Бежать было некуда; что-либо скрывать было нелепо, потому что не осталось закутка внутри, куда можно было бы что-нибудь спрятать. Чем сильнее кутаешься, тем меньше можешь скрыть. Более того: чем сильнее заворачиваешься в тряпки, тем сильнее испытываешь желание обнажиться изнутри. Температура заметно падала. Стеклянную тишину то и дело раскалывало потрескивание деревьев, которое доносилось издалека, как выстрел. Казалось, что за стенами кирки сразу же начинался лед, небо стало льдом.
Рассказывай!..
Первое, что я рассказал, была Япония; в детстве я бредил Японией. Читал японские сказки, слушал истории про самураев, которые выдумывала мама (найти книг про самураев ей не удалось, потому стала придумывать; она их рассказывала мне в электричке, пока мы ехали из Тонди в Пяскюла или из Пяскюла на Балтийский вокзал). В 1978 году я каким-то образом проник в кинотеатр «Лембиту» на сеанс фильма «Легенда о динозавре», и Япония, которая мне открылась там, показалась фантастической, недостижимой и невозможной; я смотрел на экран, как маленький неандерталец из своего яйца, и думал, что такой страны не может быть, таким СССР никогда не будет, что даже и Японии такой нет – это просто в кино так сделали… но когда я заикнулся об этом моему дяде, он сказал, что Япония именно такая, как в фильме, и даже круче: «Посмотри “Солярис” – там все съемки будущего сделаны в Японии! Япония уже давно живет в будущем!».
Я долго рассказывал Дангуоле о моем дяде; я сказал, что человек, которого она увидела в Дании, хамелеон, что она его не могла как следует рассмотреть, потому что он постоянно маскируется, он – скользкий, он всех мистифицирует, он себя не раскрыл и никогда ей не раскроет. Я сказал, что постигать моего дядю я начал еще давно, когда мне было семь лет: я пробирался в его комнатку, нюхал его одеколон, трогал вещи, рубашки, листал его тетрадки, слушал его кассеты, запоминал названия книг, какие он читал, и потом тоже читал их…
Она хотела знать всё, и я не спрашивал себя, зачем ей это.
Я всё время жил с ощущением, что способен на волшебные трюки, – наверное, это самое главное обо мне. И, наверное, поэтому я время от времени совершал низкие поступки. Но по ним никто не имеет права судить меня, по ним никто не может меня расшифровать. Потому что очень часто низким поступком я намеренно оскорблял человека, чтобы сбить со следа, я это делал с теми, кто вдруг пропитался уверенностью, что знает меня (особенно обижал тех, кто считал меня положительным), или делал это с теми, кто ошибался на мой счет: обидой пытался заставить человека остановиться и задуматься. Например, один мой приятель дал мне ключи от своей квартиры – он уезжал куда-то в Россию, – хотел, чтоб я присмотрел. Это было начало девяностых, на муке он сделал себе ремонт и телевизор «Грюндиг», в планах была машина, которую он потом приобрел и ему порезали резину. Его квартира была превращена в склад, он жил на первом этаже в Коплях, в дурацком месте, где обитали гопари и воры. Он хотел, чтобы я следил за его квартирой (читай: сторожил склад), но я и так работал сторожем, и в одну ночь быть в двух местах не мог, о чем его предупредил. Когда я увидел, что окно его квартиры распахнуто, я вошел внутрь – весь металл и всю технику вынесли, – я спокойно вышел и ушел, даже не закрыв дверь за собой, и больше туда не приходил, а когда он приехал и пришел ко мне, я вернул ему ключи и не стал ничего объяснять. «Ну, ты мог хотя бы родокам моим позвонить», – сказал он, надувшись. «Я как-то не подумал об этом», – ответил я. Ему не стоило заниматься ерундой, вот и всё. Годы спустя я встретил его отца в коридоре дурдома, он был невменяем, у него была какая-то трясучка; я не стал спрашивать, что стало с его сыном – я почему-то был уверен, что он уехал в Россию… потому что всё это ничтожно… квартиры, машины, металл, банки, цистерны, скважины, трубопроводы… Во мне и в каждом намного больше необъяснимого, таинственного, бесценного… Деньги, карьера – кал по сравнению с чудесами, которые ты можешь вызвать внутренним извержением. Я всегда знал и помню, что способен на такое, о чем никто и помыслить не может… так какая разница?..
Рассказывай!..
В седьмом классе я пришел к дверям девочки, в которую был влюблен, – это было поздно вечером, в октябре, моросило. Я вовсе не собирался ее караулить, мне просто хотелось побыть где-то рядом. И вдруг она вышла и увидела меня, и мне стало жутко стыдно. Она была с подружкой, подружке было смешно, она с удовольствием сдерживала улыбку. Я сильно стеснялся. Мы пошли гулять. В их дворах не было фонарей. Все побило хулиганье, сказали они. Там бродили хулиганы, их голоса были слышны в сумерках, мелькали тени, загорались спички. Девочки терпеть не могли там гулять, они ни за что не шатались бы по двору, если б не потеряли ключи. Они вышли на улицу, сообщила девочка, которую я любил, только затем, чтобы эти ключи отыскать, вернее, это был ключ, и он куда-то упал, где-то выпал, может быть, возле яблонь… И мы пошли и встали под яблони, с которых капало. Там было совсем темно, и тихо, таинственно. Меня охватил какой-то странный порыв вдохновения, я сделал шаг в темноте, резко присел на корточки, опустил руку в траву и – моя рука тут же нащупала металл, это был ключ, я нашел его так же просто, как не глядя берут с крючка, на котором ключ висит изо дня в день, я будто бы знал, что он там лежит, будто сам его туда положил… Я дал его девочке, она ничуть не изумилась, она взяла его и пошла домой, на нее это не произвело ни малейшего впечатления.
Я рассказывал, как работал на судоремонтном заводе сварщиком, какая это была тоска… меня пожирала лень… как валял дурака в институте, писал и жег написанное… как мой друг пытался покончить с собой у меня в сторожке во время моего дежурства. Он тайком выпил банку снотворного, и, когда посреди ночи из его рта повалила пена, я потащил его в туалет, заставил блевать, а потом потащил его к себе домой, заставил пить, есть и блевать, а потом потащил его в институт, где тоже поил его чаем и заставлял ходить в туалет блевать… он выжил, а я потерял интерес к людям, разочаровался разом во всех и во всем… потому что мой друг, женившись, стал каким-то другим, работал на радио, говорил о Сорокине и Тарантино, вступил в какую-то партию в надежде, что ему дадут денег, говорил, что ему надо кормить семью и так далее, то есть – стал таким, как все… а все вокруг были рабами, всех интересовало только одно: бабло, карьера, эстонский язык, заграница… росли банки, выдавались кредиты, открывались волшебные магазины, в которых можно было купить себе новые личины… кругом были люди, которые были заперты изнутри, и даже если мне удавалось с кем-то переговорить, я не понимал языка, на котором они говорили… у каждого внутри была черная дыра, каждый был в рабстве у какого-нибудь кумира или изобретения, всеми что-нибудь управляло. Меня тошнило от всего… от всех… мир был набит клоунами…
В какой-то момент я понял, что Дангуоле больше меня не слушает, она потеряла к моей жизни интерес. Прочла меня, как книгу, – ей не понравилось. Что это за герой? За такого не хочется переживать. Единственные чувства, которые в ней моя история вызвала, были досада, раздражение, ничего больше. Напрасно потраченное время… И не день, два… как бывает с книгой, а – несколько лет! Он водил меня за нос! Наверняка именно это она и подумала. Так и было. Потому что в первые дни нашей дружбы я рассказывал совсем другие истории, в другом ритме, без скрипа петель и половиц моей квартиры в Каламая, без вонючего ветерка со свалки в Пяскюла, без подвала и цербера-отца над моей головой… С ней я проживал другую жизнь – и за это тоже я тебя любил, Дангуоле, за то что ты давала мне возможность забыться… быть другим. До самого конца – пока ты не прислала dear John letter – во мне жила надежда на твою любовь, надежда жить так же беспечно, как мы жили в Хускего, инкогнито: я ведь не просто жил под чужим именем, я жил жизнью другого человека, я почти избавился от прошлого. Но теперь я окончательно протрезвел: дверь в мечту захлопнулась, этому сну конец! С того дня, когда я прочитал твое ужасное письмо, я решил сопротивляться снам, я решил посвятить себя борьбе с Иллюзией, этой грандиозной Мельницей, которая производит сонный порошок с ярлыком “cream dream”. Мало кому известно, что возле каждого с мешком на плече, невидимый, караулит Песочный человечек, – их много, тысячи, миллионы, они живут рядом с нами, как пиявки, клещи, паразиты, у них есть крылышки, как у Питера Пэна, они порхают над нашими головами, рассыпая золотистую пыльцу направо и налево, и люди предаются мечтам… но стоит тебе забыться, стоит проникнуться сладким сном, как сквозь него – сквозь видения – как по трубе – в тебя змеей вползает щупальце Иллюзии и сосет соки твоей сущности, превращая тебя в аморфную куклу.
Если б я мог сказать ей это раньше… или хотя бы тогда, в церкви (кстати, религия – один из кошмарных и наименее совершенных снов Иллюзии, – видимо, Мельник был юн и мало изобретателен).
Если б я мог сказать ей это раньше… или хотя бы тогда, в церкви (кстати, религия – один из кошмарных и наименее совершенных снов Иллюзии, – видимо, Мельник был юн и мало изобретателен).
Подлинный, я был ей неинтересен; мое прошлое вызывало в ней изжогу; моя жизнь ей казалась пустой. Ей было плохо. Она даже заболела. С таким трудом она расставалась с тем мифом обо мне, который я ей выстроил в то стремительное хускегорское лето.
Человек представляет интерес только в виде мифа; как только миф обнажен, за ним обнаруживаешь жалкое существо, не больше лягушки. Какие чувства можно испытывать к лягушке? Да никаких! Чем ужаснее уродство носишь под плащом, тем сильнее из кожи вон лезешь, распыляя свою жертву, а потом – потом надо стремительно исчезать, ни в коем случае не раскрываться. Но было поздно: моя обезображенная часть существа была выставлена напоказ, предъявлена, рассмотрена, изучена.
Больше мной она не занималась. У нее были свои дела: письма, планы, норвежский… она учила норвежский и писала письма, письма, письма… как исправная ученица, с чистыми руками, правой (отвадили-таки от левой), не сутулясь… строчка за строчкой она приближалась к последнему письму…
Снова стало холодно; мы сдвинули наши кровати. Но это ничего не меняло: ни снаружи, ни внутри.
Мы молчали, не разговаривали несколько дней, которых не считали; она заговорила со мной неожиданно. Это было ночью. Она разбудила меня и сказала, что у нее из ноздри выпало колечко, которое надевалось на стебель цветка (с крохотной стекляшкой), его Дангуоле вставили в датской студии, принадлежавшей, кажется, бандидос. Это было в Свенборге. Тем летом мы делали много глупостей. Маленькое колечко – крохотная насадка, вроде замочка на стебельке. Не в первый раз выпадало. Как-то оно выпало и укатилось в нашем вагончике в Хускего. Там я быстро справился: к утру вставил. Той ночью было куда более мрачно. Оно выпало, несомненно, оттого, что ноздря опять воспалилась. «Наверное, гной вытолкнул», – предположила она: как непрактичны все эти хиппанские штучки!
Долго искали в кромешной темноте. Свечи кончились; на рассвет не рассчитывали: посереет чуть-чуть, забрезжит над горами вдалеке, поиграет и опять торопливо погаснет. Так и так ни черта не видно. Жгли спички и ползали по матрасу.
Когда в Хускего ранка в ноздре загноилась, она ходила к врачу, ей выписали капли, не помогли, было чертовски больно, до слез. Она оправдывалась: «Я не плачу – слезы сами катятся», – зачем-то всё время старалась казаться железной, будто не понимала, что тем самым убывает в ней женщина (потом Патриция дала крем, за неделю прошло; теперь крема не было, и ни души вокруг).
Расправляли складки, осторожно – складки. Чтоб не стряхнуть. Чтоб не закатилось в щель. А может, уже – во сне – закатилось? Колечко. В этом мраке оно мне воображалось живым. Сам цветочек с камешком на стебельке (камешек тоже выпадал, кое-как держали на клею) был у нее в ладони. Половина беды. «Не потеряй!» – «Не потеряю, – ворчливо, сквозь зубы. – Колечко, главное – найти колечко», – шептала она во мраке чужим голосом. Я тоже шептал: «Найдем, никуда не денется…». Наша церковь мне казалась такой тесной и такой замкнутой в себе, как ловушка, из которой ничто не может ускользнуть. Во мраке наши голоса сплетались, словно их произносила одна сущность, изображавшая двух человек, потерявших что-то и из последних сил ищущих. Мною быстро овладело отчаяние. Как это так, какое-то колечко, какая-то дрянь, оно должно быть тут! Протянул руку и нащупал, а его нет – несколько часов!!! Куда оно могло деться? Из этой церкви! Его забрал Сатана, явился и выкрал из ноздри Дангуоле, чтобы над нами поиздеваться… А так ли нам оно нужно? Даже если найдем. Как я его вставлю? Как? Неужели она думает, что у меня получится? Она в меня верила: «Надо найти. Ты его легко вставишь. Как тогда, в Хускего…». Она не понимала: эта церквушка и вагончик в Хускего – не одно и то же, далеко не одно и то же. «Куда оно могло подеваться?» – «Вот именно! Куда?» Казалось, оно было призвано в ту ночь исчезнуть, ознаменовав безвыходность нашего положения и тщетность всех страданий, нами небескорыстно принятых. Не знаю, сколько часов мы так ползали, скрюченные, как креветки. Две блохи, кусающие мертвое тело матраса в надежде на кровь. Мрак уступил неожиданно, ночь осклабилась и отдала нам колечко. «Теперь вставляй!» – твердо сказала она. До сих пор слышу эти слова. Резковато она сказала. Меня это задело. Я неверно их расслышал: мне почудилось, что она мной командует, но теперь я понимаю, что требовательность и твердость этой фразы предназначались не мне, в ней говорила самоотверженность: она готовилась к боли, которой неизбежно сопровождалась каждая подобная операция.
Сперва стебелек – при свете спички – в израненную ноздрю. Если прежде мне это удавалось непросто (иногда я пытал Дангуоле в течение часа), то теперь я едва мог видеть рану: ноздря покраснела и распухла, стенки отверстия стиснулись. После первой попытки ранка заблестела сукровицей. С ваткой, как дантист, я пропихивал и пропихивал в нее металлический усик; сквозь зубы, с рыбьим дыханием, гортанно, она говорила, что слезы из глаз ее текут сами собой… «Мне не больно, – твердила она, – мне не больно… Давай! Давай!».
Ей было больно. Я знал. Я чувствовал ее боль. Она мне передалась. Я чувствовал, как она дрожит, дышит мне в лицо. Вдыхает в меня себя. Я склонялся над ней, как вампир. Я пил ее дыхание сквозь тончайшее отверстие в ноздре. Каждый раз, когда гасла спичка, мы застывали неподвижно, я даже не дышал, только слушал, как в ее руках шуршит коробок, при этом она старалась не шевельнуть головой, в эти мгновения полного мрака мои пальцы прирастали к ее носу, им передавалась тонкая вибрация: она струилась, сине-зеленая пушистая электрическая нить, от которой вскоре у меня началась невралгическая боль под левым нижним ребром, по шее боль переползла в височную область и поселилась над веком левого глаза. Не обращая внимания на тик, я продолжал следовать ритму: мрак – оцепенение, свет – сосредоточенная работа.
Свет спички может увеличивать предметы. Мои пальцы стали пальцами титана; ничтожное колечко превратилось в жернов.
Сколько у нас было коробков!
– Молодец, запаслась на славу…
– Знала, куда едем… Вставлять будем до тех пор, пока все спички не кончатся.
– Без спичек замерзнем.
– Ну и похуй!
Я вставлял и вставлял. Подведу к дырочке стебель цветочка и начну его проталкивать, а она от каждого моего движения стонет, сжимает глаза, и веки ее вздрагивают, и кажется, что всё ее существо под веками вздрагивает, и веки в свете спички во мраке кажутся тонкими, а ее чувства обостренными, а существо ее тоньше, чувственней, и боль – острее, будто сложность этой операции многократно увеличивала боль. И причиной был я, в любом случае – причиной был я.
Несколько раз удавалось пропихнуть стебель цветка, так что он выглядывал с другой стороны; с неслышным вздохом умирала спичка, приходилось ждать; я ей говорил, чтоб не торопилась: стебель вставлен, теперь самое трудное; указательным пальцем надавив на цветок с камешком, большим держал стебель с другой стороны, вывернув ноздрю, – так ждали, собирались с силами.
– Ну, поехали…
Запрокинув голову, Дангуоле слепыми руками чиркала спичкой. Левой рукой я готовил колечко, оживлял его, приноравливал пальцы, обостренно припоминал, как я надевал его раньше. Но каждый раз как заново.
Пламя спички меняет мир, сдвигает всё; оно делает предметы текучими, а время – вязким.
Левый глаз ни на что не годился. Я закрыл его. Боль бунтовала. Левый глаз смотрел в боль. Он пил ее. Сквозь глазницу электрическая ниточка поползла дальше.
Колечко… через пещерку оттопыренной ноздри… спичка в ее левой руке…
– Ближе, поднеси спичку поближе… Не сюда! Ближе к моему правому глазу, Дангуоле, я не вижу что там внутри…
Одно дело осветить нос снаружи, и совсем другое подвести свет к внутренней стороне ноздри. Колечко сделалось тяжелей.
Бешенство стало душить меня, когда я понял, что свет спичек мне только мешает.
Я закрыл оба глаза.
– К черту спички! Не жги. Так сделаю…
Она покорно молчала. Руки бессильно опустились вдоль тела. Узник.
Я впервые был так резок с ней. Мой голос был голосом моего отца. На пределе. Только я к этому шел годами, чтобы вспыхнуть раз, а он на этом пределе жил. Он даже шкафчик повесить на стену иначе не мог. Ему нужна была война, всемирная катастрофа, чтобы повесить полку. Весь мир должен был содрогнуться, чтобы он поменял прокладку в кране.
Наживить на стебель, а затем накрутить. Попасть колечком на стебелек. Большой палец правой руки направляет левую. Освобождает стебель, берет край ноздри – я знаю, что так еще больней, но потерпи, потерпи, иначе нельзя… Без света я не вижу ее слез, но слышу дыхание, слышу бой сердца… Левая рука приближается, неловко подносит кольцо… задевает кожу… пальцы ощущают липкую сукровицу… сукровица в помощь, но пока вязнем в ней, как в болоте…