— Поешь горячего, — посоветовала ему на это Женя, — и потом закажи крепкого чая. Вымой хмель из башки.
— Ладно. — Данила улыбался официанту, ставящему перед ним блюдо с венским шницелем и корзиночку с фирменными дарами отеля — булочками и ароматизированным маслом. — А Генка скоро приедет за тобой?
— Я же говорю, у него совещание. Не раньше восьми, наверное.
— Сейчас только шесть. Так и будешь тут бдить на своем посту?
— Это не пост. Это мой вечерний чай. Традиционный чай в отеле «Мэриотт», — ответила Женя. — Ой, у тебя губа кровоточит!
Она взяла крахмальную салфетку и, протянув руку через стол, приложила ее к губам брата.
Данила выпрямился. Потом забрал салфетку из рук сестры. Промокнул разбитую на боксе губу. А затем взял руку сестры и поцеловал.
Музыка арфы внезапно умолкла.
Глава 4 «Утро стрелецкой казни»
В просторном офисе, расположенном на втором этаже гостиницы «Москва», ярко горели все лампы. Окно офиса с опущенными жалюзи смотрело прямо на центральный подъезд Государственной думы.
Даже в летние солнечные дни в офисе при выключенном освещении всегда царил полумрак, потому что огромное здание отеля «Москва» отбрасывало тень именно сюда, в сторону метро «Театральная», и тут, как в глубоком ущелье между двумя монолитами зданий, господствовал постоянный сквозняк-ветродуй.
Мимо, мимо от Манежа к Лубянке проносились сотни автомобилей. А тротуары под окнами отеля всегда пустовали. Пешеходов и туристов влекли Тверская, Дмитровка, сквер перед Большим театром, Петровка, а сюда никто не ходил. Тут лишь останавливались дорогие лимузины тех, кто арендовал офисы в отеле «Москва».
Под образами в кожаном кресле за огромным письменным столом, лишенным какой-либо компьютерной техники, но заваленном папками с бумагами и почтовой корреспонденцией, переданной из секретариата на ознакомление, восседала Раиса Павловна Лопырева.
Ей исполнилось пятьдесят семь, а выглядела она на пятьдесят восемь — крепкая, ширококостная, однако не полная, с не очень хорошим цветом лица и тусклой пористой кожей.
Волосы она красила в рыжий цвет. Прежде она каждое утро заезжала в салон красоты и делала укладку у парикмахера. Но с некоторых пор утренние поездки в салон стали ее утомлять. Она сделала очень короткую стрижку и покрасила волосы в рыжий цвет. Это не помогло ей омолодиться, как она просила парикмахера, однако словно добавило еще больше уверенности.
Раиса Павловна не пользовалась косметикой и духами. Светлые брови свои и ресницы она не красила. Изредка баловалась неяркой помадой цвета кармина. Она одевалась в строгие деловые костюмы. Сейчас вот была в новом, песочного цвета, от Марины Ринальди. Вокруг увядшей шеи — жемчужное колье, единственная вольность стиля. Да на пальце — обручальное кольцо.
Напротив нее, по другую сторону стола, тоже в кожаном кресле для посетителей, сидел мужчина в синем дорогом костюме и белой рубашке без галстука.
Широкоплечий брюнет лет тридцати пяти с модной стрижкой, благоухающий безумно дорогим парфюмом и с гордостью носивший умопомрачительные мужские лоферы из кожи игуаны. На запястье его поблескивал золотой «Ролекс».
Он изучал какой-то документ под пристальным вниманием молчавшей Раисы Павловны.
Прочитал, а потом изрек:
— Кляуза.
— Вы все прочитали? До конца? — спросила Раиса Павловна Лопырева.
— Это несерьезно.
— Герман, это, на мой взгляд, очень серьезно.
Мужчину в лоферах из кожи игуаны звали Герман Дорф. У него на все имелось свое личное мнение. И часто это мнение отличалось от взглядов Раисы Павловны. Но она это Герману Дорфу прощала, потому что нуждалась в его деловых советах.
— Тут идет речь о картине Сурикова «Утро стрелецкой казни», — хмыкнул Герман.
— Вот именно, о картине из Третьяковской галереи. И к нам поступил сигнал общественности.
— Кляуза, — снова хмыкнул Герман.
— Сигнал. — Лопырева подняла вверх указательный палец. — К тому же один из моих внештатных помощников оказался тому свидетелем. Я не знаю, что там проводилось — урок прекрасного среди учащихся старших классов или просто экскурсия в Третьяковку. Но представьте такую картину: около «Утра стрелецкой казни» собралась толпа школьников — им всем уже по пятнадцать-шестнадцать, это будущие студенты, уже своей головой начинают думать. И вот учитель или экскурсовод начинает распространяться насчет этого самого полотна. Вы помните саму картину Сурикова?
— Помню. Стрельцы после неудавшегося бунта… Лобное место на фоне Василия Блаженного, казнь вот-вот начнется. Царь Петр мрачный, как демон, смотрит со стороны на свой народ. Вот-вот вешать начнут или головы рубить, только там это не нарисовано.
— Там это не нарисовано, — подтвердила Лопырева, — а вот учитель или экскурсовод перед школьниками начинает эту тему развивать. Подавление, мол, инакомыслия… Петровская элита по приказу царя должна быть повязана кровью, круговой порукой. Экскурсовод пассажи из романа «Петр Первый» начал цитировать — мол, как царь заставлял своих любимцев — а ведь все это прогрессивные, положительные персонажи российской истории, от Меншикова до генерал-фельдмаршала Головина, — самолично брать в руки топор и сечь стрельцам головы на плахе. И опять — про подавление инакомыслия, про репрессии.
— Но ведь это все история, правда.
— Да зачем школьникам, будущим студентам об этом говорить? — повысила голос Лопырева. — Зачем акцентировать на этом внимание сейчас? Что, других картин в Третьяковке, что ли, нет? Зачем собирать вокруг этой картины экскурсию и начинать будировать совершенно ненужные вопросы? Подавление инакомыслия… Это не вопросы средней школы! Я считаю, нам надо на это среагировать.
— На что? — спросил Герман. — На художника Сурикова, жившего в девятнадцатом веке, или на позицию школьного учителя, экскурсовода? По поводу Сурикова скажу — его потомки до сих пор здравствуют, и они сильны и могущественны. Вы рискуете нарваться на неприятности. Вообще все это несерьезно и не ко времени.
— Нет, как раз это очень ко времени, — возразила Лопырева, — и наш инициативный комитет хотел бы заняться…
— Да никто из депутатов и ни одна фракция не станет пиариться на картине Сурикова, — ответил Герман, — это не та тема.
— Не заинтересуются?
— Думаю, нет.
— Но сигнал в наш комитет…
— Но ваш инициативный комитет не обязан реагировать на всякую ахинею. Раиса Павловна, вот вы же не стали на тот случай с куклами-голышами реагировать? И правильно. Кто-то там усмотрел пропаганду сексуальности среди детей в виде продажи кукол-голышей. Но вы же не зацепились за это, потому что…
— Ой, там так все половинчато, — Раиса Павловна махнула рукой, — куклы для детей… дети же играют, примеряют куклам новые платья, а значит, раздевают кукол. А потом одевают. И как тут провести грань — если дети раздевают кукол, почему нельзя голышей продавать? Там же нет никаких половых признаков, просто тельце из пластика. Да у меня у самой в моем детстве имелась кукла-голыш. Причем мальчик. Отлично я ее помню, купалась с этой куклой в ванне вместе. Голыш без половых признаков, там даже попка особо не была обозначена, ну, в смысле двух половинок. Так, общая гладкость.
— Ну вот, инициативный комитет не стал реагировать на голышей. И это тоже оставьте.
— Но тут идет речь о подавлении инакомыслия. И в юные головы в ходе экскурсии закладывается идея…
— Сильная картина, висит в Третьяковке, а Суриков — великий русский художник, — сказал Дорф. — Раиса Павловна, я вам так скажу, — моя профессия — пиар и масс-медиа. Пропиарить можно что угодно, даже эту вот вашу идею. Но игра не стоит свеч. Много шума будет и — ничего.
— Вы так думаете, Герман? — Лопырева взглянула на часы — антикварные, в дубовом футляре, стоявшие в углу кабинета.
— Я в этом уверен. А вы что, куда-то торопитесь?
— Да нет, хотя так, какая-то усталость. — Раиса Павловна поднесла руку к глазам.
— Да, я сам как лимон выжатый, — кивнул Герман Дорф. — Я вообще-то страшная сова — у меня к вечеру как раз пик активности наступает. А тут что-то начал сдавать.
— Вы так молоды, вам ли это говорить, — Раиса Павловна откинулась на спинку кресла. — Ну так какой ваш окончательный совет?
— Забить.
— Забить?
— Такая организация, как ваш Инициативный комитет, не должна размениваться на всякие мелочи.
— Но работа с подрастающим поколением — это не мелочь.
— Ну а какие можно выдвинуть инициативы? Что, убрать «Утро стрелецкой казни» в запасники? Или не проводить со школьниками экскурсии в Третьяковке? Или не рассказывать о содержании и смысле картин?
— Не акцентировать…
— А они будут акцентировать. Вопреки. Вы что, предложите штрафы за это вводить, как вот предлагали штрафовать за употребление иностранных слов? Или в тюрьму сажать?
— Не акцентировать…
— А они будут акцентировать. Вопреки. Вы что, предложите штрафы за это вводить, как вот предлагали штрафовать за употребление иностранных слов? Или в тюрьму сажать?
— Нет, но…
— Мой совет — все это положить под сукно, эту кляузу, — сказал Дорф.
Раиса Павловна Лопырева поджала тонкие губы. Потом снова глянула на часы в углу кабинета.
Герман Дорф вытянул ноги и рассматривал свои дорогие лоферы из кожи игуаны. На лице его была написана скука.
Раиса Павловна вздохнула и швырнула документ в мусорную корзину.
Глава 5 Марта
В пыльной и облезлой съемной однокомнатной квартире, расположенной на первом этаже хрущевки в районе метро «Динамо», жизнь била ключом.
Квартиру снимала Марта — женщина, уже не молодая, но весьма и весьма энергичная. Когда она появлялась в своей съемной квартире, то там все так и кипело — вещи летели в разные стороны, одежда падала на пол, в ванной, катастрофически лишенной ремонта, шумел душ.
Марта мылась в душе и напевала: ла-ла-ла…
У нее полностью отсутствовал слух, да и голоса не было, но это ее никогда не смущало.
Ла-ла-ла-ла…
А город пил коктейли пряные…
Виновата ли я…
Ай-яй, в глазах туман, кружится голова…
Ромашки спрятались, поникли лютики…
Лаванда, горная лаванда…
И еще десяток песенок, точнее отрывочных куплетов, потому что кто их, эти песни, до конца поет, кто знает все слова?
На полу, давно не метенном, жаждущем пылесоса и уборки, валялась одежда, нижнее белье.
Это словно помеченная тропа от входной двери к душу. Марта всегда раздевалась на ходу. Деловито пританцовывая.
Останавливалась на секунду возле зеркала в прихожей, шарила в косметичке, доставала разные губные помады и начинала красить рот — пробовать, какой цвет лучше, какой ярче.
Так и не выбрав, она шла в душ мыться. Смывала там, стирала помаду с губ, чтобы затем начать все сначала.
Вечер, вечер, вечер в квартире у метро «Динамо»…
Вечер ведь только начинался.
После душа Марта включала электрический чайник на крохотной грязной кухне, заваривала чай — покрепче. И ела шоколадные конфеты. Пусть от нее пахнет шоколадом и ванилью. Она ведь…
Да, она ведь — слааааааааа-ааад-кая женщина…
Страаааааа — аааааа-анннная женщина…
Эта женщина в окне…
Милая моя, солнышко лесное…
А ты такой холодный, как айсберг в океане…
Ты — морячка, я — моряк…
Сердце, тебе не хочется покоя…
После чая и конфет Марта открывала стоявший в комнате старый шкаф и начинала одеваться, прихорашиваться.
Дверь гардероба заслоняла ее и от комнаты, и от окна. Никого не было в квартире, но так уж повелось, так она привыкла.
Затем она отступала от шкафа и шла в прихожую смотреться в большое зеркало.
Крупная, с очень широкими боками и толстым задом, с тяжелой выпирающей грудью, — она была облачена в черную короткую комбинацию.
Возле зеркала, поставив ногу на маленькую скамейку, она начинала свой вечерний ритуал — надевание чулок.
Чулки всегда черные, иногда гладкие, иногда в сеточку.
Марта любовно и бережно доставала их из пакета, почти каждый раз новую пару. Встряхивала, потом засовывала внутрь руку, щупая и наслаждаясь фактурой.
Затем, кряхтя, потому что бока и грудь мешали, она наклонялась, ставила ногу на скамейку, просовывала ступню внутрь чулка и…
Ох, волшебный момент!
Нет, не нога скользила внутрь, это чулок скользил вверх по ноге, обтягивая широкую щиколотку и крепкую ляжку.
Марта долго, с чувством, любовалась на свою ногу в черном чулке, а потом ритуал повторялся.
Надев чулки, она еще долго вертелась перед зеркалом — и так, и этак, гладила себя по полным крутым бокам, втягивала живот.
Под такие чулочки, конечно, нужны туфли на умопомрачительных шпильках. Этак сантиметров двенадцать. Но не девочка ведь уже, не двадцать лет. Порхать на каблуках при таких габаритах тяжко.
А потому туфли выбирались на каблуке низком, устойчивом, удобном. Ходить придется и стоять. Лучше уж полностью полагаться на проверенные комфортные вещи, на обувь, что не натирает ноги.
После чулок и обуви наступал еще один трепетный момент возле зеркала.
Марта начинала краситься.
Она долго колдовала над лицом, сначала накладывала «базу» под тональный крем для гладкости кожи. Затем уверенными движениями наносила на лоб, щеки и размазывала круговыми движениями саму «тоналку».
Съедала еще пару конфеток, давая тональному крему впитаться. Затем густо и обильно пудрилась.
После этого подводила брови. Придирчиво выбирала тени для глаз — почти всегда перламутровые — и накладывала их широкими щедрыми мазками.
Не штукатуриться, а краситься…
Вот так, вот так, вот так…
Накладные ресницы она красила тушью густо-густо и очень-очень долго. Взмах, взмах… И вот ресницы почти совсем как кукольные — такие длинные, такие густые.
Марта с удовольствием взирала на свои пухлые щеки и тыкала пальцем в баночку с румянами — чуть-чуть оттенить вот тут на скулах, а то щеки толстые, хотя и нельзя назвать их обвисшими.
После Марта надевала парик. Свои волосы — это свои, от них, конечно, никуда не денешься, но вот этот белокурый парик, это просто чудо что такое.
Свои волосы закрыты специальной сеткой, чтобы парик сидел как влитой.
Вот так надеваем и…
А вот теперь из зеркала на мир смотрит настоящая Марта — та, которую знают в клубе.
Это Марта Монро, почти что Мэрилин…
О, Мэрилин, незабвенная Мэрилин Монро… Ах, до твоего идеала, конечно, далеко, но общий узнаваемый тренд соблюден.
Точь-в-точь…
Белокурая Марта Монро в парике наконец-то делала завершающий штрих: она бралась за помаду — ту, что перед душем отбраковывала, и густо, с наслаждением и любовью красила свои губы.
Яркие губы…
Ах, они созданы для поцелуев.
Затем она натягивала платье с блестками — порой розовое, порой серебряное — и брала с вешалки жакет из белого искусственного меха, так похожего на перья.
Марта Монро.
Она глядела на себя в зеркало.
Жизнь…
Ах, жизнь, что ты делаешь со мной…
Знакомый таксист — она платила ему щедро — уже ждал, звонил от подъезда: такси подано.
Марта легко поворачивалась на своих устойчивых каблуках, брала с зеркала туго набитую сумку и…
Вот тут ей всегда приспичивало в туалет на дорожку.
Это было что-то чисто психологическое, она не могла покинуть квартиру и сесть в такси без того, чтобы не зайти в туалет.
А с этим целая проблема, потому что, когда вы полностью уже собраны, одеты в платье и меховой жакет, выясняется одна очень интересная деталь.
Под платьем надето боди.
Тут надо пояснить, что сначала Марта хотела надеть вниз только утягивающее белье — такие панталоны, облагораживающие пышность форм. Но с чулками и платьем это неудобно.
Совершенно неудобно.
И вот тогда ее осенила идея с боди. Но он же как сплошной купальник!
И ходить в туалет в нем — сущее наказание.
Марта снова заходила в ванную — это же совмещенный санузел — и вставала, раскрылатившись над унитазом.
Чуть приседала, затем, чертыхаясь вполголоса, оттягивала утягивающий плотный боди, закрывавший промежность, чуть в сторону и…
Ооооооооооооо! Какое наслаждение…
Тугая золотая струя…
И нет того извращенца, любителя золотого дождя, который это оценит.
Сделав свое маленькое важное дело, Марта, не помыв рук, цокала каблучками назад в прихожую.
Порой она даже забывала спустить воду в унитазе.
Ее мысли были заняты уже предстоящим вечером в клубе.
А мочевой пузырь опорожнен.
Глава 6 Инвалидное кресло
Легкий ароматный дым гаванской сигары поднимался к вечернему небу, затянутому тяжелыми дождевыми тучами. Смеркалось, и автоматическая подсветка вдоль дорожек на участке зажглась.
Петр Алексеевич Кочергин курил сигару на свежем воздухе в патио своего большого дома. Патио по-модному отделано плиткой, украшено морозоустойчивыми хвойными в больших керамических горшках. Но все горшки сдвинуты так, чтобы максимально освободить все проезды и все повороты — из патио на участок и к крыльцу открытой веранды дома.
Возле ступеней крыльца оборудован широкий, очень удобный пандус — это чтобы инвалидное кресло Петра Алексеевича…
Да, Петр Алексеевич Кочергин, отец Данилы и Жени, курил сигару в своем инвалидном кресле, из которого не вставал уже много лет.
Кресло — чудо современной медицинской техники — оборудовано электроприводом, сенсорными кнопками. Но для движения по дому всем этим Петр Алексеевич не пользовался. Крутил колеса кресла руками и перемещался тихо, почти неслышно.