Владимир Яценко Пасынок человечества
– Немой! Слышь, Немой. – Сильные руки тормошили Полозова, разрушая сладкую магию сна. – Маныч помер. Да проснись ты!..
Защищаясь, Андрей отмахнулся от наседающего противника, и тот сразу оставил его в покое. Соседняя койка заныла, заскрипела, и горячий шепот засаднил, надрываясь, в другой угол тесного помещения:
– Рыка! Вставай, просыпайся. Манычу крендец! Толкни корейца…
Андрей открыл глаза. Ничего нового. До войны – обычный гостиничный номер на одного человека. Теперь, после небольшого, но вдумчивого апгрейда, – восемь мест со всеми удобствами: душ, умывальник, унитаз. Никаких тумбочек, шкафов и перегородок, – это чтоб, в случае чего, прятаться постояльцам было негде. Стены тускло-желтого цвета, а это чтоб не фонило, не мешало охране целиться в тех, кому негде спрятаться. Высокий потолок в черных пятнах светильников, опутанных сеткой из стальной проволоки, три стены и решетка. Решетка? Чтоб не разбежались, – стрелять удобнее, когда цели в куче. Дальше, за решеткой, – коридор, которым после побудки предатели идут в столовую. А как же иначе? – худую скотину тоже кормить надо. По-другому только на убой… что, впрочем, неизбежно и является лишь вопросом времени.
Во сне было лучше. Светлее, просторнее. Необъятное небо и трава до горизонта. А еще он пел. Ни слов, ни мелодии не припомнить, но это была чудесная песня… в полной тишине. Впрочем, сейчас вроде бы тоже тихо. Ни привычного шума в ушах, ни прострелов, к которым Андрей еще в госпитале приспособился.
«Но ведь и вправду ничего не шумит!» – удивился Полозов, ощупывая голову.
– Акка, возьми себя в руки! – сердитый бас Рыки приглушен: каждый боится внимания охраны. – Помер и помер. Теперь-то чего: до утра подождать не может?
– Машинка работает! – Голос у Акки дрожит, сочится страхом. – Включили! Я говорил!..
Скрип кровати и хлесткий звук пощечины.
– Заткнись, придурок!
– Что там у вас, уроды? – раздраженный голос надзирателя властно накрывает камеру. – Подъем, трусы и предатели, если не спится. Я вам покажу небо в алмазах!
Ослепительный свет выдавливает слезы даже сквозь плотно сомкнутые веки.
Полозов вместе со всеми вскакивает и одним движением заворачивает в плед подушку. Штаны, куртка, шлепанцы. Прошли положенные внутренним распорядком три секунды, а все уже стоят смирно, рядом с убранными кроватями.
Нет. Не все…
– Кто это там залег?
Надзирателя зовут Михаил Пенков. За глаза – Пена. Это хорошо и плохо. Плохо: потому что его лучше не злить. Так что руки за спину, подбородок вверх, глаза чуть выше фуражки и в бесконечность. Попробуй шелохнись или «не так» посмотри. В лучшем случае вместо обеда отправят на санобработку камер. В худшем… только к чему это? Стоим прямо, смотрим ровно… тем более что есть и хорошее. Если Пена, – значит, четный день. Значит, идти на склад за расходниками. А на складе – Варя, дорогая, милая… и накормит, и согреет…
– Ни хрена не понимаю! – Пена со всей дури лупит дубинкой по прутьям решетки. – Кто там у вас лежит, уроды? Кто лежит, спрашиваю?
Как и следовало ожидать, на его трюк никто не купился: руки за спиной и рот на замке! Если к тебе лично не обращались…
– Ты, – дубинка Пены нацелена в глубину камеры. – Поднять мерзавца!
Полозов чувствует, как за спиной происходит необходимое движение. Судя по кряхтению, поднимать Маныча приходится Акке.
– В чем дело? – ядовито интересуется Пена. – Не хочет просыпаться?
– Мертвый он, гражданин надзиратель, – угрюмый голос Акки полон фальшивого раскаяния. – Тяжелый. Не могу поднять…
– Мертвый? – С Пенкова разом слетает спесь и высокомерие. – Что же вы сразу… идиоты! Ты! – приходя в себя, орет Пена и тычет дубинкой в Андрея. – И вы двое. Несите падаль сюда.
Андрей с готовностью разворачивается и подхватывает ближайший угол пледа, на котором застыл труп Маныча. Часть решетки откатывается в сторону. Пена недовольно наблюдает, как они проходят мимо, и передает их подоспевшему конвою: двое парней, с заспанными небритыми лицами.
– Остальным спать, – захлебывается ненавистью голос надзирателя за спиной. – Последнему, кто останется на ногах, стоять до подъема…
– Шевелитесь, смертнички, – торопит конвоир. Наверное, старший. – Не то всех в трупы запишем.
Быстрым шагом прошли мимо ряда темных решеток. Дверь тюремного блока уже открыта, но, против ожидания, конвой повернул не налево, к лазарету, а направо – к хозчасти.
– Эй, Акка, – прошептал кореец Тян. – Как узнал, что Новицкий жатку запустил?
– А как иначе объяснить падеж? Вечером двое. Теперь Маныч. И ведь ночь еще не кончилась!
– Разговоры! – прикрикнул кто-то из конвоя. – В котельную заносите… что же вы в ногах путаетесь, олухи?! Обе створки откройте!
В котельной их ждали два врача и дежурный по корпусу. Было душно и жарко. Щель приоткрытой заслонки светилась красным, из печи несло смрадом.
– Еще один жмурик, товарищ начмед, – заискивающим голосом доложил старший конвоя. – От нас третий за ночь…
– Ты пасть закрой, – нахмурился начальник медицинской службы. – Считать я и без тебя умею… Опустите на пол.
Он с минуту разглядывал неподвижное тело, потом носком ботинка зачем-то откинул край пледа, лежавшего на плече покойника.
– Давай, Иван, – буркнул своему коллеге. – Оформляй, как обычно…
Начмед кивнул дежурному и пошел к дверям. Все. Осмотр окончен.
Иван трудолюбиво засопел над планшетом, а дежурный по корпусу повернулся к охранникам:
– Чего рты открыли? В топку его. А этим по трети стакана и отбой…
Не дожидаясь приказа, Андрей подошел к трупу и взялся за угол пледа.
– …и смотри, Стецько, еще раз гавкнешь, когда не спрашивают, наверх в ограждение отправлю. Ты меня понял, арифмометр хренов?
– Так точно, товарищ капитан, понял.
– И чтоб зэков не обижать: им утром по гудку победу нашу выковывать. Все ясно?
– Так точно, товарищ капитан, ясно: «не обижать». Так, уроды, подняли…
И тут Маныч вздохнул. Тяжело вздохнул, горестно и с надрывом, а потом часто задышал. Было слышно, как у него в груди что-то хлюпает и ворочается.
Дежурный по корпусу выхватил из кобуры пистолет:
– Всем в сторону! Стоять!
Андрея потянули за шиворот и опрокинули на спину. Под левую лопатку впилось что-то твердое и острое, а когда попытался встать, больно ударился коленом о трубу. Но Маныча из виду не выпустил, наблюдая, как он двигает руками, с хрустом выгибая локти под углами, непредусмотренными природой человека. Как поднимает голову, озираясь, поблескивая в сумерках котельной бельмами глаз.
– Стоять! – Капитан давится криком, его руки дрожат. – Не двигаться!
Маныч перевернулся и приподнялся на коленях.
Первый же выстрел уложил «покойника» обратно на живот. А через секунду пальба из пистолетов слилась в автоматную очередь. Это подключились к расстрелу начмед и его помощник. И вдруг хлынула тишина.
«Патроны кончились», – понял Андрей, стараясь отодвинуться подальше: Маныч все еще шевелился! Охранники деловито набрасывали на него кусок брезента.
– Чего уставились, дауны? – зашипел начмед. – Заворачивайте и ургентно в топку.
– Живее! – перевел капитан. – В топку, в топку его!
«Как же так? – потрясенно думал Полозов. – Три обоймы…» Он все еще сидел в стороне от всех. Боль в колене и спине не позволяла поверить в сон. Но и реальностью происходящее быть не могло.
Даже под брезентом Маныч не сдавался, его тело пыталось жить: выкручивалось и билось. Кореец Тян коснулся ладонью заслонки и зашипел, выронив конец скатки.
Ему на помощь бросились медики:
– Запихивайте, запихивайте!
Когда люк топочной закрылся, Полозову стало легче. Но ненадолго.
– А с этими теперь что делать? – хмуро спросил старший конвоя.
Капитан уставился в лицо Андрею, и ему показалось, что на него глянула смерть. Но капитан только устало махнул рукой.
– Все там будут. Веди их обратно. И водки налей. Им, не себе! Я проверю.
«Доброе утро, Родина, – подумал Андрей, – Такие теперь, значит, у нас дела…»
* * *– Виноват, конечно, Иран. После бомбардировки Хайфы американцы, даже если бы и хотели, не могли оставаться в стороне. Ну, а после, когда мы подключились, за паритетом обмена ядерными ударами следить стало некому…
Полозов, стискивая зубы, чтобы удержать зевоту после тревожной ночи, аккуратно высверливал отверстия в гетинаксе. Болтовню старика, с которым приходилось делить лабораторию радиоэлектронных систем, остановить он не мог. Но если бы и была такая возможность, Андрей не стал бы этого делать. Во-первых, по нечетным дням Судаков легко делился бутербродами с копченым салом или колбасой. Во-вторых, в трепе «вольняшки» частенько проскакивали свежие известия, которые здесь, в закрытом КБ с длинным, скучным и совершенно секретным номером, были в еще большем дефиците, чем копчености для заключенных.
– …Нас обманывают: наверху не так плохо, как передают в официальных сводках. Радиоактивные пустыни западнее, за Уралом. Дозиметры молчат, я сам проверял…
В-третьих, старик не нуждался в отклике на свои монологи. Может, он так настраивался на работу. А может, это было его тайным партийным заданием: проверить наличие пораженческих настроений у заключенного Андрея Полозова. И в этом была главная польза Судакова: благодаря ему Андрей дружил с особым отделом. «Стучать» на старика можно было сколько душе угодно. На еженедельной поверке по вторникам Андрей заходил в кабинет к старшему лейтенанту Козырину и под его наблюдением писал, о чем говорил Судаков. Козырин внимательно вычитывал исписанную корявым почерком бумагу, курил вонючие турецкие сигареты, трофейные, конечно, и глубокомысленно кивал. Потом ставил галочку в своей ведомости против фамилии Андрея и отпускал его с миром.
– …Эта война – духовное продолжение традиций Крестовых походов. Когда в начале века американцы предприняли превентивные акции против стран ислама, Родине следовало возглавить мировое движение по очищению цивилизации от мусульманской скверны. В те времена муслимы не могли дать сдачи. Не было бы сегодняшней катастрофы…
От доносительства Судаков не страдал. Во-первых, он уже работал в КБ, со всеми его атрибутами и традициями – допуском, уровнем секретности, подписками о неразглашении и невыезде. А потому уйти отсюда мог только в общем порядке – через трубу крематория. Во-вторых, лучшего мотальщика трансформаторов и в мирное время найти непросто. А сейчас, наверное, невозможно.
– …Вопрос стоит ребром: мы или они. Не имеет значения, кто начал. Сегодня право на жизнь у того, кто крепче. То есть у нас. История закалила нам дух. Монголо-татары и усобицы, Романовы и большевики – вот кому нам следует поклониться! Они сделали нас стальными! Мы выживем где угодно и в любых условиях. Америка, изнеженная в роскоши и сибаритстве…
Андрей осторожно, стараясь не повредить наклеенный на фольгированный гетинакс бумажный макет, «накалывал» отверстие за отверстием. За час он должен закончить со сверлением. На склад нужно успеть до обеда. Травление контактных дорожек лучше отложить на вечер.
– …Наш вклад в победу – создание машины смерти. Но она никогда не заработает.
Рука с жалом бормашины дрогнула. Сверло сломалось. Андрей снял ногу с педали двигателя, оттянул наконечник цанги и поменял сверло. Но продолжать работу не стал, прислушался:
– Оно и понятно: после сдачи жатки в эксплуатацию все принимавшие участие в ее создании будут казнены. Как в целях сохранения важнейшей государственной тайны, так и для проверки работоспособности конечного продукта. Все это понимают. Охране не нужно опасаться диверсии со стороны враждебных государств. Вредительство неизбежно изнутри. Скорее всего, к саботажу будет причастен средний уровень персонала…
Андрей запустил бормашину, но в точки, отмеченные компьютером, сверло попадало неохотно, сосредоточиться на работе не получалось. Судаков озвучил задачу, которую сам Андрей решал год назад. Их ответы совпали. В том, что ночной «падеж» и эксперименты с жаткой не связаны между собой, Андрей не сомневался. Он, Полозов Андрей Витальевич, знал абсолютно точно: прибор, над созданием которого пыхтела шарашка, никогда не заработает.
В КБ Полозова «занесло» из госпиталя чуть больше года назад. Как сборщик радиоэлектронной аппаратуры, Андрей головой отвечал за соответствие своих узлов техзаданию. Но как человек не мог допустить этого соответствия. И вовсе не по причине теплых чувств к арабам, американцам или китайцам. Сидя в Бункере конструкторского бюро, все плохо понимали, с кем сегодня Родина воюет. А против кого воюет, было еще непонятней. Нет. Дело было в другом.
Обдумав ситуацию, Андрей пришел к выводу, что работающая «машина смерти» и его совесть – явления несовместимые. Тактико-технических характеристик машины абсолютного уничтожения не существовало. Все характеристики были стратегическими. Перед искусственным интеллектом, управляющим жаткой, стояла только одна задача: ликвидация разумной жизни «под ноль» по географическому признаку. Границы истребления были определены заранее: все, что вне «одной седьмой части суши».
Полозову такая задача казалась некорректной. А поскольку ни с кем поделиться своими сомнениями он не мог, решил саботировать проект в одиночку. И сегодня, как выпускник Московского Физтеха, Андрей твердо знал, что саботаж блестяще реализован.
Нет, паять «левые» номиналы он не стал – такой промах был бы тут же замечен ОТК с единственно возможным оргвыводом: расстрел на рабочем месте. Андрей действовал тоньше. Он предусмотрел в программе логическую цепь, оценивающую величину электрического шума вокруг платы. Это означало, что процессор электронного блока распознавал: работает он самостоятельно на испытательном стенде или совместно с другими блоками внутри какого-то устройства. В результате, на тестировании, платы были идеальными. Но в компании с элементами неизвестной конструкции они инвертировали импульс – давали правильную абсолютную величину выходного сигнала, только с обратным знаком.
– …равенство? Они затеяли войну только потому, что знали: умирать будут не они. И не их дети. Точки нанесения ядерных ударов определены с учетом долговременных климатических прогнозов. Ветер не понесет радиоактивные облака к их личным островам посреди океана. И цикл развития человечества замкнется: через тысячу лет с острова Пасхи на материки начнут возвращаться люди. Дивясь мертвым останкам былого величия рухнувшей цивилизации. Все вернется на свои круги…
Схватить Полозова за руку никто не мог. Программу, зашитую в чипе, прочитать нельзя, – это определено архитектурой микроконтроллера. Найти на самой плате участок цепи, который определял величину шума рядом стоящих блоков, – тоже невозможно: в детекторе шумов использовались штатные элементы, утвержденные принципиальной схемой. Только из текста программы следовало, что электрическая цепь помимо генерации сигнала тестирует шумы и, в соответствии с проверкой, оставит знак выходного импульса без изменения или поменяет его на противоположный.
Еще был компьютер и программатор. О последнем говорить нечего – ему безразлично, какую программу с его помощью залили микрочипу. У него в «башке» после прошивки ничего не остается. А компьютер… уж здесь-то Полозов был и вовсе спокоен: «дайте мне комп, и через час можете разбить об него голову, – без меня он больше никогда работать не будет».
Закончив со сверлениями, Андрей окунул плату в активатор и опустил ее в гальваническую ванну для металлизации отверстий.
– Слухи о живых мертвецах – наглая ложь, нелепые басни, которыми в последнее время столь богата наша высоконаучная община. Генералу следует расстреливать паникеров: и в порядке пресечения вредных фантазий, и в назидание тем, кто еще почему-то держится… держаться любой ценой! Ради светлого будущего… как наши предки сражались: ради жизни стояли насмерть!
Глядя на качалку, в которой плескался электролит с гетинаксом, Полозов задумался. О «приключениях» минувшей ночи он не забыл, но для душевного равновесия старался о них не думать. Объяснить воскрешение Маныча можно было только неправильным диагнозом: в трупы записали крепко спящего человека. Это предположение казалось хорошим объяснением, но в него не вписывалась готовность капитана к такому обороту и фантастическая живучесть «покойного». «Три обоймы! С трех шагов!» Перед глазами встали руки Маныча, согнутые в локтях «не в ту» сторону. Полозов тряхнул головой, избавляясь от наваждения.
– …будущее в обособленных социумах. Люди будут жить в оазисах, разделенных радиоактивными пустынями, бактериологическими плешами и химическими пустошами. Это будет светлое время. Эпоха добра, справедливости и чистого неба над головой. Мы сможем снова любоваться звездами!
Андрей поежился и уменьшил ток: если поспешить с металлизацией, то травление плат придется начать до обеда, и свидание с Варварой отложится на двое суток.
– …Звездная чехарда – результат повышения концентрации пыли и фотоактивных веществ в верхних слоях атмосферы. Над нами гигантская линза, искажающая привычные очертания созвездий. Не нужно быть астрономом, чтобы это понимать. Достаточно вспомнить школьный курс химии…
По части химии мнение Судакова заслуживало доверия: он быстрее всех находил замену подходящим к концу запасам реагентов, необходимых электронщикам.
Убедившись, что плата надежно закреплена в зажимах, Андрей посмотрел на часы: до обеда оставалось сорок минут, можно было поработать для души.
Он достал из ящика стола кусок паранита, над которым трудился третий месяц. Гибкая пластина зеленого цвета уже давно приобрела форму кленового листа. Работа была закончена неделю назад, но Андрей продолжал оглаживать заготовку фрезой, пробуждая ее к жизни. Лоскут паранита все больше и больше напоминал лист дерева, с прожилками и бугорками, с немыслимо сложным рельефом, заставляющим поверить, что в руках не кусок пластика, а осколок живого…