— Вы все это знаете… И ничего не пытаетесь изменить?!
Он смеется, не улыбаясь. Не растягивая губ. Жутковатое зрелище.
— Мне надо, чтобы распределительный щит работал. Чтобы по домам синтетиков шла энергия. Потери неизбежны. Сопротивление проводов съедает энергии больше, чем вся эта стая энерго-шакалов. Просто, если я прихожу в город и застаю дилера за работой, я его убиваю. И всех, кто к этому причастен, убиваю тоже.
— А нас вы не убили.
— Я вас пожалел. Я могу себе позволить такую роскошь — кого-то пожалеть.
— А тех, кого привозят по канатке, вы не жалеете?!
— Твою судьбу я мог тогда изменить. Их судьбу никто не изменит. Какая разница, жалею я кого-то, не жалею? — Он запинается. Тяжело переводит дыхание. — Ты спрашиваешь, почему я терплю всю эту банду прилипал возле трансформаторной станции? Дело даже не в том, что, прогони я этих, на смену придут другие… Не в этом дело! Дело в том, что главного-то ни я, ни ты, никто изменить не может. Заводу нужна живая энергия, он должен регулярно жрать молодых и сильных людей. И в мире, где это возможно… нет смысла заботиться о справедливости или о чем-то вроде этого.
Стены вздрагивают. Не то звук. Не то вибрация. Мой собеседник поднимает голову: на Заводе что-то случилось.
— Что это?
— Прибыла смена, — говорит он буднично и включает боковой экран.
Не знаю, что я ожидаю увидеть. Но на экране график — десять зеленых столбиков, повыше и пониже, слева шкала с делениями. Справа — диск, разделенный на сегменты, три четверти зеленые, одна пятая — желтая, оставшаяся тонкая долька — темно-серая. По картинке пробегают полосы-помехи.
— Ну вот, — говорит Хозяин, глядя на экран. — Видишь, зеленое поле — дикая энергия, желтое — остаточная синтетическая. До полной загрузки не хватает четырех процентов, и это еще ничего. Бывали смены, что и десятка не хватало.
— Что это? — повторяю я, невольно съежившись в своем кресле.
— Топливо для Завода, — сухо отвечает Хозяин.
— Это люди?!
— Ты что, слепая? Это график! Десять единиц общей емкостью…
— Это люди!
Он кладет мне руку на плечо. Сжимает пальцы — мне больно, но я не решаюсь пошевелиться. Есть в нем что-то… цепенящее. Лишающее мужества.
— Я знаю, что это люди, — говорит он шепотом. — Ты думаешь, зачем я езжу в город после энергетического часа? Я смотрю на них. На счастливых синтетиков. Я говорю себе: вот ради чего. Я записываю их радость на пленку, привожу на Завод и монтирую видеоряд для энергошоу. Просматриваю эти пленки еще раз. И еще. И говорю себе: вот ради чего! Ясно тебе?
— Вы очень несчастный человек, — говорю я шепотом. У меня зуб на зуб не попадает.
— Я?
Становится тихо. Слышно, как вибрируют стены. Как осыпается где-то песок.
— Что сейчас… с ними… делают?
— Сейчас погонщик сгружает их на ленту транспортера. Они сонные, оглушенные. Не понимают, что происходит.
— Погонщик?
— Человек, который их привез. Через шесть минут Завод даст канатке задний ход, и вагон поедет обратно.
— Вместе с погонщиком?
— Да… Если приемка прошла успешно, погонщик находит в вагоне подзарядку.
— А если не успешно? Если в дороге кого-то… потеряли?
Он наконец-то выпускает мое плечо.
— Тогда погонщик ничего не получает.
Нет, не зря Григорий так за меня сражался. До последнего.
— А люди?
— Смена? Сейчас их везет транспортер… Через три минуты выгрузит на распадатель.
Я впиваюсь в подлокотники кресла:
— И ничего нельзя сделать?!
Он садится рядом со мной и вдруг обнимает меня за плечи.
— Ничего. Ничего нельзя сделать. Мы же помним про десятки тысяч людей, которые…
— Пусть бы сдохли все синтетики! — кричу с внезапной злостью. — Трупоеды! На чужой энергии…
— А ты сама? А твоя подруга? А все твои знакомые, друзья… родители?!
Мы молчим. Стены вибрируют. Догорает огонь в печурке.
— Моя жена тоже была синтетик, — говорит он шепотом. — Она никогда в жизни никому не сделала зла. Она не виновата… что не хотела жить. Она честно пыталась. Ради меня. Ради нашего будущего ребенка.
— У вас… ребенок?
Стены Завода содрогаются. Мелко дрожат. Мне мерещится этот транспортер — будто подрагивающий от нетерпения, жадный липкий язык.
— Я не успел, — говорит Хозяин. — Я добыл для нее зарядку, но слишком поздно. Нет у меня никакого ребенка.
Вибрация нарастает. Ритм судорожный, рваный — будто Завод ощущает подступающие конвульсии. Я пытаюсь что-то сказать, но не нахожу слов. Мне хочется проснуться.
— Теперь транспортер сгружает их на мембрану, — говорит он. — Ты слышишь, стены уже не так трясутся. — Он рывком прижимает меня к себе. У меня перехватывает дыхание. — Синтетики не заводят детей. Почти не заводят. Раньше в городе были миллионы людей, теперь гораздо меньше. И они почти не хотят жить. Скоро не останется никого, пригодного для переработки. Тогда Завод все равно остановится, и синтетики все равно умрут. Понимаешь? Но это случится не завтра и не послезавтра. Есть еще время… И, в конце концов, каждый из нас когда-нибудь умрет, но это же не повод бросаться с башни вниз головой?!
Мне кажется, что он бредит. Его рука все плотнее сжимает мое плечо. По всему огромному Заводу проносится не то вздох, не то конвульсия.
— Началось, — говорит Хозяин. — Заработал распадатель.
В недрах Завода зарождается новый ритм. Мои зубы начинают стучать, как от сильного холода. Я крепче сжимаю челюсти. Меня трясет. Хозяин чувствует эту дрожь, я пытаюсь вырваться, но он не пускает. Я замираю.
— Иногда это длится по часу, — говорит он. — Все зависит… Но сегодня быстро. Будет быстро. Вот увидишь.
В недрах Завода что-то с глухим стуком лопается. Я чувствую, как проходит ветер по каждому коридору и каждой вентиляционной шахте, касается моих щек, завывает в щелях, решетках и трубах. Взлетают обрывки желтого тумана. Ярче вспыхивает огонь в печи. Столбом поднимается пыль, по полу ходят маленькие смерчики…
Потом огонь в печи гаснет. Сквозняк слабеет.
— Все, — говорит Хозяин и выпускает мои плечи.
Я сижу на верхушке громоотвода. Смотрю на далекие горы. Металлическая платформа покачивается подо мной. Я взобралась сюда на рассвете, а сейчас солнце опускается за горизонт.
Лето. В горах зреет земляника. Я никогда ее не видела, про нее рассказывал Ярый… Все еще не могу не думать о нем. Но вспоминаю все реже.
Когда солнце прячется, спускаюсь вниз. Хозяин, оказывается, поджидает меня. Смазывает жиром сочленения отвратительной механической сороконожки.
— Что ты там делала?
— Вам-то что?
— Каждый раз, когда ты туда идешь, я боюсь, что ты не вернешься, — серьезно говорит Хозяин. — Спрыгнешь.
— Я же дикая, — заставляю себя улыбнуться. — А дикие презирают самоубийство.
Он подталкивает сороконожку под зад, и она, гремя сочленениями, укатывается в боковой коридор.
— Что это?
— Чистильщик. — Он вытирает руки тряпкой. — Хочешь, покажу тебе кое-что, что тебя развеселит?
— Развеселит? — Я скептически хмыкаю.
— Ну, развлечет по крайней мере… Пойдем?
Он снова идет впереди. Мерцает зеленый узор у него на куртке. Я уже знаю, что это сенсоры — почти как глаза на спине.
Он приводит меня в подвал. Или как еще можно назвать подземное помещение?
Открываются тяжелые железные двери — почти такие же, как те, в которые я вошла. Хозяин зажигает фонарь, и я раскрываю рот от удивления: передо мной подземный ход! Широченный тоннель ведет вдаль и вдаль, на полу поблескивают рельсы, на них стоит, упершись буферами в земляную насыпь, платформа на четырех колесах. Журчит вода — под железобетонной конструкцией, под рельсами, протекает ручей.
— Не оступись, — говорит Хозяин.
Я подхожу ближе. На платформе — огромный прозрачный барабан, поставленный на ребро, вроде беличьего колеса. На блестящих боках отражаются блики. Я останавливаюсь.
— Это дрезина на шариковых слизнях, — говорит Хозяин.
— На чем-чем?
— Замечательные твари. Лучше любого механизма. Смотри!
Он подносит фонарь поближе. Прозрачное колесо на треть заполнено маслянистой плотной жидкостью. К стенкам то там, то здесь пристали продолговатые тела больших серых улиток. На подошве у каждой — россыпь ртутно-блестящих шариков.
— Развивают огромную скорость, — говорит Хозяин. — Спариваются только на суше. Здесь, в колесе, самцы. А здесь, — он открывает бак у стены, — самки…
Я заглядываю в бак. В темной жидкости ничего не видно.
— Они такие же, только большие и розовые, — говорит Хозяин.
— А смысл?
— Смысл в том, что, если самок добавить в колесо к самцам, они все неудержимо рванут на сушу. Колесо так устроено, что вскарабкаться на стенку можно только в одном направлении — вперед. Они очень тяжелые, двигаются быстро, ну и… колесо вертится. Дрезина развивает дикую скорость в тоннеле. Поворотов, подъемов почти нет. Рельсы гладкие. А на обратном пути тебя ждет уже следующее поколение улиток — главное, спустить жидкость из барабана сразу же по прибытию. И вовремя рассадить молодых самцов и самок.
Я заглядываю в бак. В темной жидкости ничего не видно.
— Они такие же, только большие и розовые, — говорит Хозяин.
— А смысл?
— Смысл в том, что, если самок добавить в колесо к самцам, они все неудержимо рванут на сушу. Колесо так устроено, что вскарабкаться на стенку можно только в одном направлении — вперед. Они очень тяжелые, двигаются быстро, ну и… колесо вертится. Дрезина развивает дикую скорость в тоннеле. Поворотов, подъемов почти нет. Рельсы гладкие. А на обратном пути тебя ждет уже следующее поколение улиток — главное, спустить жидкость из барабана сразу же по прибытию. И вовремя рассадить молодых самцов и самок.
— А куда ведет этот тоннель? — медленно спрашиваю я.
Он закрывает бак с розовыми самками. Стучит железная крышка.
— Зачем тебе?
— В город, — говорю я, будто сама себе. — Вот как вы туда добираетесь. Не в вагончике же вам болтаться…
— Пошли, — говорит он сухо. — Спать пора.
Завод живет своим ритмом, столь же постоянным, как смена дня и ночи. Я начинаю ощущать его так жестко, как синтетик ощущает сутки — период между двумя энергетическими часами. Где бы я ни была, я чувствую этот ритм. Гудение, не слышное уху, зато ощутимое кожей. Движение механизмов, шипение пара. Напряжение все растет и растет, пока наконец на приемный транспортер не прибывает смена.
Кажется, я начинаю понимать Хозяина. Я ненавижу его — но понимаю. Для того, чтобы не сойти с ума, надо видеть в сменщиках не людей, а графики на экране. Вот ползет транспортер, вот он сгружает единицы топлива на мембрану, вот оживает ритм распадателя; в эти минуты мы с Хозяином всегда оказываемся рядом. Это не случайно. Нам обоим хочется, чтобы рядом был живой человек — каким бы он ни был.
Хозяин мало говорит — больше расспрашивает. Мне неохота откровенничать, но он всегда ухитряется развязать мне язык. Я рассказываю о Еве, о том, как я работала пикселем. О том, как мы играли в огарчик, какие слухи ходят в городе о жизнеедах. О том, как я однажды пришла в музыкальный магазин…
Я вовремя успеваю прикусить язык. Если я расскажу о барабанщике Римусе — даже не называя имени, — Хозяин сможет найти его сам или натравить своих ловцов. А Римус — это ведь ниточка к диким. А дикие — отличное топливо для Завода: Алекс, Мавр, Лифтер, глухонемой Лешка, Перепелка и двое ее детей…
Я представляю всех их на конвейере. Зеленые столбики на экране… Графики, а не люди. Если на Завод привезут хоть Перепелку, хоть старого Римуса, хоть даже Ярого, я об этом не узнаю — дрогнут стены, пройдется ветер, тронет волосы на затылке. И все.
— Что с тобой? — спрашивает Хозяин.
Я с трудом разжимаю кулаки.
— Ничего, — говорю, как ни в чем не бывало. — Я слышала от одного человека… что раньше завод брал энергию от стихий. А потом стихии взбунтовались, и он… переродился. Это правда?
— Я не знаю.
— Если это правда… Может он еще раз переродиться?
Хозяин равнодушно пожимает плечами.
Мне снится, что все они живы.
Что посреди полонины сложен костер из срубленных под корень смерек — высотой до неба. Костер горит, как Солнце. И три рода танцуют Аркан всей деревней — встав друг другу на плечи.
На фоне огня я вижу их силуэты. Мужчины танцуют, встав в круг, накрепко сцепившись топорами-бартками, на их плечах стоят женщины, обнимая друг друга за плечи, а на плечах у женщин — легкие подростки, девочки и мальчики, их темноволосые головы почти вровень с верхушками деревьев…
Я хочу, чтобы сон продолжался. Но он обрывается.
Коридоры Завода освещены неравномерно. Где-то царит темнота. Где-то пробиваются из щелей красные отсветы. Где-то светится потолок — бледным синеватым светом. Плотный туман лежит, как вода, достигая колен, или поднимается до пояса, или до потолка — тогда я стараюсь в этот коридор не соваться.
Хозяин вроде бы не ограничивает моей свободы. Я могу ходить, куда захочу. Вот только чего мне хотеть? Ясно, что с Завода не выбраться. Я пробовала много раз: коридоры водят по кругу, здесь и там попадаются — неожиданно выступают из темноты, выныривают из тумана — отвратительные механизмы и приспособления. Некоторые стоят неподвижно, подняв железные захваты на уровень моих глаз. Другие делают работу — бесполезную, как по мне. Выскабливают до блеска бетонный пол. Чистят стены. Фильтруют воздух, всасывая одним соплом желтый туман и выпуская из другого сопла его же, только чуть разогретый. Я ненавижу железных тварей и боюсь их — до омерзения.
Мне не хватает моего барабана. Не хватает ритма. Иногда забиваюсь в дальние коридоры — просторные, почти не освещенные — и танцую. Молча пою, слушаю свое тело. Разлетаются из-под подошв мелкие лужицы, рвется туман, Я танцую, на короткое время становясь собой — Ланой. Дикой. Сильной. Я танцую в тишине и в темноте.
Я провожу в танце, наверное, несколько часов без передышки. Чуть не падаю от усталости, умираю от жажды, но чувствую себя намного лучше. И не боюсь встретиться с Хозяином лицом к лицу.
Хозяин сидит у себя, в рубке. Монтирует предстоящее энергошоу. Это единственное его занятие, за которым мне нравится наблюдать. Я устраиваюсь в углу, в черном кресле, подтягиваю колени к животу. Хозяин делает вид, что меня не замечает.
«Энергетическое шоу для вас, горожане!» Буквы переливаются красным, зеленым, оранжевым, фон остается белым. Я представляю себе, как окраинные пиксели замерли, повернувшись к солнцу белыми спинами, и только нетерпеливо пошлепывают босыми ступнями о каменные платформы — отбивают ритм. А центральные — те, которым всегда достается самая трудная и интересная работа, — танцуют, всплескивая полами роб, меняя, меняя, меняя цвета…
Я смотрю, как руки Хозяина — цепкие, почти черные, с длинными крючковатыми пальцами — набивают слова на клавиатуре. На экране появляется надпись: «Ребенок — твое будущее! Заведи ребенка!»
— Это что-то новенькое, — вырывается у меня.
Он морщится:
— Это бессмысленно. Трата времени. Но я подумал…
Он снова кладет руки на клавиатуру. Надпись меняется: «Ребенок — это престижно! Заведи ребенка!»
— Заводу не хватает топлива, — говорю я. — Надо, чтобы вырастали новые дети. На корм Заводу.
Он никак не реагирует на мою провокацию.
— Скажите, эти… контролеры, ловцы, энергополицейские… знают о вас? Кто вы такой, что делаете, где живете? Что можете и чего не можете? Кто-нибудь вообще знает о вас?
— Пиксель не может видеть картинку, — бормочет он под нос. — Этим людям, на СИНТ, доступны только фрагменты информации. Кому-то больший фрагмент, кому-то меньший. Всей правды не знает никто.
— Что такое СИНТ? — спрашиваю я, нахмурившись. Вспоминаю манжету для подзарядки, как она сдавливает руку повыше локтя. Вспоминаю, как проступает на коже узор, складывается в буквы… которые исчезнут через несколько часов. С.И.Н.Т…
— Станция Импульсной Некоммерческой Трансформации, — говорит Хозяин, манипулируя рычажками на пульте. — Неуклюжее название. Но так исторически сложилось.
— Некоммерческой?
— За деньги продается только фальшивая энергия. Настоящую можно заработать. Пикселем. Рабочим. Полицейским. Агентом для особых поручений… Отработать. Не купить. Ты будешь смотреть сегодня шоу?
Я молчу.
— У меня есть кое-что для тебя.
Он отходит в сторону и открывает продолговатую нишу в стене. В первый момент мне кажется, что у него в руках трембита. Я замираю — и еле сдерживаю вздох разочарования.
Это не трембита. Это странный кожистый материал, собранный в гармошку, как сложенный веер. Хозяин раскрывает его; по темному полю разбегаются острые зеленые вспышки.
— Сенсоры, — говорит Хозяин. — Как у меня на куртке. Сенсорный экран.
Экран очень большой: даже открытый наполовину, он почти перегораживает рубку. Материал чем-то напоминает живую ткань — прошит жилками, сосудами, будто внутренняя поверхность века. Я касаюсь его. Он кажется тонким и уязвимым, но на самом деле очень прочный.
— Хорошая вещь, — говорит Хозяин. — Можешь смотреть шоу у себя в комнате. Можешь настроить, как зеркало. А можешь просто поставить ширмой, от сквозняков.
— Спасибо, — говорю равнодушно.
Уединившись в своей комнате, пытаюсь настроить экран, но он, видно, неисправен. Мне удается найти только три канала: зеркальный (я ужасаюсь, увидев перед собой исхудавшее, бледное лицо в кривом зеркале — мое лицо), канал энергошоу (он работает только двадцать минут в день) и еще один, отображающий рисунок сенсоров на куртке Хозяина. Получается, я смотрю ему в спину — каждый день, каждый час — и все равно не знаю, чем он занят. Сенсоры пригасают, когда Хозяин сидит или стоит, и перемигиваются чуть ярче, когда двигается. Вот и все.
Сложив экран, ставлю его в угол комнаты. Сама выхожу на середину, закрываю глаза и начинаю танцевать, наращивая и наращивая ритм.