За пределами Невады вегасская бумажка не стоила ни цента. Эти норы-часовни открывались в тоннелях Вегаса только затем, чтобы богобоязненная парочка могла расписаться, снять плюшевую дыру в одном из соседних закоулков, нагрешить в свое удовольствие и уехать поутру, оставив брачное свидетельство в комнатном утилизаторе.
— Я покажу тебе Лос-Анджелес, — продолжала Игуана. — Братья устроят в твою честь гонки в сухих каналах. Ты был в Лос-Анджелесе раньше?
Слингер помотал головой.
— Мне говорили, что вашим народом правит Голливуд. Это так?
— Так же, как вашим — радио.
— Я отведу тебя на церемонию награждения…
Пепел осторожно приподнялся, выскользнув из ее объятий.
— Куда ты идешь? — спросила жрица.
— За сигарами.
— Останься. — Она поднялась и замерла, дав ему полюбоваться собой. — Мой муж не будет сам ходить за сигарами.
Слингер кивнул, подобрал футболку и бросил ей. Жрица поймала ее, взвесила на ладони и швырнула обратно.
— Мне не нужна одежда, — сказала Бессмертная Игуана. — Я скоро вернусь к тебе, муж.
Она вышла наружу и небрежно захлопнула за собой дверь.
Корни фикусов едва заметно покачивались. В приемнике тихо гудели нагретые лампы. Этот ящик праздничного вида, украшенный радугой в облаках, не принадлежал мотелю — он был таким же гостем из восьмидесятых, как и сама Игуана, с ее греховными забавами и не совсем ацтекским орнаментом на футболке. Трикси, дитя девяностых, была не такой — Трикс наряжалась втрое старомодней, но не пропускала ни одной дискотеки. Триксепо-Как-Ее-Там изо всех сил хотела сама казаться ведьмой, и жрицей, и психопаткой, но не умела стать ею надолго. У Игуаны было всё, о чем Трикс мечталось. И это делало жрицу еще опаснее.
Сев на краю матраса, стрелок размял шею и протер глаза. У него была тысяча поводов сбежать отсюда — сбежать прямо сейчас. Ему не нужен был фиктивный брак. И ребенок от Игуаны. И армия девственниц. И гонки, и церемонии награждения. Скитаться Пепел предпочитал в одиночку. Да и помолвок с индианками он впредь решил избегать.
Но едва жрица вышла, стрелок понял, что не собирается уходить прямо сейчас, без явной на то причины.
И, тем более, без перекура.
Она вернулась в комнату с уличным ветром, окруженная запахом сладкой акации и горелых листьев, наряженная в его плащ и его шляпу, с незажженной сигарой во рту и револьвером в руке. Она включила лампу — клак! — хотя небо за окном уже посветлело, и в этом почти не было надобности.
— Смотри на меня, — сказала Игуана низким голосом. — Я страшный ковбой Пепел, муж верховной жрицы, сын великого рейнджера!
— Я не ковбой, — отозвался Пепел. — Дай сюда Кочергу.
Стрелок протянул руку и отобрал у нее оружие. Жрица опустилась перед ним на колени и вытянула шею, передав ему сигару изо рта в рот.
— Прошу, мой хозяин, — сказала она.
— «Наниматель», — поправил Пепел и ухмыльнулся.
Стрелок взял у Игуаны шляпу и надел ее. Жрица поднялась, сбросила плащ и вернула его вместе с сигарой. Пепел пошарил в карманах, достал спички и закурил.
— Мы должны обсудить твою речь, — сказала Игуана. — Все люди должны тебя услышать и подчиниться.
— Какие люди? — Слингер затянулся. — О ком ты?
— Те, что на церемонии награждения.
Он поднял брови.
— В Голливуде, — объяснила жрица. — Ты выйдешь на сцену и передашь им послание от моего народа.
Стрелок хмыкнул.
— Я не Марлон Брандо, — сказал он. — Я плохо гожусь для Голливуда и сцены.
— Я красная, — ответила Игуана. — Я гожусь еще хуже.
Пепел не нашелся, что ответить. Он спросил:
— И что за послание?
— Ты скажешь им, что мой народ нужно вернуть обратно. За Стену.
— Народ — в смысле, ацтеков? Всё племя? Целиком?
— Чем больше нас, тем лучше.
«Какая же ты сумасшедшая», — подумал он, любуясь ею.
— Ты выйдешь и скажешь, что змеиный бог требует наших детей вернуться. Потом выйду я и скажу, что я верховная жрица и подтверждаю волю Великого Змея.
Пепел поднялся на ноги.
— Ну-ка, посмотри на меня, солнце. — Он взял Игуану за подбородок и повернул ее лицо к себе. — Этот Великий Змей… ты всерьез веришь, что он существует? Как и весь этот бред, про Иисуса Христа…
Жрица вырвалась и отвернулась.
— Я не знаю, — сказала она, глядя в сторону. — Вчера не верила. Потом ты принес этот ужасный диск. Теперь я не знаю.
Стрелок помолчал.
— Ну допустим, — сказал он наконец. — Я попаду на эту церемонию. Выйду на сцену. Скажу что-то. И кто меня послушает?
— Ты скажешь им, кто был твой отец, и скажешь, что его дух говорит из твоего рта.
— И они поверят? — Слингер криво ухмыльнулся.
— Если дух отца силен в тебе, он подчинит их. Даже если нет, то он разгневается и убьет их. Скажи, что он идет за тобой и убивает всех, кто тебя не любит.
Стрелок подобрал футболку и бросил ее Игуане.
— Оденься, красавица, — попросил он.
— Почему ты не называешь меня «жена»?
Бессмертная Игуана без особой радости натянула футболку, зажав в пальцах ее рваный ворот.
— Чтобы мы с тобой друг друга понимали. — Слингер потушил окурок и убрал его в карман. — Я расскажу тебе о Джонни, знаменитом аризонском рейнджере. А ты решишь, вызывать его дух или нет. История короткая, без начала и конца, так что я расскажу ее только один раз.
Жрица смотрела на него молча. Он продолжал:
— По детству Джонни часто таскал меня на ярмарки. Там были аттракционы… не такие, как это ваше колесо, а простые, сельские. Такие, знаешь, деревянные быки, механические лошади. Я всё детство провел на этих лошадях и быках. Вот только они не двигались. Когда кто-то другой катался, двигались, а подо мной — нет.
Он затянулся и потер небритую щеку.
— Так вот, один раз я сидел на этой лошади. Я уже знал, что она как-то включается, только не знал, как. Тут ко мне подходит мужик, весь в белом. Джонни называл таких «слизняк-итальяшка». Сам он рассказывал, как полжизни гонялся за одним таким по пустыне, грохнул его где-то около Вегаса, а потом как-то подрастерял интерес. Джонни любил хвастаться подвигами.
— Это был… это был… — Игуана пыталась припомнить слово.
— Мужик в белом, — сказал Пепел. — Он подошел и бросил в машинку десять центов. Лошадь стала брыкаться, и я впервые покатался на самом деле.
Он помолчал.
— Тут явился Джонни, пьяный в дым, и устроил свое представление. Он орал на мужика, топал ногами. А тот смотрел молча. Потом спросил — «у тебя всё?». Потом наклонился к нему и сказал пару слов. И Джонни сразу поменялся в лице. Взялся скулить, извиняться — всё на одном дыхании.
— А человек в белом? — спросила жрица.
— Сплюнул под ноги и ушел. Джонни потом сказал, что это был Лакки Лучано. — Пепел хмыкнул. — Сказал, что он грозился убить меня, прямо на лошади, на глазах у моего отца.
— Рейнджер Джонни ценил тебя больше, чем свое имя, — сказала Игуана. — Это достойно уважения.
— Да, только мужик в белом шептал разборчиво. По крайней мере, я всё разобрал.
Он затянулся и медленно проговорил:
— Два слова. «Идем стреляться». А потом еще раз сказал «идём».
— Значит…
— При нем даже оружия видно не было. А у Джонни… — Стрелок откинул плащ и хлопнул себя по кобуре. — У Джонни всегда висела Кочерга, на этом самом месте.
— Значит, — повторила Игуана. — Твой отец не был тем великим белым рейнджером?
— Не знаю. — Пепел нахмурился. — Откуда мне знать? Он много пил и много трепался. Где правда, где неправда — кто теперь разберет.
Жрица встала и прошла к окну.
— Правды и неправды нет, — сказала она. — Есть только то, во что ты веришь. Твой отец верил, что он великий рейнджер?
Слингер ухмыльнулся.
— Особенно когда пьяный был.
— А ты веришь, что он великий рейнджер?
— Прости, солнце. Мне уже не двенадцать лет. А что касается привидений и духов — спасибо, но мне хватило Трикс.
— Кто такая Трикс?
— Никто.
Стрелок сделал шаг к ней. Жрица развернулась ему навстречу. Ее глаза снова сделались одинаково мертвыми.
Пепел еще раз шагнул к ней. Игуана не шевельнулась.
— Уходи, — сказала она. — Ты мне больше не нужен.
«Ты будешь только мешать», — услышал он голос Трикси. Но он бывал ей нужен, еще как. Трикс пыталась убежать от него, но всякий раз убеждалась, что он ей нужен.
Слингер помолчал и заговорил медленно, обдумывая каждое слово:
— Лос-Анджелес опасное место. Ты можешь нанять меня. Я профессиональный стрелок. Я смогу тебя защитить.
— У меня есть мои воины.
— Им нельзя убивать. Они боятся полиции. Так?
Она не ответила.
— Я не боюсь полиции, — сказал Пепел. — И я не стану задавать вопросов.
— Им нельзя убивать. Они боятся полиции. Так?
Она не ответила.
— Я не боюсь полиции, — сказал Пепел. — И я не стану задавать вопросов.
Взгляд Игуаны не изменился. Жрица ждала еще чего-то, но стрелок и так предложил больше, чем собирался.
— Хорошо, — сказала она наконец. — Может быть, я снова в тебя поверю. Иди за мной.
Бессмертная Игуана проскользнула мимо. Пепел обернулся, но верховная жрица уже покинула комнату.
Самые верхушки акаций слегка порозовели, но в дворике было темно и сыро, как на дне колодца. Игуана шагала вперед, не обращая внимания на холод. В утреннем воздухе сильно пахло фикусом. Жрица неслась вперед так быстро, что стрелок едва поспевал за ней. Вместе они протиснулись во внутреннюю дверь и вышли в фойе мотеля.
У конторки Бессмертная Игуана споткнулась о вздутую половицу и пронзительно вскрикнула. Жрица запрыгала на одной ноге, прикусив губу и протяжно стеная. Пепел хотел помочь ей, но Игуана грубо отпихнула его.
— Меня увидят воины, — сказала она. — Нельзя, чтобы ты меня вёл.
— Воины? — переспросил слингер. Он подошел к окну, забранному складными шторами, и заглянул в щель между жестяных полосок.
По стоянке бродили индейцы. Ночью, под раскаты грома и шум ветра, их мотоциклеты съехались отовсюду, — не меньше двух дюжин, а может статься, и трех.
Звякнул колокольчик. Пепел оглянулся. Бессмертная Игуана отодвинула парадную дверь и терпеливо ждала его у порога, оранжевая в слабых лучах рассветного солнца. Стрелок вздохнул и последовал за ней.
Мотерос толпились небольшими группами у костров, усеявших все просторное поле стоянки. Некоторые из них даже сидели, хотя гудрон был еще слишком холоден. Полуголые механики тоже были здесь — они шмыгали туда и сюда, не обращая ни на кого внимания, таскали воду и деготь в кожаных бурдюках, заправляли машины горючим. Некоторые из них готовили; некоторые — поддерживали костры, швыряя в них клочья старых афиш и обломки деревянной мебели. Отовсюду пахло маисом, какао и диковинными южными пряностями. Из каждого второго мотоциклета орало радио, настроенное в унисон на одну общую радиостанцию.
Замечая верховную жрицу, ацтеки расступались и строились в ряд. Механики, напротив, быстро склоняли бритые головы и кидались дальше по своим делам. Те водители, что еще не успели заглушить мотор, торопливо спешивались и тоже становились в две шеренги.
У центрального костра в компании нескольких увальней красовался Ревущий Буйвол. Заметив Игуану, он обернулся, поставил чашу с какао на гудрон и убрался с дороги. Позади него на коленях стоял Пако. На шее мексиканца красовался строгий ошейник, мешавший ему сидеть ровно и вертеть головой. По скуле торговца сбегал узор из нескольких мелких ран. Его растертые запястья были связаны кожаным ремнем, но в остальном Пако был невредим. Рядом с ним расположилась высокая машина-клетка на трех колесах.
Слингер подался назад, но ему на плечо легла твердая рука Игуаны.
— Убей его, — сказала жрица. Что-то холодное ткнулось Пеплу в ладонь.
Он запоздало понял, что кобура пуста. Бессмертная Игуана совала ему в руку его собственный револьвер. В барабан Кочерги был заряжен один-единственный патрон — остальные исчезли. Стрелок покосился на жрицу.
— Зачем? — спросил он.
Мексиканец смотрел на него, тяжело дыша. Сквозь прутья клетки за спиной Пако пробивались лучи восходящего солнца. У горизонта розовой стеной клубилась дорожная пыль.
— Не задавай вопросов, — сказала Игуана. — Убей его.
Всё новые и новые мотоциклеты стекались к мотелю одной широкой лавиной. Пепел стоял над торговцем, сжимая в руке револьвер, а машины прибывали и прибывали, одна за другой, по три, по четыре, — не меньше двух сотен, а может статься, и трех.
(1х07) Равновесие нарушается
С высоты орлиного полета мотель напоминал три бурых кирпича, едва различимых в поблекшем к осени, но всё еще зеленом океане прерии. Ржавый полумесяц, остов большого колеса обозрения, простирался вверх пускай не на милю, но на сотню-другую футов как минимум. Стоянка лежала у его подножия как серое лоскутное пончо. Костры ацтеков раскинулись по ней неровным веером, и муравьи-мотоциклеты сновали туда и сюда, прибывая и отбывая. И всё равно с такой вышины, из самой верхней гондолы полуразрушенного ярмарочного колеса, звук моторов был едва слышен. Вся копоть, музыка и запах жженого какао остались далеко внизу. Воздушная тюрьма имела свои недостатки: карабкаться сюда было неприятно, и поначалу слингера мутило от непрерывного колыхания, но спустя полдня он перестал замечать его. Небесный покой был абсолютным, и к вечеру Пепел даже слегка начал жалеть, что по смерти никто не возьмет его в рай.
И куда, черт возьми, подевался индеец?
Стрелок осторожно выглянул наружу. Неподалеку от трех кирпичей мотеля угадывались очертания городка Фонтейн — там полуобвалившеяся каменная ратуша, здесь шпиль колокольни, терявшийся в траве словно длинная белая кость. На месте бывшей ярмарки до сих пор уцелела прогалина, истоптанная и много раз перепаханная колесными машинами. А вот гоночный котлован можно было узнать лишь по кустам терновника, густо заселившего эту просторную низину. Крыло мотеля, где остановилась Игуана, разыскать было нетрудно — его крыша терялась в зарослях одичавшего фикуса. Бессмертная Игуана не показывалась на пороге мотеля ни разу, а значит, скрывалась где-то там, укрывшись в своем гнезде между корней.
День выдался ясным и теплым, но к вечеру степные дали заволокло синюшной дымкой, не предвещавшей в плане погоды ничего хорошего. И вот уже низкое солнце тлело сквозь эту синюшность, похожее на блеклый лиловый фонарь. Оно почти коснулось горизонта — а индейца всё не было.
И-и! И-и-и-и! Облезлая гондола скрипнула у Пепла под ногами и поплыла, вращаясь вокруг своей оси. Ее жестяной зонтик задел за какую-то железяку. Сверху заструился рыжий песок. Слингер чертыхнулся и присел, на всякий случай ухватившись за борт.
— Не пришел? — спросил торговец, приподняв заспанное лицо.
— Нет, — сказал Пепел.
— Мадре, — Пако со стуком уронил башку обратно, зевнул и прибавил: — Буэно. Разбуди, когда явится.
Мексиканец был совершенно непробиваем. Его не стесняла ни высота, ни ветер, ни ржавчина, сыпавшаяся из старой конструкции рыжими и черными потоками. На мясистой и в кровь растёртой шее Пако до сих пор красовался строгий ошейник с бронзовыми гирьками, надетый лично Буйволом, — но даже ошейник торговцу не мешал. Весь день Пако дрых, развалившись в кабине как у себя дома, и ржавые останки машины Ферриса содрогались от его храпов и газопусканий. Большое лиловое солнце сползало всё ниже за горизонт, а торговец по-прежнему бесстыдно спал. Стрелок уже начал жалеть о том, что отказал Игуане. Жрица еще могла сменить гнев на милость, а от Пако следовало ждать только новых гадостей. Один недостойный выстрел — и вместо торговца Пепел остался бы возле нее.
— Хотел бы я так прохлаждаться, — сказал он.
— Пром-м-м… — отозвался мексиканец. У него громко заурчало в животе.
Не зная, чем занять уходящий вечер, Пепел в который раз принялся упражняться с капсюлем единственного патрона. Тень сумерек поднималась по горам всё выше, а стрелок сидел и заряжал патрон в гнездо револьвера на скорость, потом взводил курок и прищелкивал барабан.
— Какой же из тебя слингер, шумный сосед, — промычал торговец, мелкими колыханиями перебираясь на другой бок. — Оно тебе вот это надо, щелкать весь день? Я б на месте той бабы еще до рассвета тебя погнал.
Стрелок нахмурился и спрятал Кочергу. Он хотел было помянуть кое-чей храп — а заодно и диету — но сдержался. Мексиканец вел партию. И у него определенно стоило поучиться изворотливости. Как и умению полезно проводить время в неволе.
— Есть другая мысль, — сказал Пако тогда, на стоянке, пока Буйвол запирал их обоих в клетке. — Помнишь мое ружье? Ты принеси его мне. А я устраню тебе опасного шпиона.
— Какого шпиона? — Вожак остановился, и ключ замер в скважине.
Пако ответил, не моргнув:
— Такого, про которого ты сам знаешь. Такого, что смотрит за вами уже много дней.
— Он идет, — сказал Пепел.
Пако заворочался и сел, зевая во весь рот. Он потер шею. Привешенные к строгому ошейнику грузила стучали ему по пальцам, но торговец упрямо скрёб растертую кожу, пока не начесался вдоволь.
— Мадре, — сказал он. — Темно ведь уже. Как говорят в Бруклине — «кто ж по-тёмному стреляет». Да, слингер?
Пепел вытащил сигару. Он берег ее до сумерек, и слова торговца напомнили ему, что этот момент настал.
— Я бывал в Бруклине. — сказал он. — Но я не хотел бы сидеть здесь до завтра.
Он выбросил горелую спичку за борт и добавил: