Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий К ВОПРОСУ О ЦИКЛОТАЦИИ
Я обрабатывал дневники за складным столиком. День был жаркий, и я сидел в ватных штанах и сапогах, но голый по пояс.
Этот человек вышел из-за палатки и остановился в нерешительности, поглядывая на меня исподлобья. Я не очень удивился, то есть не удивился его появлению. К нам иногда заходили гости: чабаны, молчаливые деликатные люди; туристы, измождённые, как солдаты на походе; местное начальство, верхами, на громадных лошадях. Но таких посетителей я ещё никогда здесь не видел. Он явно не был ни балкарцем, ни кабардинцем, ни карачаевцем, внешность у него была чисто русская, более того, сугубо городская: бледные щёки, модная причёска, хорошо вымытые руки. И одет он был странно — в отличный современный костюм и остроносые туфли. Это в ста километрах от ближайшего города, в мокрых горах, где дороги грязны и разбиты. Он не поздоровался. Он просто спросил:
— А вы что делаете?
Было такое впечатление, будто он только что задавал этот вопрос другим людям.
— Работаю, — ответил я немного растерянно. Я подумал, что он, может быть, приехал инспектировать нашу точку.
— Я понимаю, что вы работаете, — сказал он. — Я хотел спросить: над чем работаете? Чем занимаетесь?
— Над чем работаю?.. А в чём дело?
— Я просто так… — он огляделся. — Мне интересно… Вот палатки тут у вас… А это что такое?
— Это? Это телескоп. Называется ТЭМ-140.
— Тэм сто сорок… — повторил он тихо.
— Телескоп экспедиционный менисковый, — пояснил я. — Диаметр объектива — сто сорок миллиметров.
— Миллиметров… — он поднял брови. — Объектив.
Да кто он такой, в самом деле, подумал я. Чего ему надо? Я спросил:
— Вы не с базы?
— База… Нет, я не с базы… А почему он под чехлом?
— Чтобы солнце не раскаляло. Вы не турист?
Он замялся.
— Пожалуй, меня можно назвать туристом. А что вы с ним делаете?
— С кем? Ах, с телескопом?.. Ну что делают с телескопом? Мы наблюдаем.
— Что наблюдаете?
— Качество изображений.
— Качество… — он опять поднял брови. — Ну и что же?
— Слушайте… — начал я решительно и замялся. Я хотел объяснить ему, что занят и вообще не могу говорить на произвольные темы с незнакомым человеком, но мне вдруг стало неловко, было что-то детское в его вопросах, не похожее на праздное любопытство. Он глядел на меня испуганными круглыми глазами.
— Присаживайтесь, — сказал я. — Хотите чаю? Он помотал головой.
— Нет, я не хочу чаю. Но я сяду.
Он поднял с земли складной стул, нерешительно повертел его в руках, раскрыл и осторожно сел. Мы помолчали.
— Я вижу, вы не местный, — сказал я.
— Н-нет…
— Издалека?
— Из центра, — сказал он.
— Из центра? Из какого центра?
— Из центрального, — сказал он простодушно. — Я прибыл из города.
— Что же вы, по воздуху летели? — спросил я подозрительно.
— Н-нет… А что?
— Пешком? Слишком уж у вас чистые туфли.
— Как… чистые? — он покраснел и задвигал ногами. — Ну и что же, что чистые?
— Ну, знаете… — сказал я и вытянул свои ноги в сапогах. Сапоги имели довольно обычный для этих мест вид. — Вот полюбуйтесь.
— Ах, вы это имеете в виду? — сказал он, вдруг просияв. — Но у меня тоже так!
С этого момента всё и началось. Оказалось, что на нём тоже сапоги — огромные сапоги, заляпанные чёрной грязью. Я испытал что-то вроде удара, когда это увидел. Я подумал, что либо сплю сейчас, либо спал, когда он появился.
— Всё это не имеет значения, — сказал он успокоительно. — Я только хочу понять, что у вас к чему…
— Как вы это сделали? — спросил я, облизывая губы.
— Совершенно не имеет значения, — сказал он нетерпеливо. — Это лишь фокус.
— Вы что — фокусник?
— Да, я фокусник. Это фокус. Или, например, вот… — он вытянул ладонь, и на ней появилась монетка, затем он повернул ладонь, и монетка исчезла. — Всего лишь фокус, — повторил он.
— Очень интересно, — проговорил я. — Всегда мечтал побеседовать с фокусником.
Честно говоря, я уже тогда понимал, что он не фокусник, но уж так мы устроены, что стараемся всё необычное немедленно втиснуть в рамки привычных представлений. Век рационализма, ничего не поделаешь…
— А я мечтал побеседовать с учёным, — сказал он. — Ведь вы учёный?
— Д-да… Вернее, научный сотрудник.
— Это не одно и то же?
— Не всегда…
— Не всегда… Ну хорошо, пусть не всегда… А как вы стали учёным?
— Странный вопрос… Учился, читал, работал…
— Я неправильно спросил. Я хотел спросить — почему?
— Что?
— Ну чем вы занимаетесь? Кто вы?
— Астроном.
— Астроном… А зачем?
— Что — зачем? Зачем я астроном?
— Да.
— А зачем вы фокусник?
— Я… Я другое дело.
— Почему это вы — другое дело?
Он нетерпеливо заёрзал.
— Я хочу задать вам несколько вопросов, — сказал он. — Можно?
— Можно. Вы и так только и делаете, что задаёте вопросы, а я не могу понять, что вам нужно.
На лице его изобразились растерянность и досада, словно он был недоволен собой.
— Да, конечно… Я понимаю. Вы не сердитесь. Я никак не могу… В общем, так. Давайте, я начну так. Что вот это всё? — он обвёл рукой вокруг.
— О чём это вы?
— Вот это всё… Вы, палатки, телескоп.
— Это экспедиция, — сказал я. — Мы ищем место для установки нового большого телескопа.
— Зачем?
К таким вопросам я привык.
— Телескоп дорогой. Его надо поставить в таком месте, где хороша прозрачность, редко бывают облака, спокойная атмосфера. Чтобы каждую ночь можно было на нём наблюдать. Чтобы он окупил себя, понимаете? Чтобы не простаивал и давал хорошие снимки. — Он напряжённо слушал, приоткрыв рот. — Это то же самое, как если строят металлургический завод. На пустом месте его не строят. Сначала стараются разведать мощное месторождение, проверяют, надолго ли хватит запасов руды… Понимаете?
— Понимаю, — сказал он. — А зачем?
— Что — зачем?!
— Нет… это я так… давайте ещё что-нибудь про телескопы.
— Про телескоп я уже всё рассказал. Вот по всей стране разослали экспедиции. Мы наблюдаем звёзды, оцениваем в числах качество изображения. Набираем материал за много дней, а потом будем сравнивать, где он лучше, где хуже. В том месте, где изображения самые хорошие, где самый большой процент ясных ночей, там поставят большой телескоп.
Он слушал внимательно, но у меня было такое чувство, будто его интересует что-то совсем другое.
— Понятно? — спросил я.
— Да. Я только не понимаю, зачем это вам?
— Ну как — зачем? Мы астрономы. Мы исследуем космос…
И тут он словно взорвался.
— Зачем вам космос?! — закричал он. Лицо его перекосилось и пошло пятнами. — Зачем вам всё это: космос, телескопы, заводы, овцы?! Вы обречены, понимаете? Разложение… распад… рассинхронизация! — Он выкрикнул несколько странных, совершенно незнакомых мне слов, похожих на научные термины. Я запомнил только одно — что-то похожее на «циклотацию». — Что произошло здесь у вас? Как произошло здесь у вас? Как случилось, что вы стали узнавать, и менять, и исследовать… Объектив! Миллиметр!.. Можно понять — дома. Пусть овцы… Усложнение потребностей. Развитие специализации клеточных колоний… Но космос! Но спутники! И ваша история!.. И вы знаете, помните, и никто понятия не имеет о циклотации!.. Сложнейшая общественная жизнь, политика, войны, расы и племена!.. Интересы, интересы, интересы!.. Человеческие, космические!.. И ваше солнце! Вы сгустили его! И это в условии социальной неразберихи!.. И не понятно, не понятно… Он дрожал и чуть не плакал.
— Я ничего не узнаю здесь… Я хотел совсем другого… Задача ставилась так ограниченно: двухступенчатая циклотация с трёхмерным выходом… Некоторое укрупнение клеток. Допускаю. Пусть простейшие, пусть даже растения, зелёный цикл… Хотя не понимаю, почему хлорофилл при светиле такого класса?.. Ну кто мог предвидеть такую эволюцию на базе псевдожизни!..
Я сходил в палатку и принёс чайник с холодным чаем. Мне было страшновато. Я не врач и никогда не видел таких сцен. Что-то неприятно извращённое чудилось мне в его словах, в его бреде, в его нервной дрожи. И в то же время я ощущал: всё это каким-то образом касается меня лично и всех нас вообще.
— Выпейте-ка, — сказал я по возможности спокойно, наливая чай в чашку.
Он непонимающе уставился на меня.
— Зачем?
— Всё бы вам знать — зачем, зачем… Выпейте, успокойтесь.
Он резко отвёл мою руку с чашкой.
— Не успокоит это меня, — сказал он с досадой, но уже спокойнее. — Почему вы все такие смешные — успокойтесь, успокойтесь… Я вас должен успокаивать, а не вы меня. Вы понимаете, что вас ждёт?
— Кого? — спросил я. — Меня?
— И вас, может быть… Хотя нет, вас — нет. Слишком рано. Но всех остальных, которые будут потом… Диссипация… — Он замолчал, выкатив глаза. — Страшно представить, — пробормотал он. — Всё в один день. Сначала старики, потом молодые… Дети останутся среди мёртвых, рассыпающихся в порошок… — Его передёрнуло.
Я, холодея, ждал. Вы представить себе не можете, как страшно и неприятно было на него смотреть. Хорошо одетый, симпатичный человек, с приятным лицом, и вдруг глаза начинают поблёскивать и косить, рот передёргивается, и несётся бред, полный глубокой трагической убеждённости.
— Послушайте, — снова начал он, — скажите честно… только не обижайтесь и не думайте, что это глупая шутка… мне совсем не до шуток. Так вот… только честно! У вас никогда не появляется потребность… как бы это объяснить… Словом, вам никогда не хочется войти в воду и делать вот так?
Он стал как-то странно раскачиваться, делая забавные, но очень сложные движения руками и головой. На первый взгляд эти движения были совершенно нелепы, но они не казались никчёмными, в них чувствовалась какая-то целеустремлённость, что-то они мне напоминали, то ли движения какого-то механизма, то ли чьи-то профессиональные жесты — массажиста, фокусника, гипнотизёра… В них ощущалась некая «нужность», это не были движения «просто так». Это были движения «зачем-то». Я следил за ним как зачарованный. Он перестал и посмотрел на меня.
— Нет? Никогда не хотелось?
Я почесал в затылке.
— Знаете, говоря честно — нет. Хотя они что-то мне напоминают, эти ваши эволюции. Не могу только припомнить — что.
Он горестно покивал.
— Да. Понимаю вас. Этого и следовало ожидать.
Он замолчал и глубоко задумался. Я тоже молчал, глядя на него. Я всё пытался понять, что это значит, кто он такой и что мне с ним делать, если это сумасшедший. Всё-таки больше всего он был похож на сумасшедшего.
— Это и есть циклотация, — сказал он наконец тихо. — Не сама циклотация, но кинематический ритм, для циклотации здесь нет материала, и поэтому выход мал. Да вы и не заметили бы его. Выход происходит в другом темпе времени… Скажите, а слово «циклотация»… Впрочем, я говорю чушь.
— Вы хотите спросить, знакомо ли мне слово «циклотация»?
— Да… Но это чушь. Откуда вам его знать? Это я сказал пустяк.
— Я должен вам сказать, что… «цикл» — это распространённое слово, и поэтому…
— Нет, нет, не будем об этом. Это пустяк… Ещё один вопрос. Последний. Самый последний. Вы астроном, да?
Я кивнул.
— Правильно я понимаю, что вас интересуют физические процессы, происходящие в масштабах весьма больших сравнительно с планетной единицей длины?
— В общем, да.
— Строение звёзд, строение звёздных систем?..
— Да… галактики. Метагалактика… космогония, космология…
— Так. Тогда вопрос. Только честно. Вы… Вас… Вот вас лично это действительно увлекает? Вас эти проблемы действительно побуждают к деятельности?
— В общем, да. Несомненно. Всё это чрезвычайно увлекательно.
— Увлекательно… А вы никогда не спрашивали себя: зачем? Зачем это вам, собственно, надо? Почему просто не существовать — питаться, размножаться, оберегать себя и потомство?
Теперь он говорил совершенно спокойно и рассудительно. Такой вопрос, по-моему, рано или поздно приходит в голову практически любому человеку. Мне он тоже приходил. И много раз мне приходилось спорить на эту тему. Я сказал:
— Всё это не просто. Дело, вероятно, в том, что человек основательно отличается от животных. Ему органически присуща потребность в избыточной информации: инстинкт познания. Вопрос «зачем» не имеет смысла. Познание — это необходимость. Это свойство мощной нервной организации. Это не зависит от нашего «я». Это нам присуще так же, как собаке — отличный нюх, а птице — отличное зрение… Я, наверное, недостаточно чётко выражаюсь?
— Нет. Достаточно. Я понимаю. К сожалению, я всё отлично понимаю. — Он, помрачнев, откинулся на спинку стула. — Я понимаю главное: как-то, почему-то, каким-то страшным попущением вы стали носителями разума.
— Кто — мы?
— Вы. Все.
— А вы?
— Я — другое дело, — сказал он устало. — Я, собственно, преступник. А точнее — я просто неудачник. Я не сумел. Может быть, ошиблась машина. Может быть, какая-то логическая прореха. Всё это выяснится. Всё это выяснится очень скоро… только, пожалуй, слишком поздно…
— Простите, — сказал я, решившись, — а что, собственно, произошло? Что это с вами?
Он печально рассматривал меня своими красивыми серыми глазами. Не могло быть у сумасшедшего таких глаз. Стоило ему стать таким — спокойным и печальным, как я начинал ему верить. Это от меня не зависело.
— Да, естественно, — сказал он. — Вы хотите понять. Вы — не циклотатор, вам хочется разобраться во всём. — Он подался вперёд и положил ладонь на мою руку. — Человек, — сказал он. — Хорошо! Если бы не точка останова, всё было бы великолепно. Это была бы счастливая ошибка. Но!..
Я ждал. Он убрал руку и продолжал:
— Коротко говоря, все вы были задуманы как циклотаторы. Это такие машины, вы не поймёте… Два миллиарда ваших лет назад я забросил сюда кое-какое оборудование и поселился на берегу горячего океана. Я разрабатывал тогда новый вид циклотации, более экономичный и требующий минимальных сроков. Я был совершенно уверен в себе, всё было отлично. Двое суток — наших суток — я непрерывно работал. Потом меня буквально на час вызвали в лабораторию. Это было пятьдесят миллионов ваших лет назад. И за какой-то час… — Он покачал головой. — В чём-то я просчитался. Может быть, недостаточно учёл геологическую эволюцию, циклотаторы не получились. — Он вдруг остановился. — Скажите, возможно, вы случайно знаете, хотя вы не специалист… Но всё-таки, в вашем организме, внутри; нет ли чего-нибудь такого, что вызывало бы недоумение, казалось бы нецелесообразным. Вы понимаете?
Я пожал плечами, стараясь сохранить непринуждённость. Прежде всего спокойствие и вежливость. Всё хорошо, всё культурно: два интеллигентных молодых человека рассуждают на абстрактные темы.
— Право, я не знаю, — сказал я. — Есть рудиментарные органы, атавизмы. Например, аппендикс, отросток слепой кишки. Совершенно никчёмная вещь. Или, скажем; гланды. Хотя гланды, кажется, это какой-то фильтр…
— Аппендикс, — повторил он. — Что ж, возможно. Правда, я не совсем понимаю… Покажите, где он у вас.
Я показал. Он задумчиво смотрел на мой живот.
— Конечно, следовало бы посмотреть… (Эге, подумал я, подобравшись. Начинается.) Но судя по всему… Может быть, в этом всё дело. Впрочем, какая теперь разница! Циклотаторы не получились. Из псевдозародышей выросло нечто непредсказанное, эволюция отклонилась от программы и дала человека…
— Что ж, — вставил я. — И прекрасно.
— Да, — он печально вздохнул. — Это было бы прекрасно, если бы я не спрограммировал точку останова. Ведь циклотаторы — это прикладные механизмы. Пока циклотация идёт — они нужны, когда циклотация заканчивается, включается останов и… — Он замолчал.
Я тоже молчал, думая, как бы перевести разговор на другую тему. На западном склоне появилась отара. Впереди отары, опираясь на длинную полированную палку, шёл Магомет: — покурить и выпить чаю. Я плохо представлял себе, как он будет реагировать на странные высказывания моего незнакомца. Мне не хотелось осложнений. Магомет — человек простой, добрый, но диковатый.
— Лучше бы вообще ничего не получилось, — сказал незнакомец. — Циклотаторы бы не сработали, эксперимент бы провалился, и пусть его… А получилось, что я вызвал к существованию разумную жизнь и сам же спрограммировал её уничтожение в предельно короткие сроки… Какие-нибудь десять-двадцать тысяч локальных лет.
— Н-да, — сказал я неопределённо. Магомет приближался.
— В разгар развития, — сказал незнакомец. — Когда кажется, что вся вселенная в твоих руках… — его опять передёрнуло.
Магомет помахал мне издали палкой. Я помахал в ответ.
— Ну что ж, я пойду, — сказал незнакомец. — Простите меня. Я, конечно, попытаюсь что-нибудь сделать…
— Ну что вы, — сказал я рассеянно. — Не стоит беспокоиться. Как-нибудь обойдётся.
Он усмехнулся.
— До свидания, — сказал он.
— Будьте здоровы, — сказал я.
Я ожидал, что он встанет и пойдёт. Но произошло нечто удивительное. Почище фокуса с туфлями. Повторяю, я ожидал, что он поднимется, раскланяется и пойдёт себе своей дорогой. Но он вдруг как-то провис в стуле, руки упали, глаза стали стеклянными, плечи опустились. Я с ужасом смотрел на него. Это был уже не человек, это был труп — белый, холодный, жуткий… Он медленно кренился набок, и я уже вскочил, чтобы его подхватить, как вдруг он снова ожил, встряхнулся и сказал смущённо: