Мистер Уайт неуверенно вступился за приятеля:
– Сейчас он, конечно, уж чересчур чудаковатым стал, но ты не знаешь, а в детстве мы…
Но тут миссис Уайт выхватила у него обезьянью лапку, пробормотала какую-то абракадабру и сказала:
– Я хочу…
Сказала и замолчала. Ведь ей как бы всего хватает (и это ей, которая моет посуду в старом ржавом котле и мучает печку насквозь мокрыми дровами).
– Я хочу двести фунтов, – выговорила она наконец.
Этих двухсот фунтов как раз не хватало Уайтам, чтобы полностью расплатиться за дом. Выплатив эти деньги, они становились полноправными владельцами своей убогой, пропитанной сыростью лачуги.
Желание было – разумней некуда.
Но ничего не произошло. В сахарнице не обнаружилась пачка банкнот, в дымоход не посыпались монеты.
И супруги отправились спать.
Лежа под одеялом рядышком с мистером Уайтом и потихоньку погружаясь в сон, миссис Уайт и не думала спрашивать себя, как ее угораздило выйти замуж за человека, который после скромной деревенской свадьбы привел ее в эту халупу. (А ведь можно было бы кое о чем и догадаться, когда он явился на церемонию в поеденном молью отцовском сюртуке и отговорил ее нанимать свадебную карету, потому что это, видите ли, пустое расточительство.) Мистер Уайт, спавший вообще неспокойно, вертелся и так и эдак и все никак не находил подходящую позу, но ни на мгновение не задумывался, что же заставило его сделать избранницей женщину, которая ни к чему не стремилась и ни во что не верила. Он не удивлялся, с какого перепугу у нее в голове вдруг возникла мысль взять и окончательно расплатиться за их жалкое жилище.
Утром сын ушел на работу. А ближе к вечеру домой к мистеру и миссис Уайт явился представитель фабричной администрации и сообщил о несчастном случае. Их сына затянуло в машину, как будто он был сырьем для некоего изделия, изготавливаемого из мясного месива, костяных осколков, обрывков сухожилий и кровавых струй, которые стремительно, прямо на глазах остальных рабочих, из красных становились черными.
Человек с фабрики держал себя корректно и проявлял подобающее случаю сочувствие. Понесенную мистером и миссис Уайт утрату, говорил он, не восполнит ничто на свете. Однако владельцы предприятия практикуют денежные выплаты семьям рабочих, которых, бывает, убивают машины. Компенсация, которую руководство компании готово предложить родителям погибшего, невесть как велика и составляет…
Называть вам точную сумму, понятное дело, нет нужды.
Как нет нужды рассказывать, тем более с подробностями, про обезумевшую от горя мать, про то, как вечером – через несколько дней после того, как то, что осталось от ее сына, в глухо заколоченном гробу (проститься с телом никому не дали) закопали на затравеневшем церковном кладбище, – она взяла обезьянью лапку и прокричала во тьму пустого дома и дождя за его стенами:
– Верни его обратно.
И снова ничего не произошло.
То есть сразу не произошло.
А несколько часов спустя – мистер и миссис Уайт успели уже улечься в кровать – снаружи послышался звук приближающихся шагов. Считаные мгновения понадобились обоим, чтобы расслышать их тягучую замедленность – они звучали так, будто подошвы ботинок не отрывались каждый раз от земли, а по очереди с усилием волочились по жидкой дорожной грязи.
В один и тот же миг оба поняли: от кладбища путь неблизкий.
Миссис Уайт бросилась вниз по узкой лестнице. Мистер Уайт поспешил за ней.
– Он вернулся! – воскликнула мать.
Отец едва заставил себя отозваться:
– Оно вернулось.
Изуродованное тело, существо из поломанных костей с раздавленной маской на месте лица (существо, которое раньше когда-то ковыляло, весело покряхтывая, за разноцветным резиновым мячиком и, забыв обо всем, каталось с друзьями на коньках по замерзшему пруду) вернулось. И теперь протискивалось сквозь скрипучую садовую калитку.
Оно пришло на зов. Оно различало свет в окне.
Пока миссис Уайт возилась с дверным замком, мистер Уайт пошел и взял обезьянью лапку. Он собирался сказать: «Сделай так, чтобы он ушел».
Но ничего не сказал. Он твердо знал, что следует сделать. Но представил, как жена открывает дверь, а за ней никого, только ветер. Неизвестно еще, выстоит ли он под шквалом горя и ярости, который она обрушит на него с опустевшего порога.
Мистер Уайт так и стоял посреди комнаты, крепко сжимая в руке обезьянью лапку. Жена тем временем распахнула дверь, и они увидели то, что стояло за ней и ждало приглашения войти.
Они живут втроем вот уже больше года. Существо целыми днями просиживает, развалясь, в кресле у очага, где на вечно сырых дровах изредка вспыхивают хилые язычки пламени. Вечером оно все так же молча, останавливаясь на каждой ступеньке, тащится на второй этаж и проводит ночь у себя в комнате (спит оно там или нет, этого не знает никто), а утром снова занимает свое место у очага.
И все равно это их дитя. То, что от него осталось. По стенам нижней комнаты мистер и миссис Уайт развесили все старые фотографии, какие у них были: вот их малютка в зимнем комбинезончике улыбается снежному вихрю; вот их сын, насупленный подросток в галстуке-бабочке, позирует школьному фотографу; он же нервно улыбается рядом с девушкой (крупной, с озорным взглядом и нетвердыми нравственными принципами – теперь она замужем за мясником и много пьет), которую, хотя она совсем ему не подходила, он пригласил на первый в жизни медленный танец.
Чтобы замаскировать запах, Уайты жгут благовония. Весной они наполняют дом сиренью и розами.
Мистер и миссис Уайт изо всех сил стараются вести прежний, привычный образ жизни. Они шутят друг с другом и предаются воспоминаниям. По пятницам миссис Уайт готовит свою фирменную тушеную баранину, и неважно, что существо ничего не ест.
По большей части оно таращится в еле теплящийся очаг, но время от времени, когда беседа становится оживленнее или когда мать с отцом спрашивают, не принести ли ему еще подушку и помнит ли он, как много лет назад они все вместе ездили на горное озеро, оно поднимает то, что осталось у него от головы, и обращает в их сторону свое единственное мутно-белое глазное яблоко – и недоумения в этом взгляде существа гораздо больше, чем злости. Что за преступление оно совершило? Его тюремщики не злы и стараются создать ему все удобства, но за что они держат его здесь, за что он несет наказание?
День за днем, ночь за ночью – ничто не меняется ни в доме, ни снаружи, где серое небо и голые деревья все так же отражаются в дорожных лужах.
Не так уж просто поддерживать привычное течение жизни в изменившемся мире, и напряжение постепенно дает о себе знать. Миссис Уайт вечерами мечтательно гадает, где то сейчас обретается Том Баркин, за которого она чуть было не вышла замуж. И хотя слова «чуть было не вышла замуж» означают всего-навсего, что Том Баркин бесстыдно увивался за ней, как (непременно отмечает мистер Уайт) увивался он еще за добрым десятком девушек, от этого она лишь горше сожалеет об упущенном шансе.
Мистер Уайт, собравшись наконец с духом, попросил жену больше не свистеть за домашними делами, потому что это действует ему на нервы, но когда она нехотя повиновалась и свистеть перестала, в доме повисла удушливая тишина похуже любого свиста. Мистер Уайт больше не молчит покорно, получая на завтрак недожаренный бекон. Миссис Уайт, со своей стороны, больше не оправдывает его нелюбовь к купанию своеобразной приятностью естественного запаха мужского тела. И со все хуже скрываемой скукой слушает истории, которые рассказывает ей мистер Уайт.
А существо знай себе безучастно сидит в кресле и таращится на дымные, еле тлеющие поленья.
Мистер и миссис Уайт все время напоминают себе: несмотря ни на что, это их сын, их долг заботиться о нем, и они этот долг исполняют. В конце концов, это благодаря им он явился на свет – и даже не один раз, а дважды.
Каждый день в очаге худо-бедно горит огонь. Каждую пятницу Уайты едят на обед тушеную баранину. Гостей они не привечают, ссылаясь на жуткую занятость. Но изредка миссис Уайт задумывается о том, насколько легче бы ей зажилось, сойди уж наконец слабый сердцем мистер Уайт в могилу: перед ней открылся бы простой и понятный мир вдовства, где никто не запрещает тебе свистеть и не нудит про испорченный бекон, где рассеется без следа едкий потный запах мистера Уайта и где не надо притворяться, будто тебе интересно, в десятый раз слушая одну и ту же историю. А мистер Уайт помечтает иной раз, хорошо бы жена и вправду ушла к Тому Баркину, который постарел, растерял половину зубов, но по-прежнему заигрывает с девицами, хотя те и разбегаются от него в ужасе. Она в таком случае окажется прелюбодейкой, и никому и в голову не придет пенять ему за то, что уж слишком бодро он переживает свалившееся на него одиночество. Всеобщее сочувствие будет на его стороне. Кто-нибудь из знакомых того и гляди выскажет мнение, с которым все в деревне согласны, но которое до поры нельзя было произнести вслух: что он, мистер Уайт, всегда заслуживал лучшей доли. А в округе, между прочим, запросто сыщутся нестарые еще вдовушки, ничего не имеющие против естественного мужского запаха и способные оценить увлекательную, умело рассказанную историю.
Всем обитателям дома, похоже, было бы только лучше, если бы их стало меньше.
Уайты, все трое, прекрасно знают, где лежит обезьянья лапка – в буфете, на верхней полке, рядом с большой надколотой миской. Все они помнят, и никто из них об этом ни на миг не забывает, что она может исполнить еще одно желание.
Маленький человечек
А вот был бы у тебя ребенок…
Был бы ребенок, твоя работа больше не сводилась бы к безумной гонке от выходных до выходных и гаданиям о том, насколько нынче в своем уме миссис Уиттерс из бухгалтерии. Ты бы зарабатывал на крохотные ботиночки, собачек на колесиках и профилактические визиты к дантисту, ты бы откладывал из заработанного ребенку на колледж.
А ничем не примечательное жилище, куда ты возвращаешься по вечерам? Оно стало бы кому-то родительским домом. Десятилетия спустя кто-то не мог бы его забыть, потому что находил тут утешение и уют, в этих комнатах, видящихся в воспоминаниях все более просторными и красивыми. Без этого дивана, без этих ламп, купленных когда-то впопыхах – мол, ничего, пусть пока постоят – через несколько десятилетий (никуда они, скорее всего, за долгие годы не денутся) кто-то и помыслить не мог бы свою жизнь.
И вот представь себе, что иметь ребенка тебе хочется сильнее, чем когда-либо чего бы то ни было хотелось.
Завести ребенка – это тебе не пиццу заказать.
Особенно, если ты уродливый недоросток, чей род занятий, а указать его будет необходимо… Ну и кем ты назовешься? Гоблином? Мелкой нечистью? В агентствах по усыновлению даже на врача и юриста посмотрят косо, если он не женат и ему больше сорока. А ты дерзай. Вперед, двухсотлетний гном, подавай заявку на усыновление.
Тебя буквально трясет – ты велишь себе успокоиться и не реагировать так бурно, но не каждую ночь увещевания срабатывают одинаково – при мысли, что у большинства двуногих дети просто… просто появляются. Ох, ах, трах, тарарах. Банальное любовное соитие, и через девять месяцев – нате вам, отпрыск. Ума и мысли в этом не больше, чем нужно крокусу, чтобы пробиться из своей луковицы.
Одно дело завидовать богатству, красоте и другим дарам, которые выпадают кому-то, но не тебе, волею неведомых неумолимых благодетелей. И совсем другое – стремиться к обладанию тем, что так легко достается любому пьянчуге с любой буфетчицей, стоит им на три минуты уединиться в темном закутке пропитанного пивом и мочой паба.
И вот поэтому ты навостряешь уши, когда разносится этот слух. Про мельника, у которого из рук вон плохо пошли дела (мельники-кустари обречены – их мука стоит вдвое дороже массовой продукции корпораций, к тому же ее никак не очистить от сора – он, как мельники ни стараются, все равно попадает в мешки); у которого не было ни медицинской страховки, ни надежных вложений, ни пенсионных накоплений (все до последнего цента он тратил на то, чтобы мельница хоть как-то продолжала работать).
Этот мельник сказал королю, что его дочь умеет прясть из соломы золотую нить.
Должно быть, он поступил так от отчаяния. Решил таким невероятным заявлением привлечь внимание короля.
Насколько ты понимаешь (взыскуя родительства, уже состоявшимся родителям ты во вменяемости не отказываешь), мельник понадеялся, что если получится протащить дочь во дворец и там как-то так устроить, чтобы она попалась на глаза королю, тот в любовном смятении (а разве есть отец, который не считал бы свою дочь совершенно неотразимой?) в миг забудет всю эту чушь про солому и золото – стоит лишь ему залюбоваться нежной и изящной дочкиной шейкой, увидеть ее улыбку, услышать обворожительно музыкальный, негромкий и при этом удивительно звучный голос.
Мельнику явно невдомек было, скольких девушек с не менее изящными шейками и гораздо более застенчивыми улыбками повидал на своем веку король. Как большинство отцов, он и помыслить не мог, что его дочь не одна такая на всем белом свете, что сколь бы мила, красива и обаятельна она ни была, этого еще недостаточно, чтобы затмить собою всех соперниц.
Бедный, ослепленный отцовской любовью мельник меньше всего на свете ожидал, что дочь запрут в набитом соломой подвале и велят всю ее к утру переткать в золото, как не ожидает большинство отцов, что их дочерей будут игнорировать ровесники-мальчишки, третировать коллеги и подвергать унижениям мужчины, за которых они рано или поздно повыходят замуж. Подобные вещи просто не укладываются в родительские представления о жизни.
Но это еще не все.
Король, который не выносит, когда его пытаются дурачить, объявляет с порога подвальной комнаты, что если девушка не управится до утра, он велит ее казнить.
Как так? Постойте…
Мельник во всем сознается и молит о милосердии. Он всего лишь пошутил… Ой, нет-нет, впал в греховную гордыню, возжелал представить дочь королю, потому что обеспокоен ее будущим… Я хочу сказать, ваше величество, не собираетесь же вы и вправду ее убить…
Смерив мельника ледяным взглядом, король приказывает страже увести его, а сам запирает подвальную дверь снаружи.
Тут наступает твой черед.
Ты происходишь из старинного рода средней руки чародеев. Твои предки издревле умели вызывать дождь, изгонять зловредных домовых, находить потерянные обручальные кольца.
Но никому из членов твоей семьи, во всяком случае в последние несколько столетий, не приходило в голову зарабатывать на жизнь колдовством. Это занятие давно слывет у вас несолидным. От него веет безысходностью. К тому же оно не дает стопроцентного результата. Колдовство – это искусство, а не наука. Приятно разве возвращать уплаченный крестьянином гонорар, когда ни одна капля дождя так и не пролилась над его иссушенным полем? Или говорить: Вы уж простите, обычно все получается, пожилой паре, у которой кто-то продолжает ехидно хихикать под матрасом, а ножи и вилки подпрыгивают над столом и кругами носятся по кухне.
Не то чтобы известие (мигом облетевшее все королевство) о девушке, которая якобы умеет прясть золото из соломы, немедленно наталкивает тебя на мысль: Вот и подвернулся случай обзавестись ребенком. К ней можно было прийти лишь путем многоступенчатых последовательных умозаключений, а ты при всех твоих доблестях и неудержимой целеустремленности никогда сильным мыслителем не был. Ты руководствуешься интуицией. Она подсказывает: Помоги девушке, от этого и самому тебе может выйти польза. Быть может, все дело в том, что ты единственный, кто способен ей сейчас что-то предложить. Ты, кто отродясь ничего не мог дать девушкам, которые проходили мимо со своими кавалерами, весело хохоча и оставляя за собой шлейф из аромата духов, пудры и потревоженного их мимолетным присутствием воздуха.
Прясть золото из соломы ты не умеешь, но этому не так уж трудно научиться. По старинным книгам. Или от тетушки Фарфалии – она старше многих старинных книг и, тем не менее, насколько тебе известно, до сих пор жива, – единственного по-настоящему одаренного члена твоего разношерстного клана, прочие представители которого расходуют колдовские умения на обучение крыс фламандскому языку или на то, чтобы запихнуть побольше живых жучков в чужой рождественский пирог.
В замки проникать легко. Многие просто об этом не догадываются и считают их неприступными, неуязвимыми твердынями. Но это не так – бесчисленные поколения владельцев непрерывно реконструируют и перестраивают замки. К примеру, король, не наигравшийся в свое время в игрушки, велит устроить в стенах секретные коридоры, из которых можно наблюдать за происходящим в залах сквозь дырочки, проделанные в глазах предков на семейных портретах. А по приказу короля-параноика роют многие мили тайных подземных ходов с выходами в лесах, у проселков и на кладбищах.
Так или иначе, твое появление в набитом соломой подвале потрясает девушку до глубины души. Даже не прибегая к колдовству, ты с ходу внушаешь ей доверие.
С первого взгляда ты понимаешь, что́ заставило мельника пойти ва-банк. Она поражает дивной красотой – слегка неправильной, как и положено подлинным красавицам. Кожа у нее чистая и гладкая, как дорогой фарфор, нос чуть длиннее, чем следовало бы, взгляд широко расставленных темно-карих бездонных глаз полон удивления.
Она смотрит на тебя и не произносит ни слова. Начиная с сегодняшнего утра в ее жизни происходит столько странного и непонятного девушке, которая еще вчера шила мешки для хлеба и подметала рассыпавшиеся по полу зернышки, что внезапное появление скрюченного, коротконогого человечка от силы четырех футов ростом и с похожим на репу подбородком она, должно быть, воспринимает как всего лишь очередное невероятное событие.
Ты говоришь, что пришел ей помочь. Она кивает в знак благодарности. Ты принимаешься за работу.