Еще мгновение спустя возвращается реальность.
Произошел взрыв, ее выбросило за борт. Левая рука болит из-за пореза, длинного и аккуратного – так можно порезаться только листом бумаги. Мысль о крови и акулах приходит ей в голову воспоминанием о давно известном факте – мол, все знают, что такое бывает, – но совершенно ее не пугает. Ей словно бы напомнили историю про кошмар, случившийся с женщиной, которая была на нее похожа.
Вокруг плавает странный набор предметов: обломок мачты с шишкой на конце, бейсболка, банка из-под диетической колы.
Из людей никого не видно.
Когда яхта начинает с шипением уходить под воду, она вспоминает, что он почти не умеет плавать. В свое время он не послушался физиотерапевта, утверждавшего, будто для пациентов с ампутированной конечностью нет упражнения лучше, чем плавание.
Она сердится на него, и ей самой это странно. Потом раздражение проходит, и она снова озирается по сторонам, как если бы проснулась одна в незнакомой комнате.
Растерянная и потерянная, она какое-то время плавает на одном месте, не понимая, что еще можно предпринять. Она по-прежнему растеряна, когда не говорящий по-английски брюнет цепляет на нее ремни, на которых ее поднимают на вертолет. Все такая же растерянная она лежит в вертолете, пристегнутая к каталке, и из-за шейного корсета не видит ничего, кроме двух подвешенных к потолку кислородных баллонов и металлического ящика, белого с красным крестом.
Красный крест почему-то означает (это очевидно, хотя и непонятно почему), что ее муж мертв. Ей удивительно слышать (обманчивая шоковая ясность восприятия еще не выветрилась до конца) собственный пронзительный, нечеловеческий вой. Она и не подозревала, что умеет издавать подобные звуки.
Он совсем ничего не помнит и не может поэтому объяснить, каким образом очутился на отмели белого песчаного пляжа, где и пролежал почти целый день после взрыва яхты. Врачи, которые доставили его в ближайшую маленькую больницу, повторяют с акцентом: «Чудо, чудо».
Ее сразу же ведут к нему. Когда она входит в палату, он встречает ее невинным, по-монашески смиренным взглядом и начинает рыдать – громко и неудержимо, как трехлетний ребенок.
Она ложится к нему на узкую кровать и обнимает его. Они оба все понимают. Оба заглянули в будущее, в котором она осталась без него, а он – без нее. Они узнали вкус бесповоротной разлуки. А теперь вернулись обратно в настоящее и здесь друг для друга воскресли. С этого часа они женаты навеки.
Помнишь, ты читала мне сказку?
Какую сказку? Эй, надеюсь, худи с Бритни Спирс ты с собой не берешь?
С Бритни – моя любимая. Сказку… ну ты помнишь.
Я прочитала тебе несколько сотен сказок. А эту худи ты с пятнадцати лет не надевала.
Про одноногого солдатика.
Ах, да. Сейчас – то она тебе зачем?
Наверно, затем, что я расстаюсь с домом.
Ты не расстаешься с домом. Ты едешь в колледж. До него шесть часов на машине. А дом у тебя всегда будет здесь.
Я не буду эту худи с Бритни носить, я же еще тот ботаник.
А что ты вдруг про одноногого солдатика вспомнила?
Я знала, зачем ты читаешь мне эту сказку. И подумала, что надо тебе об этом сказать. Перед тем как из дома уехать.
И зачем, дорогая, я, по-твоему, ее тебе читала?
Она же про вас с папой.
Если не собираешься носить, зачем вообще брать?
Из сентиментальных соображений. В память о счастливых днях.
Счастливых дней у тебя еще будет много.
Все так говорят. А что ты имела в виду, когда мне эту сказку читала?
Скорее всего, ничего такого. Просто читала.
Ага, просто сказку, в которой у героя нет одной ноги и за которым в огонь прыгает подруга балерина.
Ты правда думаешь, я на нас с папой намекала?
Ты еще спрашивала, знаю ли я, что означает слово «судьба».
Я, наверно, хотела понять… Понять, не тревожно ли тебе было. За нас с папой.
Охренеть как тревожно.
Мне не нравится, когда ты употребляешь такие слова.
Может, ты еще не замечала, что мы с Тревором понимаем, как вы оба несчастны. Хотя вроде сейчас у вас получше.
Оставь худи дома, ладно?
Я вполне способна позаботиться о ней самостоятельно у себя в общежитии. Никаких особых условий для сохранности худи не требуется.
Да? Если честно, я перестала понимать, о чем у нас с тобой сейчас разговор.
О бумажной балерине, у которой были две идеальные стройные ножки, но которая все равно полетела в печку.
Глупо брать вещь, которую никогда не наденешь. В общежитских комнатах и так мало для чего места хватает.
Договорились. Пусть худи хранится здесь. И все вообще пусть хранится здесь.
Не кривляйся.
Тревор уехал. Я уезжаю завтра.
Ты снова об этом, потому что…
Бумажная балерина из сказки. Ей не было ничего предначертано судьбой. Только солдатику было.
Хочешь, еще раз почитаем эту сказку?
Лучше я крысиного яда наемся.
Раз так, ладно.
Худи я все-таки оставлю. Здесь она целее будет.
Хорошо. Приятно, когда признают, что ты права. Даже в мелочах. Даже изредка.
Им обоим за шестьдесят.
Он по-прежнему торгует автомобилями. Она снова вышла на работу, вполне отдавая себе отчет, что слишком стара и неопытна, что карьерных высот ей не достичь. Дела у ее юридической фирмы идут достаточно хорошо, чтобы держать в штате умеренно компетентную сотрудницу, воплощающую собой фигуру матери, суровой, но отзывчивой. Помимо участия в тяжбах, от нее ожидают, чтобы она подстегивала и ставила на место мужчин – сыновей чопорных, благовоспитанных и до безумия позитивных матерей.
За ней закрепилась репутация сварливой, но ужасно симпатичной пожилой дамы – она и не подозревала, что это будет ее так расстраивать.
Он беспокоится из-за падения продаж. Нынче никто не хочет покупать американские машины.
Оба они сегодняшний вечер – как и большинство своих вечеров – проводят дома.
Он единственный на всем свете, кто видит в ней ее саму, кто знает, что она не всегда была старой. Бет с Тревором ее любят, но слишком уж явно требуют от нее быть только бабушкой – надежной, безобидной и бесконечно доброй.
Скоро им предстоит снова удивить друг друга – на сей раз поводом станет бесповоротное угасание. А затем и смерть – сначала одного, потом другого.
Психотерапевт советует ей об этом не думать, и она очень старается.
Вот они, сидят на диване в гостиной. Они разожгли камин. Только что закончился фильм, который они смотрели на своем большом телевизоре. Его протез (титановый, по-своему красивый, не чета тому неуклюжему приспособлению цвета лейкопластыря, что он носил в колледже) стоит у камина. На экране бегут финальные титры.
– Можешь считать меня старомодной, но мне нравятся фильмы со счастливым концом, – говорит она.
А конец, к которому подошли мы, тоже счастливый? – глядя на титры, задумывается он.
На свой скромный, домашний лад он кажется вполне счастливым. А кроме того, счастливые концы в их жизни уже случались.
Чего стоит, к примеру, тот вечер у него в общежитии сорок лет назад, когда, сняв одежду, он обнажил свое увечье; когда она не стала, не в пример множеству других девиц, уверять его, будто это ерунда. И то, что любовью они занялись только на следующий вечер, и что, когда они на следующий вечер занимались любовью, он уже наполовину влюбился в нее за то, что она умела на него смотреть и принимать его изъян.
Это был счастливый конец.
Или то, как она вошла к нему в палату, и он внезапно, с поразительной ясностью понял, что ему необходимо видеть ее и никого другого. Что только она выручит его из беды и отведет домой.
Или вспомнить, как Тревор признался ему в своей ориентации, когда во время вечеринки в честь обручения Бет они сидели вдвоем, пили бренди и курили сигары; как он осознал, что ему, отцу, Тревор открылся первому (вроде бы обычно о таких вещах сначала говорят сестре или матери?); как Тревор дал ему шанс обнять дрожащего и напуганного сына, уверить его, что будет относиться к нему по-прежнему, почувствовать, как сын благодарно уткнулся лицом ему в грудь.
Это был еще один счастливый конец.
И таких он помнил с десяток. Например, как тогда в походе, когда первые утренние лучи коснулись скалы Хаф-Доум и он понял, что четырехлетняя Бет впервые в жизни постигла невероятную ясность красоты. Как они всей семьей промокли до нитки под сильнейшим дождем и, раз уж все равно было нечего терять, принялись плясать, разбрызгивая лужи.
А еще это селфи от Бет, полученное меньше часа назад, – они с Дэном, ее мужем, сидя в обычный будний вечер (ребенок, должно быть, уже спал) у себя на кухне, улыбались, щека к щеке, в айфон Бет; подписан снимок был совсем коротко: «Ц.»
А еще это селфи от Бет, полученное меньше часа назад, – они с Дэном, ее мужем, сидя в обычный будний вечер (ребенок, должно быть, уже спал) у себя на кухне, улыбались, щека к щеке, в айфон Бет; подписан снимок был совсем коротко: «Ц.»
Никто не просил ее ничего присылать без всякого повода, в этот самый обыкновенный вечер. Она сделала это не потому, что иначе огорчила бы родителей. Ей просто хотелось показаться с мужем отцу и матери, дать им знать, где она сейчас и с кем. Похоже, это важно для нее, их младшей, мастерице огрызнуться и сказать что-нибудь поперек. Ей двадцать четыре, она, очевидно, счастлива замужем (пожалуйста, Бет, оставайся счастливой, даже если замужем не останешься); она не хочет терять из виду родителей и теряться из их поля зрения. Она знает, что впереди у нее много очень разных вечеров, и коль скоро не от нее зависит, от каких ждать радости, а от каких горя, почему бы не поделиться одним из моментов нынешнего, когда она молода и полна жизни, когда они с Дэном (очкариком с короткой щетиной на лице, по уши влюбленным в молодую жену) уложили ребенка и вместе готовят ужин в своей тесной квартирке в Нью-Хейвене.
Счастливые концы. Их так много, что все не пересчитать.
Они вдвоем сидят на диване, в камине горит огонь. «Пора спать», – говорит жена, и он соглашается, что, правда, пора, но давай через несколько минут, когда догорит и погаснет огонь.
Она встает с дивана и подходит к камину поворошить угли. Пошевелив кочергой, она видит – и готова в этом поклясться… видит среди угасающих огоньков нечто маленькое и живое, крошечный круглый сгусток чего-то, чему она не находит иного названья, чем жизнь. Мигом позже это нечто вспыхивает и сгорает язычком пламени.
Она не спрашивает, видел ли он то, что видела она. Но между ними давно установилась телепатическая связь, и ее хватает, чтобы он ответил: «Да», не имея ни малейшего представления, с чем соглашается.
Чудовища
Чудовище вы точно встречали. Он стоял перед вами в очереди в круглосуточном магазине, чтобы расплатиться за сигареты и вяленые мясные палочки, заигрывая попутно с недовольного вида кассиршей родом с Ямайки. Сидел напротив вас в идущем в Бруклин вагоне метро маршрута «G», ссутулясь и выставив напоказ сплошь покрытые татуировками жилистые руки. Под крэком и коксом, до противного веселый, устраивал вечеринку «для своих», куда вас уговорила пойти подруга и куда вы пошли, потому что еще не готовы перейти в категорию девушек, которые на такие вечеринки больше не ходят.
Возможно, вы даже предлагали ему себя.
Потому, что вам осточертели парни, которые, прежде чем лечь с вами в постель (они ровно так и выражаются: «лечь в постель»), хотят получше вас узнать, которые виновато интересуются, не рано ли они кончили, которые назавтра звонят и говорят, как им с вами было здорово.
Или потому, что вас начинает тревожить, что близится отправление того самого поезда; что, хотя вы сами по доброй воле выбрали для себя другой состав, имеющий назначением замужество и материнство, тот самый поезд отвезет своих пассажиров в края зеленеющих лужаек, откуда мало кто возвращается; что те немногие, кто попытается из тех краев вернуться, обнаружат, что за их тамошних двадцать лет здесь дома минуло каких-то несколько дней и теперь им дико и неуютно оказаться на вечеринке, на которой еще накануне они чувствовали бы себя как рыбы в воде.
Или потому, что верите, по-настоящему верите, что способны загладить ущерб, нанесенный кем-то другим нервному сухощавому красавцу с сигаретами и мясными палочками, угрюмому юноше из подземки, бойкому бесстыдному краснобаю, у которого, на кого бы он ни смотрел, во взгляде читается вопрос: Ты тупой или мудак? – он просто не представляет, что на свете бывают люди, не относящиеся ни к той, ни к другой категории.
Красавица была старшей из трех сестер. Когда отец, собираясь по делам в город, спросил дочерей, каких гостинцев им привезти, две младшие сказали, что хотят шелковые чулки, нижние юбки, кружева и ленты.
А Красавица попросила привезти ей одну-единственную розу – такую же, какую запросто можно было срезать с любого из полудюжины кустов в пяти шагах от их дома.
Этим она хотела сказать: привезите мне из дальних краев то, что я легко добыла бы себе и здесь. Сокровище я прошу не из алчности, ведь откуда алчности взяться, когда я могу исполнить свое желание за пару минут с помощью простых садовых ножниц. Мне важнее, что вы не забудете про гостинец, а не его цена; попросив о редкой и дорогой вещи, вместо знака внимания я получу лишь исполненное поручение.
Быть может, еще она хотела сказать: Неужели вы и вправду думаете, будто от нового платья или ленточки для волос будет какой-то прок? Неужели надеетесь, что они хотя бы на йоту исправят еще не совсем безнадежных мужчин, которых в нашей деревне и с десяток едва наберется? Или дадут мне хоть крошечный шанс не выйти в конце концов замуж за мясника Клода или за сухорукого Анри? Вы в самом деле думаете, будто юбка может быть средством от безысходности?
Я лучше попрошу розу.
Отец всего этого не понимал. Скромность желания Красавицы удивила и огорчила его. Он долго откладывал деньги на эту поездку: наконец-то нашелся потенциальный покупатель на доильный аппарат придуманной им принципиально новой конструкции; в кои-то веки у него назначена деловая встреча. Он лелеял мысль возвратиться из рабочей поездки навьюченным подарками, что твой раджа.
А больше ты, Красавица, ничего не хочешь?
Ничего.
Точно ничего? А то еще расстроишься, глядя как Шери с Мэделин примеряют обновки.
Нет. Мне не нужно ничего, кроме розы.
Бессмысленно было объяснять отцу, что просьбы Шери и Мэделин бестолковы, что они от силы пару раз наденут свои новые платья и ленты на деревенские танцы, а потом, прикованные к дому хозяйством и детьми, сложат их в комод, чтобы время от времени доставать и разглядывать с тоскою и сожалением; в конце концов, шелка и лен так поест моль, что их останется только выбросить.
А с Красавицы довольно и одной розы. Своим острым и трезвым, не в пример сестрицам, умом она понимала: нет смысла приобретать что-то, чего у нее еще нет, ведь все ее будущее отчетливо и бесповоротно прочитывалось на щедро унавоженных улицах деревни, в похабных ухмылках молодого трубочиста и в заискивающем молчании мельникова подручного.
Отлично. Она хотела розу. Розу она и получит.
На обратной дороге из города (деловая встреча прошла у него не лучшим образом) отец остановился у цветущего сада, посреди которого возвышался замок. Розу для Красавицы надо было сорвать не слишком далеко от деревни, иначе до дому он довез бы только стебель с жалкими увядшими листочками.
Недовольно ворча и сетуя про себя на упрямую скромность дочери (и радуясь при этом, что, в отличие от сестер, она не ввела его в расходы, денег на которые у него, вопреки ожиданиям, не образовалось), он сорвал розу с особенно пышного куста. Одну розу из многих тысяч.
Но он неправильно выбрал замок. И розовый куст – тоже.
На отца налетел чудовище. Он был больше восьми футов ростом и походил на помесь волка со львом, глаза кровожадно сверкали, мохнатые лапы были толще, чем отцова талия. Одетый в рубашку с жабо и камзол, от этого он выглядел только еще страшнее.
Чудовище объявил отцу, что похищение розы карается смертной казнью. И занес над ним лапу с когтями, похожими на букет из кинжалов, совсем уже собравшись содрать бедняге лицо с черепа.
Умоляю, сэр! Я сорвал этот цветок для своей дочери!
И все равно ты его украл.
Представьте себе его голос – похоже звучит газонокосилка, наехав на гравий. При этом лучше не думать о том, сколь зловонно было его дыханье.
Она у меня самая очаровательная и самая невинная девушка на свете. Я предлагал купить все что ей будет угодно, но она не хотела ничего, кроме розы.
Чудовище ненадолго задумался.
То есть могла получить что угодно, а попросила розу?
Она необыкновенная девушка. Я люблю ее, как себя самого.
Чудовище опустил занесенную лапу и засунул ее глубоко в карман камзола, словно опасался, как бы она самостоятельно, помимо его воли не натворила бед.
Раз так, езжай домой. Попрощайся с дочерью. Отдай ей цветок. А потом возвращайся принять заслуженное наказание.
Все так и сделаю.
Если завтра к этому времени не вернешься, я найду, где ты живешь, и убью сначала твоих дочерей, а потом тебя.
Сказав это, чудовище повернулся и ногами, огромными и сильными, как у бизона, зашагал к замку. Отец, зажав в руке розу, взобрался на лошадь и пустился в путь.
Дома он рассказал дочерям, что́ с ним приключилось в поездке, и добавил, что завтра на заре поедет в замок, где чудовище живьем сдерет с него кожу.