Чаще всего байки, россказни и бывальщины – из жизни окрестных мужиков, полукрестьян-полубомжей. И, это в особенности, из жизни бесчисленных родственников и свойственников самого автора, где все так перепутано, что без бутылки, истинно, не разберешься. Каледин и не зовет нас разбираться, давая понять, что эта вот мешанина, чехарда и чересполосица, этот сор судеб и есть жизнь. А совсем не то, что мы о ней думаем, что пишут в газетах и что мы помним по русской классике.
Читаешь – и раздражаешься: ну, на какой мне, простите, ляд все эти Лены, Мани, Оли, Андрей Иванычи и Михал Петровичи с их мелкими грехами и орлиными (обычно с похмелья) воспарениями?.. Эх, кабы, думаешь, такой, как у Каледина, дар рассказчика да оборотить бы на существенные цели…
С другой стороны – читать почему-то все равно интересно. И время, что ушло на чтение, не кажется потраченным напрасно. Поэтому, может, и выбрал он, Сергей Каледин, свой образ жизни и свой литературный маршрут в свое время верно – но только не по нашим ожиданиям, а по себе?.. Дух, в конце концов, дышит, где хочет, а не там, где мы его рассчитываем встретить.
Татьяна Кузовлева. Мои драгоценные дни: Стихом разбуженная память. – Нижний Новгород: Деком, 2013.
Со стихами Татьяны Кузовлевой у меня как-то не срослось. Умом их достоинство понимаю, но… что ж поделать, если нет во мне, по-видимому, органа, который отзывался бы на душевность и сердечность – импульсы, для нее ключевые.
Так что и за эту книгу я брался с некоторой опаской: пойдет ли, мол, чтение? А оно вдруг пошло, да еще как! И душевность, куда ж ей деться, не раздражая, вошла в состав доброжелательности, доброй памятливости, с какими рассказывается и об именитых собратьях по перу, и о не слишком именитых, и о мало кому известных. К именитым, кстати сказать, особенно к именитым женщинам, Кузовлева как раз построже; черта чисто женская – целуясь и секретничая с подругой, не упустить из виду, вдруг пригодится, и неудачный фасончик ее наряда, и интрижку, о которой лучше бы никому не знать. Но это так, мимоходом, поскольку главное в этой книге – хвала ушедшим. Спасибо, что все они были и составили судьбу автора – от Михаила Светлова до Бориса Васильева, от Юлии Друниной до Риммы Казаковой.
Ловишь себя на острой зависти: повезло, мол, автору всю жизнь прожить в кругу добрых людей. И осекаешься: да нет, это надо иметь такое счастливое устройство зрения и – да, да! – души, чтобы каждый встреченный на пути человек увиделся и запомнился добрым, а каждый день – драгоценным.
Энциклопедия литературной жизни Приамурья XIX–XXI веков. Составление, редактирование, вступ. статья А. В. Урманова. – Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2013.
«На Амуре в дореволюционное время, – пишет, предваряя этот безукоризненно подготовленный том, профессор Урманов, – не появилось ни одного литератора, получившего всероссийское признание…»
Не появилось, продолжим эту мысль, и позже. Союзы писателей, разумеется, действуют. Действуют и писатели – так что всем им – от слагателей многопудовых исторических романов до девочки, выпустившей свою первую книгу в двенадцатилетнем возрасте – нашлось место в энциклопедии, и у каждого есть, оказывается, своя творческая индивидуальность, за каждым числится больший или меньший вклад в отечественную словесность.
И беда не в том даже, что имен литераторов Приамурья (как, равным образом, литераторов Ставрополья или Оренбуржья) почти не знают за пределами своих регионов. Дело хуже: рискну предположить, что и в самих этих регионах если что и читают, то по преимуществу все тех же Пелевина – Акунина – Сорокина. Или милорда глупого, да хоть бы даже и не глупого.
Исход поединка региональной команды со сборной всего литературного мира предрешен. И что же делать? Очень просто: смотреть на словесность не как на арену для состязаний и схваток, а как на среду, где никто не лишний и у каждого писателя есть свой шанс, своя линия в общем спектре. Не срываясь в пустую похвальбу, от которой так трудно удержаться региональным патриотам: мол, «в Белогорске живет прозаик, равного которому нет в Приамурье», тогда как NN – «может быть, самый проникновенный лирик Приамурья». Но и воздавая всем, кто взялся за перо, должное.
Ю. А. Говорухина. Русская литературная критика на рубеже XX–XXI веков. – Красноярск: Изд-во СФУ, 2012.
Книжки из Красноярска в Москву идут долго. Даже если их специально разыскиваешь. А монографию Юлии Говорухиной я именно что разыскивал, здраво предполагая, что найду в ней и самого себя, и своих товарищей по литературно-критическому промыслу.
Нашел, конечно: в книге детально, куда уж подробнее, разбирается практика «Знамени», «Нового мира», «Октября» и «Нашего современника». Наталье Ивановой, Владимиру Бондаренко, Марку Липовецкому Вячеславу Курицыну, Дмитрию Быкову посвящены отдельные главы. Не забыты и десятки других, знакомых по периодике.
Знакомых, но в исследовании Говорухиной как-то не опознаваемых. Всё вроде бы правильно, часто умно и дельно, коммуникативные стратегии на месте, интенции расчислены, прагматический эффект учтен; в общем – процитирую разок – «рефлексия на затекст оказывается по объему значительнее собственно рефлексии на текст». Так что искомую степень и я бы автору присудил не колеблясь.
Блоха подкована, и велика ли беда, что в результате аналитических процедур она перестала подавать признаки жизни? Наука в ее диссертационном изводе, что тут скажешь, знает много гитик, и лишь одно ей, похоже, недоступно: передать живое биение авторской индивидуальности, неповторимость писателя – а кто же, если говорить всерьез, критики, как не писатели?
Елена Невзглядова. Блаженное наследство: Заметки филолога. – СПб: Журнал «Звезда», 2013.
Елена Невзглядова – прирожденный педагог. Во всяком случае, она так ясно, с таким знанием дела и с такой убежденностью рассказывает о Баратынском и Чехове, о мемуарах Федора Фидлера и жизнепонимании отца Александра Шмемана, о достоинствах лирики Александра Танкова и Ксении Дьяконовой, что ее увлеченность несомненно передастся…
Кому? Тем, разумеется, кто смотрит на жизнь и поэзию так же, как сама Елена Невзглядова. Или тем, кто готов как свой принять именно этот символ веры. Им, наверное, тоже, как автору этой книги, ясно, что стихи Велимира Хлебникова имеют с поэзией мало общего, а прославленное «Бобэоби пелись губы / Вэоэми пелись взоры» тоже кажется «бессмысленно-смешным, а не блаженно-бессмысленным». И они тоже подойдут к лирике Елены Шварц как к «вторичному такому, пожилому обэриутству». А стихи Аркадия Драгомощенко, Елены Фанайловой или Марии Степановой, по-видимому, будут читать вслух, «развлекая гостей, за чаем: смеются до упаду!».
Как? Неужели эти авторы могут быть хоть кому-нибудь близки, недоумевает критик. «То, что их успех – не случайный казус, так странно, что невозможно с этим смириться. Нет объяснения!»
И не будет – до тех пор, пока взгляды и вкусы, не совпадающие с нашими, будут казаться нам «странными» и нуждающимися в немедленном исправлении.
Увы или ура, но это не по силам даже такому неуступчивому, хотя, разумеется, опытному и просвещенному стражу классических устоев, как Елена Невзглядова.
А. П. Квятковский. Поэтический словарь.
3-е издание, исправленное и дополненное. – М.: РГГУ, 2013.
Мало какая книга сыграла в моей жизни такую роль, как эта. Школьником, и, что важно, далеко не столичным, я выписывал из нее стихотворные цитаты, по Квятковскому выстраивая для себя именослов русской поэзии: от Хераскова и Языкова до Сельвинского и Хлебникова. А выбрав профессию, увидел в «Поэтическом словаре» столь редкий у нас пример возможности безоценочно, вне иерархий и вкусовых заморочек быть благодарным не только большим поэтам, но и поэтам малым.
Этот – весь в закладках – томик выпуска 1966 года и сейчас стоит у меня на полке, ближней к рабочему столу. А рядом теперь разместилось издание новое, заботливо подготовленное Ириной Бенционовной Роднянской. Заботливо – то есть с добавлениями, которые успел сделать сам Квятковский, готовивший словарь к переизданию сразу после его выхода в свет. А также с расширением репертуара стихотворных иллюстраций за счет текстов, какие были либо недоступны автору, либо смущали идеологическую цензуру того времени. Главное же – с внесением в текст поправок, какие предложил Михаил Леонович Гаспаров, откликнувшийся на первое издание не рецензией, а многостраничным («объемом с брошюру», – указывает Роднянская) личным письмом автору. И с присовокуплением к основному корпусу (опять-таки многостраничной и опять-таки личной) переписки Александра Павловича Квятковского с прославленным математиком и стиховедом Андреем Николаевичем Колмогоровым.
Господи, думаешь, были же времена, были же люди, для которых чужая работа становилась поводом не к кратенькому импрессионистическому отклику, как вот у меня сейчас, а к самостоятельному и глубокому, именно что фундаментальному соисследованию!..
Алексей Алехин. Временное место. – М.: Время, 2014.
На эту книгу «Литературная газета» отозвалась фельетоном.
Что лестно: если «Литгазета» в последние годы что-либо хвалит, то достоинства книги, замеченной ее авторами, чаще всего под большим вопросом, зато уж если бранит, то читать, как правило, стоит.
И читать Алехина действительно стоит – даже тем, кто (как я, грешник) к верлибрам обычно равнодушен. Вникая в его относительно пространные полуновеллы-полурацеи, я и здесь, признаться, начинаю скучать, зато алехинские миниатюры (часто в две, от силы в пять строк) меня, как говорят сейчас подростки, и цепляют, и грузят одновременно. Будь то сценка, перевешивающая едва не любое обширное сочинение на эту болезненную тему, как «Вербное воскресенье»:
Назареянин на белом ослике въезжает в город через Яузские ворота
Или будь то сгустки опыта, нажитого долгими размышлениями. Ну вот, к примеру, «Больница»:
Или, трудно остановиться, еще:
Александр Нилин. Зимняя дача. – М.: Навона, 2013.
В «Знамени» одно время был даже такой раздел Non fiction, куда мы ставили произведения, безусловно, невымышленные, опертые на имена, пароли, явки, но написанные, как любит говорить Наталья Борисовна Иванова, на сливочном масле и поэтому, столь же безусловно, принадлежащие к самой что ни на есть художественной литературе.
«Зимняя дача», как и другие книги Александра Нилина, – из этого разряда. И мне примерно все равно, в точности ли переданы слова и поступки Ахматовой, Фадеева или дачного ассенизатора Гиви, других фигурантов нилинской памяти. Важнее, что в книге будто сами собою, будто безо всякого труда нарисовались их образы, и нарисовались они стереоскопически объемными, живыми, что доступно только хорошим прозаикам.
Вот тебе и Йокнапатофа – в пространстве, вбирающем в себя и Ордынку, и писательское Переделкино.
А теперь с особой строки. Принято считать, что писатель – это стиль. Кто бы спорил, но я добавлю, что в книгах такого – воспоминательного – рода всё решают даже не лучшие слова в лучшем порядке, а интонация. И она Нилиным найдена – несколько отчужденная, как положено умному человеку, и снисходительная, как положено человеку порядочному, по отношению ко всем, кто встретился на жизненном пути. Единственный, кому не дается никакой потачки, так это он сам, автор-повествователь. И на этот – припомню кстати строку Сергея Гандлевского – «самосуд неожиданной зрелости» не откликнуться невозможно.
Ирина Алексеева. Ода Самарканду: Переводы на 62 языка. Предисловие Анатолия и Владимира Ионесовых. – М.: Журнал «Юность», 2013.
Чего только не бывает на белом свете! Ирина Алексеева, живущая в Запрудне Московской области, написала сравнительно небольшое, в шесть катренов, стихотворение, а семьдесят один поэт перевел его на шестьдесят два языка мира, в том числе на такие экзотические, как эве, гаэльский, талышский, пангасинанский, вплоть до эсперанто и разных диалектов цыганского. Невольно чешешь в потылице: то ли стихотворение получилось таким уж вдохновляющим, то ли организаторские способности автора текста и менеджеров проекта «Самаркандиана» выше всех похвал?
Как бы то ни было, перед нами, безусловно, тот случай, когда литературному критику лучше умолкнуть, а тем, кто исчисляет рекорды по шкале Гиннесса, самое время, наоборот, заняться делом.
Интересная все-таки у нас, как сказал бы Андрей Витальевич Василевский, литературная жызнь…
Кирилл Ковальджи. Моя мозаика, или По следам кентавра. – М.: Союз писателей Москвы, Academia, 2013.
Кирилл Ковальджи – поэт. Но еще и учитель поэтов, и я не сомневаюсь, что он еще напишет книгу о своих учениках, прошедших под его началом школу хоть давней студии при журнале «Юность», хоть нынешних Форумов молодых писателей в Липках. Иных уж нет, другие далече – и от Ковальджи, и от поэзии, но для каждого его уроки прошли не зря, и я опять-таки не сомневаюсь, что ученики Кирилла Владимировича еще соберутся, чтобы написать книгу о своем старшем товарище по судьбам, по стихам.
А пока суд да дело, он вспоминает – истории иногда грустные, но чаще забавные или, во всяком случае, согретые дружелюбной, понимающей улыбкой. Либо размышляет о чужих стихах, какие не тем, так этим задержали его внимание. А на большей части страниц просто беседует с нами – о том о сем, о существенно важном и о пустяках. Мозаика, как и было сказано, своего рода table-talk, знаете ли. А раз table-talk, раз слово к слову вяжется, то нам, наверное, и незачем выковыривать изюм из булки, отличая то, что полезно будет узнать каждому, от того, ради чего, может быть, и не стоило беспокоить читателя.
Валентин Резник. Будни бытия: Стихотворения.
Предисловия Г. Русакова, К. Ковальджи, Е. Евтушенко. – М.: Content-Press, 2013.
Жизнь прожита со стихами. Чужими, в первую очередь, и я уверен, что этот – цитирую издательскую аннотацию – «слесарь-инструментальщик шестого разряда», этот – цитирую уже самого Валентина Резника – «начитанный в Монтене и Псалтыри <…> дитя детдома и литстудий» смело потягается с остепененными знатоками по количеству проштудированных книг, отслеженных журнальных и альманашных поэтических подборок.
И как, скажите на милость, при такой упорной воле к культуре самому не писать стихи? Которые могли бы быть книжными, а вышли – простите мне это позабытое слово – жизненными. Темы разные и повороты разные, клонящие то в патетику, иногда, на мой вкус, чрезмерную, то в юморок, для меня утомительный, но смысл один – своя судьба и судьба тех интеллигентов с рабочей косточкой, что десятилетиями изнывали под имперской пятой, а теперь страдают оттого, что, хоть империя и рассыпалась в пыль, а нынешнее небо все равно отнюдь не в алмазах.
И я, и многие из нас видывали на своем веку иное, чем Валентин Резник, и думаем, наверное, о многом по-иному, чем он. Но как не повторить вслед за поэтом: «Из того, что мне было обещано, // И десятая часть не сбылась». И нам, от жизни тоже защищавшимся стихами, как вместе с ним не повторить еще одно:
Анатолий Королев. Эрон. Послесловие Игоря Кондакова. – Пермь: ИЦ «Титул», 2014.
Лет двадцать назад, когда избранные страницы «Эрона» легли на страницы «Знамени», я, помнится, сравнивал этот роман с «Генералом и его армией» Георгия Владимова. Предлагая читателю сделать свой выбор между химически чистым владимовским реализмом и химически чистым постмодернизмом Королева. Мне казалось, что так оно отныне и пойдет в литературе – путем конкурентного противоборства двух равно значимых, как мне опять же казалось, начал.
И разумеется, я ошибся. Видимо, химически чистые явления не только в природе редкость, так что в нашей прозе победила конвергенция – модерна и постмодерна, хмурого жизнеподобия и прельстительной дьявольщинки, чудес и документа.
«Генерал и его армия» ушел, как и положено классике, в рекомендательные программы для юношеского чтения, взял «Букера десятилетия». А «Эрон», в полном своем объеме, так и оставался неизданным. Теперь, слава Богу, наконец-то вышел: 900 страниц, как одна копеечка.
И вот смотрю я на этот фолиант: прочтут ли? Заглядываю вовнутрь, то один эпизод выхвачу, то другой: текст по-прежнему жив, удостоверяю, и по-прежнему жжется. Воспринимаясь, на фоне нынешнего принуждения к благонравию, даже еще более возмутительным, шоковым, чем в лихие девяностые.
Его бы читать. Но – произнесу в разрядку – девятьсот (!) страниц, и материя никак не юношеская. Так что, хотел бы ошибиться, книга станет скорее достоянием доцента, наглядным пособием для никогда не лишних размышлений о том, что могло бы случиться с нашей прозой, но не случилось.
Литературный памятник, как и было сказано.
Энциклопедия. Уральская поэтическая школа: информационный арт-объект. Автор проекта и главный редактор издания В. О. Кальпиди. – Челябинск: Издательская группа «Десять тысяч слов», 2013.
Уже во вводной заметке «От редакции» Виталий Кальпиди едко проходится по адресу «центральной/московской культурной иерархии, способной переваривать и включать в свои ряды только разве что одиночек, выдергивая их из любой подвернувшейся под руку провинциальной парадигмы». Тогда как, по глубокому убеждению автора проекта, «четыре поколения поэтов, сконцентрированные на тридцатилетней временной площадке, сжатой периметром трех городов», заслуживают того, чтобы гуртом, ватагою вломиться в эту самую центральную иерархию, предъявив себя как некое необходимое и нерасторжимое единство.