Перед тем как сесть в карету, Федор Петрович порывисто обернулся к Белозерскому и сказал:
– Как я рад, что ты пришел за мной в церковь и сообщил эту новость, после того как я помолился Святому Антонию! Во всем Божий промысел. Не перестаю это повторять… – Он вдруг крепко обнял Глеба, похлопал его по спине и шепнул на ухо: – Хорошо, что ты есть на белом свете! Полюбил я тебя как сына!
Никто никогда не говорил ему таких слов. Глеб почувствовал, как к горлу подступает комок. Чтобы вновь не расплакаться, он ответил невпопад, не выказывая чувств:
– Приезжайте к нам в Университетскую, Федор Петрович. Мы с Иоганном всегда вам рады…
«Почему я не сказал, что люблю его как родного отца? – корил он потом себя всю дорогу. – Нет, не так! Родного отца я презираю и не считаю отцом. А Гааз для меня даже больше, чем отец. Почему я ничего этого ему не сказал? Трус! Малодушный трус!»
Вернувшись во флигель, где лежал больной брат, Глеб наконец застал его в полном сознании. Братья обнялись, но то был только первый порыв. Глеб тут же, смутившись, отстранился. Борис слабым голосом упрекал его за то, что он не навестил его в Петербурге, Глеб даже не пытался оправдаться. Им было неловко друг перед другом, они искали слов и не находили их. Архип, стоявший у притолоки и с умилением наблюдавший эту сцену, никакой натянутости не замечал и то и дело промокал глаза рукавом рубахи.
Глеб даже испытал облегчение, получив тревожную записку от Елены. Велев Борису немедленно принять лекарство и заснуть, он поспешил уехать. В сумерках он вернулся, неся на руках драгоценную для него больную… Майтрейи больна! Если она умрет, к чему будут все его дипломы, к чему уважение коллег, даже похвала самого доктора Гааза? Майтрейи больна, Майтрейи умирает! Он боролся за ее жизнь вот уже сутки и все еще не мог сказать, что добился вожделенной победы.
Вымотанный до предела, он забылся на час, упав на постель в комнате, которую теперь делил с братом, как в детстве. И спал так крепко, что не услышал, как с соседней кровати поднялась белая тень…
…Борис сел, чутко прислушиваясь к дыханию спящего брата и жалобному похрапыванию Архипа. Затем осторожно встал. Ноги едва удержали его, он был так слаб, что испытывал отвращение к самому себе. Но остаться в постели он не мог. Прислушавшись и не уловив во всем флигеле никаких иных звуков, кроме дыхания спящих людей, он принялся карабкаться по лестнице на второй этаж, в комнату Евлампии.
Майтрейи больна! Майтрейи умирает! Вчера вечером, проснувшись после отъезда брата уже в сумерках и не видя никого рядом с собой, он выглянул в окно и увидел там приближавшегося к флигелю Глеба, несущего на руках прекрасную индийскую принцессу, героиню его снов и грез, вдохновительницу его стихов. Это было похоже на сон, на один из тех снов, которые так часто снились ему в последнее время… Только в своих снах Борис сам нес на руках Майтрейи через какие-то дивные цветущие сады, и она, обвив его шею смуглыми руками, неотрывно смотрела ему в лицо огромными, бархатными черными глазами ручной лани. Теперь же в объятиях Глеба девушка казалась мертвой. Позже, по суете, поднявшейся в сенях, на лестнице, во втором этаже, Борис понял, что Майтрейи устраивают прямо над его головой. Она была больна, и что он мог сделать, чтобы ее спасти? Только взобраться до середины лестницы – на большее у него не достало сил, и, вцепившись ослабевшими руками в перила, напряженно вслушиваться в тишину наверху.
* * *Князь Илья Романович в эту ночь не спал вовсе. Он вернулся поздно в наемной карете, проведя перед тем и день, и предшествующую ему ночь неведомо где. Неслыханное дело для человека, который в последнее время стараниями Изольды Тихоновны сделался положительным домоседом, «домашней птицей», как шутил Летуновский. Никаких объяснений он никому по приезде не дал, как не сказал никому при отъезде, куда уезжает. Изольда, изумленная этой отлучкой, подбежала было к нему, чтобы по старой памяти отчитать, но князь взглянул на нее таким страшным взглядом, что женщина в смятении отступила. Войдя к себе в кабинет, князь кликнул Иллариона. Дворецкий бросился на зов, надеясь донести, наконец, на самоуправство Архипа. Уже сутки во флигеле находились незваные гости, уже сутки он пытался проникнуть туда, чтобы что-то разузнать, но каждый раз натыкался на своего врага, который многозначительно показывал бывшему разбойнику внушительный кулак. Илларион отступал, надеясь, что месть свершится и без драки. «А вот как вкатят тебе плетей, старая шкура, – мечтал он, сидя в комнате своей возлюбленной и попивая чай с наливкой, – так небо с овчинку покажется!»
Но князь не захотел и слушать доноса.
– Что?! – рявкнул он, не дав Иллариону сказать и нескольких слов. – Что?! Чепуха все! Борис жив?
– Живы, да только там, во флигеле…
– Что во флигеле?! – внезапно разъярился князь, хотя его любимец не сказал ровным счетом ничего крамольного. – Что ты пристаешь ко мне с пустяками?! Пошел вон отсюда!
– Да как бы вы сами после на меня не серчали, что я умолчал…
Это было последнее, что выслушал князь. Схватив сапог, который коленопреклоненный Илларион только что стянул с его ноги, он с силой швырнул его дворецкому в лицо:
– Пошел, говорю! Болтаешь много, когда не спрашивают!
Красный от гнева и стыда, взъерошенный Илларион выкатился в коридор, где его поджидала Изольда. Жеманно и насмешливо улыбаясь, играя ямочками на щеках, экономка негромко промолвила:
– А говоришь, давно служишь! Кто же под горячую руку барину суется? Хотела бы я только знать, что случилось?
А случилось страшное. Князь проигрался в пух и прах. Старая страсть, от которой он было совсем отстал, вновь предъявила права на его сердце и, казалось, на саму кровь, кипевшую при одном виде игорного стола и колоды карт. Визит Савельева, его расспросы об убийстве Гольца воскресили былые тревоги. После ухода статского советника Белозерский метался по кабинету, словно раненый зверь, ища убежища и не находя его. Взглянув в зеркало, он себя не узнал, так далеко были его мысли, и едва не вскрикнул. В такие минуты князь жалел о том, что совершенно равнодушен к вину, в котором можно утопить страхи и печали. Внезапно дикая, шальная мысль осенила его. Он кликнул Иллариона, но дворецкий куда-то отлучился. Изольда не показывалась. Князь не помнил, кто подал ему одеваться. Карету он закладывать не велел и уехал в наемной. Белозерский никогда не ездил играть в карете со своими гербами на дверцах – то была последняя дань уважения своему роду, которую он мог отдать.
Игорный угар длился ровно сутки. Когда вновь смерклось и князь взглянул в окно, он не сразу понял, сколько времени миновало. Он вспомнил о больном сыне, который, возможно, умер в его отсутствие, но страшная мысль прошла по краю сознания словно призрак, избегающий яркого света. Банкомет – длинный, тощий, почти бесплотный человек с тихим, шелестящим голосом и острым взглядом собрал со стола расписки Ильи Романовича. На зеленом сукне, исчерченном мелом, осталось лишь несколько смятых карт, пятна разлитого вина, капли воска, упавшие с оплывших свечей. Все было кончено.
– Обчистили, обобрали как мальчишку… – помертвевшими губами шептал князь, стоя у камина и глядясь в висевшее над ним зеркало. Его воспаленные глаза были страшны, они налились кровью. Он все еще был в одном сапоге – другой так и валялся на том месте, где стоял на коленях Илларион. Князь взялся за сонетку, чтобы позвонить и вновь позвать дворецкого, но передумал. Его ужасала необходимость отвечать на вопросы, которые рано или поздно воспоследуют.
– И что я скажу Изольде? – спросил он свое бледное отражение. – Если бы она дала денег отыграться, тогда можно бы снова поехать и… Но она не даст!
Он слишком хорошо знал свою экономку и сожительницу, своего «цербера», приставленного Летуновским к последним крохам родового состояния Белозерских. Князь мог бы просто рассчитать ее, тем более что былая привязанность давно остыла, и далее лично распоряжаться оставшимся капиталом… Но он больше не верил в свою звезду. В грандиозности его проигрыша было нечто роковое.
– Неужели придется продать за проигрыш библиотеку? – спросил он свое отражение. – Что же останется мне? Что я оставлю Борису?
Нежно любя сына, князь тем не менее редко думал о его будущем материальном благополучии. Он был не из тех отцов, которые откладывают каждую лишнюю копейку, чтобы сберечь для наследника рубль. Жизнь Ильи Романовича была истинной жизнью игрока, игрушкой Фортуны. Он разорялся, богател вновь, получив нежданно-негаданно наследство или попросту отняв чужое имущество, как произошло с Еленой Мещерской… И вновь разорялся, чтобы разбогатеть, как теперь, когда выяснилась истинная стоимость библиотеки, которой доселе интересовались только пауки, мыши да ненавистный, давно исчезнувший Глеб, которого Белозерский вынужден был называть сыном. И теперь вновь пришло разорение, только спасения было ждать неоткуда.
– Я погиб! – сообщил своему отражению Илья Романович, и как был, полураздетый, в одном сапоге, упал на диван, надеясь найти забвение во сне. Но сон к нему не шел. Не тревожили его и слуги – в доме стояла тишина, необычайная даже для такого позднего часа. Лишь однажды где-то очень далеко, в глубине дома, послышался приглушенный расстоянием женский смех и тут же смолк, словно задушенный поцелуем. Илья Романович тщетно прислушивался – все было тихо.
– Воры! – сказал он тишине и темноте, обступавшим его скорбное ложе. – Развратники! Всех разгоню и продам!
* * *Наступившее утро, первое утро октября, было еще ужаснее. Только теперь, промучившись без сна на диване, истомившись в измятой одежде, терзаемый чувством более тяжким, чем похмелье, – чувством вины, князь понял, в какую пропасть рухнул, разом погребя на ее дне все надежды и будущее своего сына.
– Боже… – простонал он, сжимая впалые виски, покрытые липким потом. – Отчего же я не удержался?! Где была эта тварь, Изольда?! Она здесь затем, чтобы охранять меня от игры!
Он дернул сонетку с такой яростью, что чуть не оборвал ее. Спустя минуту явился Илларион, угрюмый, державшийся настороженно, как побитая собака.
– Куда все делись? – отрывисто спросил князь. – Почему в доме так тихо? Что Борис?
– Благополучно, – ответил Илларион, глядя куда-то в угол. – А все прочие… Где им и полагается быть, на своих местах. Уж я смотрю за ними!
– Ты смотришь, пес? Уж я знаю, куда ты смотришь! – многозначительно, с угрозой произнес Илья Романович. Он ничего конкретного в виду не имел и, в общем, не был в претензии на своего дворецкого, тем более что тот служил пока вовсе без жалования. Просто он любил таким образом припугнуть слуг, намекая на известные ему одному факты, так как изначально каждого человека считал вором и мошенником.
Илларион изменился в лице:
– Я, кажется…
– То-то, что кажется! – оборвал его Илья Романович, позволяя между делом одевать себя в свежее платье, принесенное дворецким. – Говори, что сказать хотел? По роже вижу, что-то есть!
– Есть, ой, есть, ваше сиятельство! – прошептал Илларион, сверкнув черными разбойничьими глазами. – Во флигеле вот уже вторую ночь гости… И никак их не выжить!
– Гости?! – Илья Романович изумленно отнял от лица полотенце, которым утирался после умывания. – Кто таковы? Сумасшедшие, что ли? Ведь там холера!
– Да одна гостья-то и сама холерная больная… – загадочно произнес Илларион.
Князь смотрел на него, онемев, а Илларион, наслаждаясь произведенным эффектом, продолжал:
– Больную девицу зовут Маргарита Назэр, она воспитанница виконтессы Элен де Гранси… А Элен де Гранси… – Он сделал паузу, подготовляя удар. – Это Елена Мещерская, ваша племянница!
– Ты… пьян? – только и сумел вымолвить Белозерский.
– Ничуть! – дерзко отчеканил Илларион. – А привел их сюда Архип без моего ведома, старый хрыч себя барином возомнил, давно плетей не получал!
Князь молчал с минуту. Его изжелта-бледное лицо передергивали многочисленные мелкие судороги.
– Откуда она взялась? – выговорил он наконец. – Нет ли тут ошибки? В самом деле она?
– Никакой ошибки не может быть, ваша светлость! Из самого Парижа приехала, об этом и в газетах есть! И она сейчас богата, очень богата. Очень… Сверх всякой меры!
Илларион даже зажмурился, показывая, как высока эта мера.
– Зачем же она… Сюда, ко мне? – Ошарашенный новостью, Илья Романович производил впечатление человека, перенесшего легкую контузию. Его пошатывало от волнения, взгляд блуждал, ни на чем не останавливаясь.
– Я так полагаю, ваша светлость, что племянница захотела вас по-родственному навестить! – уже совсем фамильярным, издевательским тоном предположил Илларион, видя, в каком жалком состоянии находится князь. – Как же она о вас-то забудет, ваша светлость? Ведь она вам, можно сказать, всем своим богатством обязана… Если бы вы ее тогда не выгнали, откуда бы оно взялось?
И снова повисла пауза, долгая, мучительная для князя, сладостная для дворецкого, который понимал, что доставил своему покровителю самую дурную весть, какую только можно было вообразить.
– Поди прочь, – произнес, наконец, князь и тут же, опомнившись, добавил: – Нет, постой! Скажи, что – ты видел ее? Говорил с ней?
– Да уж если бы я до нее добрался, то, наверное, выгнал бы из флигеля, не посмотрел бы ни на ее деньги, ни на титул! – пожал плечами Илларион. – Вам ведь служу, кто она для меня? Только решил сперва доложить…
– Ты правильно поступил, голубчик!
Внезапно переменившийся тон князя заставил Иллариона изумленно раскрыть глаза. Илья Романович говорил мягко, в голосе его звучала признательность:
– Ты поступил осмотрительно и не поставил меня в неловкое положение перед родственницей! – продолжал между тем князь, с беспокойством оглядывая свои манжеты и поправляя в них криво сидевшие коралловые запонки, исполненные в виде тузов червей. – Не сомневайся, я тебя за это награжу! Поди, поди, голубчик, прикажи, чтобы мне принесли чаю…
Илларион, молча дивясь и предчувствуя какую-то хитрую интригу со стороны своего хозяина, вышел. Оставшись наедине со своим отражением в зеркале, Белозерский торжествующе хлопнул в ладоши. Ему ответило звонкое эхо, отразившееся от расписанного купидонами потолка.
* * *Напившись чаю, нарядившись с помощью молча недоумевавшего Иллариона в свежую визитку, Белозерский отправился во флигель. Прежде всего, он вошел в комнату к сыну.
Князь, совсем позабывший о Борисе в прошлые сутки, был рад уже тому, что найдет его живым. Но он никак не ожидал увидеть его сидящим за столом, с пером в руке, среди листов скомканной и исписанной бумаги. Архип, оправлявший постель, обернулся на скрип открывшейся двери и с трудом выпрямился:
– А вот и батюшка!
Борис при виде отца вскочил со стула, и, скомкав очередной листок бумаги, бросил его в угол. Он все утро писал письмо к Майтрейи, и каждый новый вариант казался ему хуже предыдущего.
– Мы хотели устроить вам сюрприз, – сообщил он отцу, – нынче я должен был в мундире на коне проехаться под вашими окнами, чтобы вы были совершенно покойны насчет моего состояния. Еще ночью я чувствовал слабость, но проснулся совсем здоровым!
– Считай, что сюрприз удался, – растроганно произнес князь и крепко обнял сына. – Я ведь уже не надеялся застать тебя живым, мой мальчик! Ты бредил и не приходил в сознание. Что же случилось? Чудо? Ведь от этой заразы люди дохнут как мухи!
– Чудо, отец… – Борис сделал паузу, многозначительно переглянувшись с Архипом. – Но у этого чуда есть имя… Если бы не доктор…
– Этот юнец? – пожал плечами Илья Романович. – Что ж, я верю только своим глазам, а они сообщают мне, что ты теперь здоров. Так что поверю я и в вашего чудо-доктора, хотя, по правде говоря, он совсем не вызвал у меня доверия. Лицо у него такое… – Князь прищелкнул пальцами, подыскивая определение. – Не располагающее к себе, странное какое-то. И видно, что чрезвычайно высокого о себе мнения! Впрочем, раз он вылечил тебя, мой дорогой мальчик, какое мне дело до его лица!
– Если бы не этот доктор, вы сейчас заказывали бы мне гроб! – пылко заметил Борис. – Его искусство достойно восхищения!
– Да я и восхищен, положим, но где же он сам? – усмехнулся князь. – Надо его вознаградить.
– Вызван к другому больному, батюшка, – вставил словечко старик, с трепетом слушавший беседу отца и сына. – Тут… Недалече!
– Отец, я должен вам начистоту признаться, – решившись, произнес Борис, – что доктор, спасший мне жизнь, не кто иной, как ваш сын Глеб, мой родной брат. Это перст судьбы, иначе не скажешь… Никто другой не смог бы меня вылечить!
Во время непродолжительной паузы на лице Ильи Романовича не отразилось ровным счетом ничего. Только от старого слуги не укрылось, что правое веко барина нервно задрожало.
– Вот, значит, как? – Князь взял со стола чашку с горячим чаем, предназначавшуюся Борису, громко отхлебнул из нее и произнес с нескрываемым презрением: – Значит, в нашем роду появился доктор Белозерский… Теперь у нас в гербе будут клистирная трубка и микстура!
– По-моему, это похвально, отец, когда дворянин имеет какое-то дельное занятие, – не уступал Борис. – Не всем же быть офицерами или помещиками.
– Ну да, ну да… – иронически закивал Илья Романович. – Все в духе новейшего времени, по моде… Тем более у него все равно нет ни гроша.
– Он зарабатывает деньги собственным трудом, – вспыхнул Борис, – и это не может не вызывать уважения!
– За твое лечение он, очевидно, тоже возьмет деньги, – с ухмылкой предположил князь. – Любопытно услышать, сколько он потребует!
Архип перекрестился. Борис, видя, что его аргументы не действуют на отца, замолчал. На бледном лице князя играли молнии. Новость о возвращении Глеба почти затмила радость от выздоровления любимого сына. Впрочем, Глеба Илья Романович вовсе не считал сыном и все эти годы просто старался не думать о нем. И вот ненавистный отпрыск, заполучивший его фамилию лишь в результате обмана, вернулся, спас жизнь Борису, и князь не мог его вышвырнуть из дома… Теперь он был ему обязан.