Поднялся, не зажигая света, приник к окошку.
Июльская ночь уже темна, но не настолько, чтобы ничего не разбирать окрест. Небо светлое, на каком лишь самые крупные звезды обозначены, на фоне неба вырисовываются контуры деревьев, да и на земле всякая мелочь как бы видна, хотя и ускользает от внимательного взора. За эту обманность не любил Пётр летнюю ночь. Как мог, загораживался занавесками, палил перед образами лампаду, а на улицу старался не выходить и не смотреть. А то ведь иной раз такое помститься может, что хуже искусительного сна.
Но на этот раз, осознав себя, Пётр сразу поднялся и приник к оконцу, стараясь углядеть, что происходит возле источника. Не иначе вчерашние девка и парни явились покуражиться над святым местом.
В смутной полутьме июльской ночи Пётр различил белую фигуру возле криницы.
Да что ж это такое! Ведь они, мерзавцы, вздумали прямо в роднике купаться, да еще нагишом!..
Пётр одернул подрясник и, как был босиком, поспешил к источнику, чтобы шугануть хулиганов, вздумавших устроить ночной дебош. В минуту гнева он не подумал даже, что двое парней, не взирая на его иноческий чин, могут отметелить так, что придется собирать вышибленные зубы по всей Ильинской поляне. Жалел только, что палки не взял, проучить нечестивцев, аки Аарон жезлом железным.
Парней нигде не было видно, а голая девка сидела на краешке сруба и болтала ногами в ледяной воде.
– Ты что ж тут паскудство творишь? – возгласил Пётр, воздев руку гневным жестом, не то собираясь ударить, не то начавши проклинать негодницу.
Девка засмеялась громко и обидно, наклонилась над темной гладью и, зачерпнув полную пригоршню воды, плеснула в лицо Петру. И, не распрямляясь, клубком скатилась в криницу.
Плеск – и тишина. Вода мгновенно успокоилась, уподобившись черному стеклу. Пётр шагнул вперед, ухватился за край сруба, приготовившись, когда девка вынырнет, ухватить ее за волосья, выволочь наружу и… А что – и?.. Была бы палка, перепаял бы по заднице, чтобы думала в следующий раз. А так, рукой ее по голому, что ли?
Время шло, из темной глубины никто не выныривал. Хотя какая там глубина? Метра нет, и захочешь не потонешь.
Пётр растерянно оглянулся. Что же делать? И ночь, как назло, ничего толком не видать. Днем источник до самого дна проглядывается. Многие подолгу стоят и смотрят, как родник играет мелким песком. А сейчас – как заперло, без фонаря ничего не разглядишь.
Хотел поболтать в кринице ведром, но отчего-то забоялся, представилось вдруг, как высовываются из воды холодные руки, хватают, тянут на дно.
Перекрестился, бормоча молитву, порысил к дому, живо сыскал фонарь, вернулся к источнику, принялся светить в воду.
Никого там не было, родник безучастно продолжал свою работу, перемывая упругими струями и без того чистый песок.
Вылезти успела, пока он фонарь искал? А потом куда делась? Тут и спрятаться-то негде.
Пётр заглянул за иву, зачем-то посветил наверх, словно ожидал найти девку среди перевитых лентами ветвей. Обошел привезенные бревна и уложенное штабелем железо. Одинокий вкопанный столб торчал в небо, как гневно указующий палец.
Нет никого и не было. Видение было, дьявольский искус. Похоже, встал Пётр нечистому поперек глотки, и тот посылает своих приспешников, ища погибели упрямому отшельнику.
Остаток ночи Пётр провел перед иконами. Молился в голос, а сам прислушивался: не зазвучит ли за стеной смех, при одном воспоминании о котором озноб пробегал вдоль спины. Но все было тихо до той самой минуты, пока карканье проснувшихся ворон не возвестило приход утра.
Разбитый и невыспавшийся, Пётр вышел к источнику. Подержал в руках лопату и прислонил к стенке своей хибары. Не было сил обустраивать место, где по ночам шабашит наваждение. Вместо этого подошел к иве, попытался ободрать цветные ленточки. Давешний старик, конечно, послан нечистым, но тут он прав: ленты вяжут идолопоклонники, в освященном месте никаких лент быть не должно. Распутать ничего не удалось, заплетенные косы проросли по весне свежими побегами, и все скрутилось в единый жгут. Пётр сбегал в келью, принес кухонный нож. Нож был тупой, гибкие ивовые веточки, переплетенные тряпкой, не поддавались. Пётр вздохнул, отнес нож на место. Покаянно задумался: ведь не дело иноку ножищем размахивать, – решил пойти в сельмаг и, потратив сколько-то денег из пожертвований богомольцев, купить садовый секатор. Ветви у дерева отрастут новые, а те, что в языческой скверне повинны, следует отсечь и выбросить. А еще лучше – сжечь.
Пока убирал мусор, что успел накрошить своим ножиком, у источника появились первые посетители. Две старушки из соседнего села, в платочках, в длинных юбках, как и прилично ходить женщинам. Покрестились на иконы, начали набирать воду.
Пётр хотел подойти, предупредить, что опоганилась вода, девка бесстыжая в родник влезла и купалась там как есть голышом, но не решился. Может, и не было девки, только морок искусительный. Да и старухи – с виду правильные, а на Ивана Купала, поди, тоже иву лентами повивали.
Покривился и ушел в келью, чтобы не благословлять старух, в благочестии которых больше не был уверен.
Так полдня и прыгал туда-сюда. Только начнешь каким ни есть делом заниматься, люди идут. Одни – просто за водой, другие – в купель окунаться. А Пётр от них – бежать. Особенно, если среди паломников оказывалась женщина помоложе. В каждой из них мерещилась ночная искусительница. Чудилось, сейчас паломница скинет платье и сиганет прямиком в родник.
Воды из родника Пётр не зачерпывал, не мог преодолеть брезгливость. Ту, что оставалась в ведре, правда, не вылил, но прокипятил в старом, от прежнего монаха оставшемся чайнике. А так пить не мог, тошнотно было.
За полдень отправился в деревню и купил-таки секатор в хозяйственном отделе. Хотел еще купить бутылку воды, но постеснялся. Все знают, что он при роднике живет, и вдруг воду покупает… разговоры пойдут, сплетни. Нехорошо это.
С трудом дождался, когда схлынет народ, идущий к чудотворному источнику, вооружился секатором, принялся обрезать ивовые косы. Дело подвигалось туго, но все лучше, чем ножиком. Вот только руки скоро устали, непривычно было подолгу держать их над головой. Все же кое-как обкорнал суеверные поганства, собрал срезанное в охапку и отнес за дом, где была выкопана яма для мусора. От самого Петра грязи, почитай что и не было, а богомольцы и просто случайные люди оставляли после себя довольно всякого сора. Пётр поляну каждый день убирал и стаскивал мусор в яму. Полагалось, как яма наполнится до половины, ее засыпать, а рядом выкопать новую. До половины было еще порядочно, но Пётр решил взяться за эту работу завтра же с утра.
Уходя в дом, оглянулся на одинокий столб. За день и не притронулся к стройке. И старичок не появлялся, разве что когда Пётр за секатором в магазин бегал. Хотя тогда бы Пётр его по дороге встретил. Не было старика. Явился, смутил душу разговорами и пропал. Истинно, дьявольский посланец.
Ночью проснулся как от толчка. Тихо было, но знал наверное, что возле источника кто-то есть. И не просто кто-то, а вчерашнее видение. Как ее… родница! Чертов старичок ужом вертелся, доказывая, что родница – это не русалка, а что-то наподобие греческих нимф. Может, он и прав, но для христианина тут разницы нет: что родница, что русалка – одно бесовское порождение, и гнать их надо крестом и молитвой.
Спешно поднялся, схватил фонарь, потом заметался… Что еще брать? Образ Спаса непременно надо взять, но и палку тоже надо. От черта крестом, от буяна пестом. А руки всего две… Бросил фонарь – и без света обойдемся! – правой рукой ухватил дубинку, левой принял икону и во всеоружии пошел навстречу неизвестности.
На этот раз в роднике никто не бултыхался, но Пётр знал, что предчувствие не обмануло его, и зорко оглядывался по сторонам, выискивая, куда забилась проклятая бесовка. Жаль, фонарь не удалось захватить, ну да ничего, не уйдет, тварюга! И он нашел ее, быстро и безошибочно, должно, потому что с самого начала знал, где следует искать. Родница сидела на иве, на самых нижних, толстых ветвях и, склонив голову к плечу, гладила остатки скушенных секатором стеблей. Лицо печально и серьезно, ни следа вчерашнего смеха не было заметно на скорбных губах.
– Вот ты где! – угрожающе пропел Пётр, вздев обе руки разом.
– Ты зачем иву попортил? – спросила родница. – Ей же больно. И ленточки мои выкинул…
Вот уж в беседу вступать с бесовской тварью Пётр не собирался!
– Изыди! – потребовал он громко.
– Ну куда я изыду? – спросила родница, ничуть не испуганная видом иконы. – Я тут живу, это мой дом, мне отсюда уходить некуда. Я уйду, и ручей уйдет, одна грязь останется. Я тут три тысячи лет людей пою, и никто меня прежде не гнал. И ленточек моих никто не трогал. Один ты такой… непреклонный.
– Сгинь, вражья сила! Пропади! Ступай в преисподнюю!
Пётр замахнулся вырезанной накануне палкой, но та впустую стукнула по ветке; за мгновение до удара родница спрыгнула на землю и стояла теперь совсем рядом, дразня взор безумно молодым обнаженным телом.
– Сгинь, вражья сила! Пропади! Ступай в преисподнюю!
Пётр замахнулся вырезанной накануне палкой, но та впустую стукнула по ветке; за мгновение до удара родница спрыгнула на землю и стояла теперь совсем рядом, дразня взор безумно молодым обнаженным телом.
– Какой ты смешной! Ты уж что-нибудь одно выбери: или палку брось, или икону выкини!
Пётр зарычал гневно, уже без слов и, отшвырнув разом и дубинку, и святой образ, ринулся на родницу, целя скрюченными пальцами в тонкое горло. Он ожидал, что почувствует под рукой мокрое, холодное и склизкое, наподобие лягушачьего брюха, но тело родницы неожиданно оказалось теплым и живым до помрачения. Толчок сбил родницу с ног, Пётр рухнул следом и, ничего уже не соображая, вместо того чтобы сжать пальцы на девичьем горле, принялся стаскивать с себя мешающую одежду.
* * *
Июльские ночи не слишком темны, но кому глазеть вдалеке от человеческого жилья, куда только днем приходят люди за святой водой?
Белая фигурка поднялась с земли, склонилась над второй, черной, горбом выпирающей из земли. Погладила тонкой рукой, как до этого гладила искалеченные ивовые ветви.
– Вот оно как вышло. Ты не сердись, Петечка, но так тебе, наверное, лучше будет. Ты же сильный, настоящий мужчина, имя у тебя тоже подходящее, а в монахах ты бы пропал. Нрав у тебя тяжелый, да и сам ты не легок… – тихий смешок прервал речь, – так у меня тебе самое место. Полежишь тут годик-другой, я с души тебе черноту посмою, тогда ты сам поймешь, что все правильно вышло. А что ленточки срезал, это не беда, добрые люди новых навяжут. И дедушку моего, старый камень, расколол. Но это тоже не беда, ему давно пришла пора песком рассыпаться. Зато у меня теперь ты есть… Ты ведь на меня не в обиде? Камнем быть, конечно, скучно, а в избушке твоей много веселья было? Зато я тебе дочку рожу, красавицу. Время придет, пробьется дочурка на свет маленьким родничком, зажурчит земле и людям на радость. Слушай, давай назовем дочку Реченькой?