— И падчерица одновременно. Потому что эта ее тетка Лопырева сейчас замужем за ее отцом — Кочергиным.
Катя откинулась на спинку стула.
— Девичья фамилия Евгении — Кочергина?
— Да, а что?
— У тебя есть ее фотография?
— Видеозапись допроса, она же сюда ко мне приезжала, а у нас тут камеры, сама знаешь. — Лиля нашла в ноутбуке новый файл.
Катя смотрела на кадры видеозаписи.
Хрупкая блондинка в синем платье из кашемира с дорогой сумкой.
Вот она сидит на этом самом стуле в кабинете Лили Белоручки. Звук отключен.
— Хочешь прослушать ее допрос? — спросила Лиля. — А что тебя в ней так заинтересовало-то?
Блондинка отвечает серьезно и обстоятельно. Вот она качает головой, убирает со лба упавшую челку.
Жест — такой знакомый, из прошлого…
Черты лица — повзрослевшего…
Мираж?
— Женя Кочергина, — медленно произнесла Катя. — Слушай, она хромает, да?
— Точно хромает. Ходит так, припадая. Вроде симпатичная молодая женщина, а вот с ногой…
— Она такая родилась, — сказала Катя. — Это Женя, моя школьная подруга. Мы учились с первого по восьмой класс. А потом она перевелась в другую школу и мы потеряли друг друга.
Лиля Белоручка смотрела в ноутбук.
— Я тебе помогу с этим делом, — сказала Катя уверенно, — только нам надо подумать, как мне встретиться с одноклассницей самым естественным, не вызывающим подозрения образом.
Глава 9 Советник
Он был титулярный советник, она генеральская дочь. Однажды в любви ей признался, она прогнала его прочь. Пошел титулярный советник и пьянствовал целую ночь…
Нет, нет, ничто не правда в этой старой песне относительно Геннадия Савина, мужа Катиной одноклассницы Жени — Евгении. Лишь то, что Геннадий Савин служил советником (о титулярности забудем) в департаменте благочиния и благоустройства при столичной мэрии.
Женя не родилась в семье генерала, однако отец ее — богатый человек. Даже сидя в инвалидном кресле он не утратил капитала и связей, благодаря своей второй жене.
А в любви Геннадию Савину Женя призналась сама. Как-то спонтанно это вышло — они встречались до этого не слишком часто, в основном на вечеринках у общих друзей. Потом в один клуб йоги вместе ходили. У Жени с рождения физический недостаток, одна нога короче другой, и две операции, сделанные в детстве, не помогли. Она прихрамывала, припадала на короткую ногу.
Геннадий ничего такого сначала вообще о ней, об их отношениях не думал. Просто — приятели, милая девушка, из хорошей влиятельной семьи со связями. Такие в Москве на вес золота.
А вот Жене он понравился сразу. Чуть ли не с первого взгляда, как она потом ему сама не раз признавалась.
И в тот вечер…
Если бы она не выпила лишнего на той вечеринке, может, ничего бы и не произошло.
Но произошло. Она сказала это — «Я люблю тебя…».
Я ведь люблю тебя… Я без ума от тебя.
И Геннадий Савин подумал — а что? А почему нет? В конце концов, надо жениться, иначе…
Да уж, лучше жениться. И если Женя сама этого хочет и любит его, то…
Она покладиста характером, она не похожа на столичных властных стерв, от которых бросает в дрожь.
Она станет ему хорошей женой, если только…
Ну, что об этом «если только» сейчас думать. Она влюблена в него и, возможно, поймет.
И Геннадий Савин сделал свой выбор. Свадьбу они сыграли на острове Родос. И почти сразу дела Геннадия на службе пошли в гору.
И вот он уже несколько лет занимал пост советника департамента благоустройства и благочиния при мэрии. Работа поначалу ему чрезвычайно нравилась — ох, столько было планов, столько планов. Такое строительство, такой инвестиционный бум.
Но внезапно все словно остановилось и замерло. Точно что-то сломалось в четко отлаженном механизме.
Геннадий Савин вспоминал день, когда он приехал на бульвар к знаменитому на всю столицу кафе «Жан-Жак». Прежде оформленное в стиле парижских бульваров, украшенное красными щитами кафе — ну точь-в-точь как на бульваре Оссманн в Париже — претерпевало изменение имиджа.
Департамент благочиния распорядился вернуть зданиям первоначальный вид и освободить их от вывесок и рекламы. Геннадий Савин лично приехал наблюдать, как с фасада «Жан-Жака» снимали красные щиты. Рабочие трудились молча. За происходящим, тоже молча, наблюдала группка завсегдатаев кафе.
Они вполголоса говорили, что никогда уже бульвар не будет прежним. Чтобы ничто, ничто не напоминало о Париже…
Кафе потом открылось и заработало как встарь, но…
Нет, Геннадий Савин, контролировавший распоряжение со стороны департамента, не сожалел, что знаменитое кафе утратило свой первоначальный облик. Он решил, что… Ну а что он мог сделать? Возражать? Там, где он служил — в департаменте, — возражений не терпели и не принимали.
Наблюдая и другие перемены, всю эту жизнь, что клубилась вокруг, он с некоторых пор решил вообще ни во что не вмешиваться. Он советник, простой исполнитель, он — чиновник. Он получил это место в департаменте благодаря женитьбе на хрупкой хромой девушке, нежно и преданно любившей его.
К тому же ведь много, много перемен произошло и к лучшему. А что, неправда? Улицы благоустраивались. Круглые сутки — и ночью и днем — ползали по ним оранжевые уборочные машины коммунальных служб. Точно оранжевые гигантские жуки-скарабеи, пожиравшие, утилизирующие чужую грязь и чужой навоз.
Все лето и начало осени постоянно проводились какие-то фестивали, шумные уличные праздники. Эти вот маркеты уличной еды — сначала и правда такие вкусные, рекламировавшие еду и деликатесы со всего света. А потом все более и более скромные, ориентированные уже в основном на среднеазиатскую еду, пропахшую бараньим салом, жирную, которую сам Геннадий Савин, например, есть брезговал.
Насчет пьянства, упомянутого в знаменитой песенке про титулярного советника, — тоже все неправда.
Геннадий Савин спиртное пить избегал. Ну, почти. Прежде не так просто было уклоняться. Потому что товарищи и сослуживцы частенько собирались — особенно в четверг и пятницу на Петровке в секретном баре «Менделеев».
Занятный такой, фешенебельный и одновременно лаконичный, без фишек, бар — с Петровки заходишь сначала в кафе, где подают лапшу, этакий нудлхаус. И там все просто. Но надо пройти через зал и спуститься по лестнице.
И попадаешь в бар «Менделеев» в сводчатом подвале — место, известное лишь узкому кругу деловой элиты, столичных снобов и чиновничества.
Там потрясные коктейли и весьма интересные разговоры. Бесконечный треп, позитивный сошиалайзинг. Типа — ну ты понимаешь, старичок, как надо поступать…
Там нужны крупные инвестиции…
Надо сделать один звонок — только один…
А это интересная идея, стоит подумать…
Но и в уютном баре «Менделеев» тоже как-то все потихоньку постепенно начало меняться. И разговоры зазвучали совсем другие.
Плетью обуха не перешибешь…
Я ничего не могу сделать…
Нет, об этом теперь не может быть и речи…
Понятия не имею — когда…
Не стоит звонить…
Позитивный треп все глох, глох, глох. Но в бар «Менделеев» по-прежнему продолжали приходить. И Геннадий Савин заглядывал тоже — словно на службу в свой отдел департамента. Раньше он никогда не замечал, чтобы тут, в таком фешенебельном баре, кто-то напивался бы до свинячьего визга.
А теперь все чаще попадались пьяные. Очень хорошо одетые господа, с внушительным IQ, прописанном чуть ли не на лбу, — и пили, пили, пили.
Бармен, повторить…
Бармен, повторить…
Повторить, повторить, еще, еще…
Нет, сам Геннадий Савин не пил. Может, пропускал один коктейль. Просто слушал, набирался опыта. Из бара «Менделеев» он выходил трезвый, садился в свое служебное авто и ехал сотню метров до отеля «Мэриотт — Аврора».
Туда к пяти вечера порой приезжала его жена Женя пить свой вечерний чай со знаменитыми десертами «Мэриотта». Ее привозил шофер Фархад. Ну, тот самый, который…
Этот эпизод Геннадию Савину как-то совсем не хотелось вспоминать. Жену вызывали в полицию, в местный ОВД, из-за того, что шофера Фархада убили. И случилось это совсем недалеко от их дома, когда он по обыкновению спешил на своем велосипеде на московскую электричку.
Жена держалась в полиции молодцом. И про допрос все-все рассказала ему, своему мужу. Или почти все.
Геннадию хотелось думать, что жена с ним во всем откровенна до конца. Это ведь так важно — искренность близкого человека. Он устал от всеобщей фальши, что словно паутина затягивала окружающую его действительность все больше и больше. Эти уклончивые ответы, эти рассеянные улыбки, когда люди тут же отводят глаза и делают вид, мол, — что вы, что вы, все путем.
Да все совершенно нормально.
История с шофером Фархадом как раз вписывалась в эту картину уклончивости и фальши. Но Геннадию не хотелось об этом думать.
Он гнал от себя некоторые мысли. Например, те, что витали порой вокруг стойки бара «Менделеев», когда он внезапно ловил на себе чей-то долгий оценивающий взгляд.
Взгляд вскользь из-под длинных ресниц…
Шофер Фархад был тоже красивый парень…
Интересно, ценила ли его восточную породистую красоту жена?
Но об этом он Женю не спрашивал. Просто заезжал за ней в отель «Мэриотт», и они ехали домой.
Они купили квартиру возле метро «Кунцевская» в новом жилом комплексе, и там сейчас шел грандиозный ремонт. Так что жили пока у Жени в Прибрежном — в особняке ее отца и тетки, ставшей мачехой.
Ничего, к весне ремонт закончится, и они переедут в свой дом. И сразу станет легче.
Так думал Геннадий. Без помощи родни жены разве сумел бы он купить такую квартиру на Кунцевской? Нет, конечно. Так что приходилось терпеть. И порой наступать на горло собственной песне.
Да, давить в себе то, что так и рвалось наружу.
В баре «Менделеев» грезили о свободе и поощряли свободные нравы. Но Геннадий не мог себе позволить этого. Вот этого самого — полной вожделенной свободы.
И не жена в том виновата, нет, нет, она как раз понимала его и жалела. Да, Женя жалела его. И он ценил это в ней, как великую драгоценность, как подарок судьбы.
Он вспоминал один случай из их жизни. Когда он метался в жару, схлопотав сильнейшее воспаление легких. И жена, нежная и верная, не отходила от него ни на шаг. Обнимала его в их супружеской постели, обнимала, чтобы унять его жар, чтобы помочь ему выкарабкаться. Он постоянно чувствовал ее возле себя — ее голову у себя на плече. Она поила его теплым чаем и давала лекарства. А потом ложилась рядом снова, обнимала и тихонько начинала рассказывать какую-то бесконечную сказку. Он не помнил, не вникал, сжираемый температурой, лишь крепче прижимался к жене, веря, что это исцелит его и не даст умереть.
Словно мать, которую он плохо помнил, так как остался рано сиротой, так вот… словно мать, жена Женя ухаживала за ним тогда. И то были лучшие, сладчайшие их супружеские объятия.
Другими вечерами, уже после болезни, когда жизнь наладилась, когда время миновало, все у них с женой проходило по-иному.
Они возвращались вечером в дом в Прибрежном. Уходили в свою спальню, беседовали о повседневных делах. Жена ложилась в постель, отодвигалась к краю, включала свет и долго читала. Он лежал на своей половине кровати и притворялся спящим.
Утром он порой смотрел на книги, что читала жена на ночь — в основном бульварные любовные романы в ярких обложках.
Глава 10 Борода
К происшедшему с ней Кора отнеслась тупо философски.
Ее и подружку Маришку-карлицу патруль Прибрежного ОВД прямо из местной поликлиники доставил домой — в съемную однокомнатную квартиру на улице Космонавтов. Проводили полицейские до двери.
Кора с трудом опустилась на колченогий стул в тесной прихожей, сняла туфли, потом через голову стянула разорванное, залитое зеленкой платье. Осмотрела пальто — тогда перед нападением в машине она его не надевала. На пальто зеленка не попала, но пальто — все в грязи, это оттого, что Кора упала, когда на нее налетели парни из Лиги, и не удержала его в руках.
Пальто нападавшие топтали ногами.
Карлица Маришка начала сразу суетиться в квартире по хозяйству. Открыла форточку в комнате, вытряхнула из пепельницы окурки. Сказала, что сейчас приготовит ужин, благо в холодильнике замороженные котлеты, сосиски…
Или, хочешь, пожарю картошки с салом?
Кора, ты слышишь меня? А хочешь, я сварю кофе?
Кора кивнула и прошла в ванную. Там сняла с себя лифчик и только после этого глянула в зеркало.
Сине-багровые кровоподтеки во всю грудь. Врач в поликлинике осмотрел ее очень внимательно. И посоветовал через пару дней снова прийти сюда же, в районную, и записаться на прием к эндокринологу.
Кора вспомнила, как, сидя в коридоре, она слышала громкий разговор той молодой начальницы полиции, майорши, что вместе с патрульными сопровождала ее в поликлинику. Майорша (фамилию Кора забыла) по телефону говорила кому-то очень настойчиво: «Мне надо, чтобы были побои средней тяжести, а не легкие. Мы сейчас сделаем ей рентген, посмотрим, все ли в порядке с ребрами. От тяжести телесных зависит будущее этого дела. Я не выпущу подонка, напавшего на нее!»
Рентген сделали. Ребра не пострадали. А вот вся грудь горела огнем, болела нещадно.
Кора и к этому относилась философски. Ну, болит… Надо терпеть.
В то, что посадят того из Лиги кротких, который напал на нее и бил, она не верила.
И в правосудие никакое она не верила.
Не имела она веры и в закон.
Просто в душе ее теплилась благодарность к этой майорше. И к ее подруге — длинноногой, такой серьезной, сдержанной, ездившей вместе с ними в поликлинику.
Катя и не подозревала, что Кора думает о ней вот так…
А Кора испытывала острое чувство благодарности к ней и к Лиле за то, что заступились, что взяли под защиту.
Но чувство это еле мерцало, потому что…
Да что они, две эти девчонки в погонах, могут сделать, — думала Кора, — когда идет такая махина, такой каток нетерпимости и злобы.
К ней, лично к ней. И только за то, что у нее растет борода.
Принимают ее за переодетого мужчину, за трансвестита, подражающего Кончите Вурст, и стирают в порошок.
Господи ты боже мой, стирают в порошок, оскорбляют, бьют — только за это!
Даже не разобравшись…
Кому надо разбираться, когда можно бить.
И что сделают две эти девчонки из полиции против всей этой бешеной ярости? Что они могут, лишь сами пострадают, возможно. Вон этот из Лиги кротких грозился куда-то звонить.
Наверное, есть куда, раз он так в этом уверен. И угрожает.
Больше всего Кору убивало то, что в этом деле стирания в порошок участвовали не просто хулиганы или пьяные отморозки, но какие-то святоши, говорившие о Боге. А она книжки ведь читала про религию. И молилась, да, было время, когда она очень жарко молилась, просила у Бога чуть ли не на коленях, чтобы волосы не росли так густо. Чтобы не делал он из нее окончательного урода, отщепенца, парию, на которого люди смотрят и отводят глаза.
Да, она читала всякие книжки и верила, что в час Нагорной проповеди, когда Христос говорил с народом, приходили, стекались, сползались послушать его не только люди здоровые, крепкие, нормальные со всех точек зрения, но и убогие. Калеки, прокаженные, безногие, те, у кого рос горб или имелся зоб, кого донимала трясучка, кто бился в припадках, у кого внезапно отказывала нормально работать эндокринная система — мужчины, у которых припухала грудь и увеличивались соски, а бедра обрастали женским жиром, женщины, внезапно чувствовавшие, что независимо от своей воли или желания обретают некую ненужную «мужественность», становясь неинтересными для противоположного пола. Гермафродиты, наделенные природой так щедро и безжалостно и тем и этим, как в клетке запертые в собственном теле, сходящие с ума от фобий пограничного состояния между полами, карлики и великаны, люди, мучающиеся от незаживающих язв и фурункулов на лице и теле, от жестокой формы аллергии. И такие вот, как она, Кора, страдающие «избыточной волосистостью», как это называли врачи.
И все эти убогие слушали там, на горах, на вольном воздухе Нагорную проповедь и плакали, и просили, и верили, что Христос поможет. И если говорит он, что нет «ни эллина ни варвара», то, значит, нет и ни здорового, ни убогого, нет ни красавца, ни урода, ни того, у кого все с генетической наследственностью нормально, ни того, у кого в генетике какой-то врожденный дефект, сбой. А все равны. Все равны… Все одинаково плачут, и просят, и надеются на лучшее. И если Христос исцеляет и защищает, то и те, у кого имя его не сходит с уст, — тоже должны защищать.
Ну, пусть не защищать. Если эти святоши, кроткие, не хотят, если им противно, ладно, это еще можно стерпеть, бог им судья.
Но пусть хоть не бьют тяжелым ботинком в женскую нежную грудь.
Кора, полуголая, смотрела на себя в зеркало ванной. Женщина с бородой. Женщина — у нее растет борода. Женщина, которую все принимают за переодетого трансвестита, за копию Кончиты Вурст.
А та, то есть тот, ведь хотел лишь привлечь к этой, именно этой проблеме внимание. Показать, что и чудной нелепый урод — женщина с бородой — имеет, да, да, да! — имеет право на признание, триумф и счастье.
И на любовь тоже имеет право.
Любви-то ведь совсем почти не достается на долю убогих.
Кора смотрела на себя в зеркало ванной. Дефицит любви… Едва она в юности начала осознавать, как чудесно быть любимой, все ее надежды на это рухнули.