемодан, сладко тяжелый, по магазинам, вечером снова приезжал в мастерскую, судил и рядил, поздно, измотанный, счастливый, возвращался домой, наскоро ужинал, принимал душ и ложился мечтать о ней. Сомиков никуда не спешил. Его счастье было здесь, под одеялом, буквально, в его ладонях… Наутро он встречал ее снова.
Он видел ее в разных местах длинной, извилистой тропы, в зависимости от потерянных или наверстанных минут. В понедельник и пятницу она встречалась в самом начале тропы, опаздывая, спеша, быстро циркулируя длинными ногами… Как-то раз она встретилась ему на самой опушке, на выходе, и была потрясающе нарядной, и несла аккуратно завернутый в газету букет… Тропа петляла, роднясь с кинопленкой, Сомиков вычислял любимую по кадрикам, цепко запоминая каждую встречу. Вот и кончилось лето. Давно уже канули смелые идеи остановиться, заговорить… Бездарно прошли репетиции. Иногда ему казалось, что она, порой любопытно поднимая на него глаза, всё о нем знает, до последней влажной детали, и смеется над ним, смеется… Он уже помышлял бросить свой односторонний, заведомо тупиковый роман, но, казалось, какая-то внешняя сила влекла и влекла Сомикова на его безнадежную тропу… И однажды девушка исчезла.
Бегунья в розовом трико была, пожилой собачник с эрдельтерьером был, другие резидентные жители тропы – все были на месте, и только она одна… Сомиков пробовал раньше, пробовал позже, метался туда-сюда по тропе – тупик, кинопленка засвечена, ничего…
Сомиков напился. Несколько часов он бродил по квартире, протискиваясь между мебелью и мебелью, включал и выключал телевизор. Ему пришла мысль, что нет у него в жизни ничего, кроме работы, им же придуманной, созданной для самого себя тюрьмы, и безделье тяготит, совращает… Наконец, он решился, поискал в газетных вырезках, давно уже собранных, позвонил… С самого начала карьеры капиталиста мучила Сомикова эта мечта.
Проститутку привезли два мордоворота, сдали ему с рук на руки, девушка с удивлением оглядела обстановку квартиры, тихо усмехнулась в нос… Странно, но девушка эта была тоже чем-то неуловимо похожа на Белую, несмотря на небольшой рост, совершенно другой цвет… Сомикову вдруг стало холодно, он крупно задрожал, чуть ли не застучал зубами.