А потом вышли мы к самой границе. К реке. Стоим у красно-зеленого столба с блестящим гербом. «Ведь я же на самом краю нашей земли! — думаю. — А за мной — весь наш Советский Союз…» Ну, а насчет задержания скажу так, — произнес он твердо. — Мог тот нарушитель и на другой, соседний наряд нарваться. Конец-то ему все равно был бы один.
Я всматриваюсь в его мальчишеское лицо и неожиданно для самого себя, расплывшись в улыбке, спрашиваю:
— Послушай, Коля, а как тебя пацаны называли в школе? Ну, дразнили как?
Он краснеет, потом смеется.
— Чижиком-пыжиком дразнили, черти!..
Бор. Семенов, Т.Талатов Подвиг длиною в жизнь
Киноповесть 1Гремел оркестр. Бравурно, торжественно, призывно. Закончив номер, воздушные гимнастки раскланялись и побежали за форганг. На арене появился невысокий полный человек с напомаженными усами и гладко прилизанной редкой шевелюрой:
— Продолжаем матчи французской борьбы! — выкрикнул он. — Парад — алле! Маэстро, прошу вас…
И опять гремел оркестр.
Поближе к арене, на свободные места устремились мальчишки. А на арену, построившись по росту, гуськом выходили борцы. Они обошли манеж по самой кромке и остановились, когда замкнули кольцо. Оркестр смолк на какой-то высокой ноте, будто захлебнулся. Невысокий, гладко прилизанный, в смокинге, арбитр матчей, выйдя на середину, начал представлять участников. Он чем-то напоминал и провинциальных актеров прошлого века и балаганных зазывал.
— Самый высокий борец в предстоящих схватках, гордость наших гор Осман Абдукаримов!
Осман делал шаг вперед, и оркестр играл несколько тактов туша.
— Прославленный тактик, неповторимый техник Владимир Косуля! — продолжал арбитр.
Теперь вперед выходил Косуля, а дирижер вновь взмахивал палочкой.
— Выдающийся мастер бедрового броска, победитель соревнований в Тбилиси, Куйбышеве и Алма-Ате Ян Одиссов!..
Ян Одиссов становился рядом с Косулей, и зрители, особенно мальчишки, неистово хлопали своему любимцу.
— Неоднократный победитель международных матчей, обладатель самой красивой борцовской фигуры, непревзойденный стратег, — вдохновенно врал арбитр, — Всеволод Вец!
Лавров сидел в восьмом ряду. Бутафорский парад вызывал у него едва заметную улыбку. Лишь на минуту она пропала, и во взгляде появилась настороженность — это когда на середину арены вышел Вец.
Оркестр гремел туш.
2— Как личное впечатление? — спросил генерал.
— Сформулировать трудно.
И хозяин кабинета Сергей Александрович Моисеев и майор Алексей Николаевич Лавров расхаживали по разные стороны огромного стола, обтянутого словно бильярд зеленым сукном.
— Скорее всего смутное, — продолжал Лавров. — В борьбе надо соперника — на лопатки. — Он сложил ладони на уровне груди и верхней прижал нижнюю, будто промокал лист бумаги тяжелым пресс-папье. — В футболе — забить гол. — Теперь Лавров толкнул кончиком сапога бумажку, оброненную на пол.
— Поднял бы, — генерал подвинул пепельницу, стоящую на огромном столе, поближе к Лаврову.
— Но знаменитому футбольному бомбардиру, «забивале» и грозе вражеских ворот, — Лавров не оставлял своей мысли, — тренер говорит: «К воротам не рвись. Главное — пасуй ребятам». Чепуха? А собрать сведения о каком-то пленном солдате — солдате, не генерале — разве это дело для матерого Веца?
Он остановился и посмотрел на генерала.
— А если дело не чепуховое? — спросил тот. — Тогда вся твоя концепция рушится, а вопросы отпадают… Есть сведения о том, что в Ф-6 собирают пленных кавказских национальностей. Это задание скорее всего восточного бюро абвера. Если так, парень нужен им для Баку. А коль речь идет о Баку, значит о нефти: сегодня нефть для них — это быть или не быть.
— Не слишком ли сложно, Сергей Александрович? Восточное бюро. Вец, может, сам Вильке? Из-за солдата-пацана. На кой черт?
Моисеев рассердился:
— Не знаю. И отличаюсь от тебя тем, что хочу знать. Обязательно. Я попросил Николая Мироновича что возможно выяснить про этого паренька. Один штришок оказался очень любопытным — не улыбайся, любопытным даже для самого Вильке. Аббас Керимович-дядя этого Гаджи-главный технолог в институте Алиева… А посему давай поглядим за Вецем, — он загнул палец. — Попроси связаться с людьми из Ф-6, — он загнул второй.
— Пусть организуют побег какой-нибудь группы.
— Но время!.. Они уже под Моздоком!
— Спасибо, что сказал, — съязвил генерал. Он остановился у огромной карты, занимающей всю стену. Флажки, которыми была обозначена линия фронта, приближались к Баку. Он долго смотрел на карту, потом, повернувшись к майору, бросил жестко:
— Не дать Вецу действовать.
— То есть? — спросил Лавров.
— Вступай в борьбу. Пора.
3Толпа валила в цирк. На аляповатой афише значилось:
СЕГОДНЯ В БАКУ ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ МАТЧИ ФРАНЦУЗСКОЙ БОРЬБЫ.
ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ!
НА АРЕНЕ — ВСТРЕЧИ ЧЕМПИОНОВ С ПУБЛИКОЙ!
КАЖДЫЙ ЖЕЛАЮЩИЙ МОЖЕТ ПОМЕРЯТЬСЯ СИЛАМИ G ЛУЧШИМИ БОРЦАМИ!
Трое мальчишек, сновавших в толпе у входа, умоляли взрослых провести их с собой. Взрослые отмахивались. Наконец мальчишки натолкнулись на Лаврова.
— Денег нет? — спросил он.
— А откуда? — вопросом на вопрос ответил один из мальчишек. — Мать одна, а нас — три горла, — он сказал это с такой интонацией, с которой, видно, говорила сама
мать.
— Ну, пошли, — Лавров потрепал мальчишку по голове. — У меня лишние.
— Уважаемая публика! Сегодня в заключительный день наших выступлений в вашем прекрасном городе Баку самые отважные жители города могут помериться силами с лучшими и прославленными борцами-титанами. Первым приглашает партнера из публики Осман Абдукаримов, гордость наших гор! Кто желает из уважаемой публики?
Оркестр негромко пиликал, аккомпанируя конферансу. — Прошу, кто желает? — опять спросил арбитр.
В амфитеатре оживились. К арене стал спускаться маленький толстый человечек. Он смело шагнул через барьер и встал в стойку.
Осман подошел к нему.
Схватка началась.
В смешном толстяке без особого труда угадывался незатейливый цирковой клоун. Но публике было не до того. А вдруг? Вдруг победит толстяк?
На арене, вывернувшись с «моста», на который он встал явно добровольно, Осман подхватил толстяка, принес в центр ковра и мягко уложил на лопатки.
Арбитр подбежал к Осману, тронул за плечо. Тот поднялся, делая вид, что очень устал.
Публика аплодировала.
— Соперника вызывает Всеволод Вец! — объявил арбитр.
Опять наступила пауза. Но совсем короткая, потому что из разных концов амфитеатра почти одновременно раздались голоса:
— Я попробую.
— Я!
Лавров наклонился к мальчишке, сидевшему рядом, и показал на высокого, тощего, в пальто с чужого плеча, того самого, что крикнул вторым.
— Этот — подставной. Я его который раз вижу.
Подставной уже спускался на арену. Но и первый, парень лет двадцати двух, в пиджаке поверх гимнастерки, пошел туда же. Арбитр встретил его извиняющимся жестом.
— Вы опоздали.
— Нет. Опоздал он, — парень кивнул в сторону подставного и, не дожидаясь приглашения, сбросил пиджак.
— Длинный — подставной! — крикнул мальчишка.
— Подставной! Подставной! Подставной! Пусть этот борется! Пусть этот! — загрохотал зал.
Вец, стоявший у форганга, улыбнулся краешком губ.
— Вы знакомы с правилами, молодой человек? — спросил арбитр у парня в гимнастерке.
— Все матчи смотрел.
Он вышел на середину ковра. Вец все еще стоял на месте и улыбался — теперь явно издевательски. Потом он стремительно подошел к парню. Протянул руку для традиционного рукопожатия. Парень, наверное, не понял этого, схватил руку и рванул Веца на себя, вниз за бедро. Падая, Вец вскрикнул.
Арбитр кинулся к ним, оттолкнул парня. Появился врач с чемоданчиком.
Вец сидел на ковре. На его лице застыла боль.
— Сложный вывих, — сказал врач арбитру. — Очень сложный. Это надолго. Немедленно в больницу!
Бородатый здоровяк с немецким автоматом за плечом, в ватнике, подпоясанном кожаным армейским ремнем, и в кубанке с высоким верхом, перехлестнутым красной матерчатой полоской, вел Лаврова через лес. Рассвет едва занимался.
Они шли, казалось, не выбирая дороги, пока не уткнулись в заросли орешника, загородившие путь. Бородатый сделал несколько шагов в сторону, раздвинул кусты:
— Сюда.
Лавров шагнул в лаз и оказался на поляне, которую никак не предполагал увидеть. Будто в каком-нибудь городском дворе, здесь сушилось на веревках белье: сорочки, подштанники, портянки.
— Сюда.
Лавров шагнул в лаз и оказался на поляне, которую никак не предполагал увидеть. Будто в каком-нибудь городском дворе, здесь сушилось на веревках белье: сорочки, подштанники, портянки.
4Бородатый подвел Лаврова к группе таких же бородатых, как и он сам, и майору все они показались поначалу похожими. Разве что самый высокий был постарше.
— Задание выполнено, — доложил проводник, и тот, который был постарше, протянул Лаврову руку.
— Шагин. С приездом.
— Здравствуйте.
— Небось устали?
— Я привычный…
— Пошли почайкуем.
Землянка была обычной, с нарами по обе стороны от входа. Сейчас почти все нары были заняты — люди отдыхали после недавнего боя. Отдых этот проходил в делах самых что ни на есть будничных: в латании гимнастерок, в починке сапог или чтении затрепанной книжки.
В конце землянки, за столом, где стояли лампа-десятилинейка, котелки, по-видимому с кашей, да железные кружки с чаем, сидели человек десять-двенадцать. Двое резко отличались от остальных: лампа освещала их измученные и изможденные лица. Бритва давно не касалась щек, но и бороды еще не отросли, как у здешних. На них были старые, местами рваные гимнастерки, поверх которых новенькие ватники, полученные, конечно, уже тут, у партизан.
— Вот этих у немцев отбили, когда налет на машину делали. Один Гордеевым назвался, другой — Ненароковым, — сказал Шагин.
Ненароков рассказывал:
— Ну, а кормят там как — сами знаете: чтоб не померли сразу, но и не прожили больше года, — через год, видать, дорогу уже достроить должны.
Он замолчал, потому что у стола задвигались, выкраивая местечко для Шагина и Лаврова. Те присели, и кто-то спросил:
— Чайку с дорожки или?.. Каша у нас отменная нынче.
— Я по утрам чай люблю. — Лавров подвинул к себе кружку.
После паузы заговорил Гордеев. Он здорово окал, что сразу выдавало в нем волгаря.
— Лагерь-то наш сложный. Даже не лагерь — школа скорее. Говорят, она абверу принадлежит — разведке армейской. Таких, как наш, — два барака. Это предбанник, что ли. Отсюда или в ров, или, если согласишься, в соловьи.
— Ты понятней объясняй… — перебил его Ненароков.
— Ничего, ничего, — сказал Лавров. — И так все понятно.
— Соловьи — это так батальон называется. По-немецки — «нахтигаль». Они там этих соловьев формируют, — продолжал Гордеев.
— Только мы их и не видели, — опять вмешался Ненароков. — Разве издали, через проволоку — пять рядов.
— В наш-то барак по прежней специальности вроде подбирали, — вновь заокал Гордеев. — Все к химии, к нефти, к бензину отношение имели — летчики, мотористы, лаборанты, нефтяники. Потому, конечно, из Баку народ есть, из Грозного. Люди хорошие, вот только один…
Ненароков добавил:
— Юлит он… юлит… Но то, что предатель, — ясное дело. Только за него один все заступается… Комиссар… Седой…
5Гордеев с Ненароковым продолжали рассказывать…
Четыреста стояли на насыпи.
Слева была станция, справа — ров-могила для тех, кого сегодня поволокут из строя.
Гауптман шел вдоль шеренг в сопровождении переводчика. Через равные промежутки — видно, гауптман про себя считал шаги — он останавливался и бормотал что-то, грассируя. Переводчик подхватывал, и летели фразы, леденящие душу не только ужасной сутью своей, но тем, что стали обыденностью:
— Политкомиссары, евреи, коммунисты — шаг вперед!
Шеренги не шевелились. Они застыли, будто в кино неожиданно остановился кадр.
Полковник хладнокровно взирал на все это со стороны, оставаясь к происходящему абсолютно индифферентным. Время от времени он поднимал к глазам бинокль, цепко держа его в правой руке, левая была занята стеком — им полковник постукивал по высокому сапогу.
Солдаты вытащили из строя высокого чернявого парня. Был он яростен и еще силен, этот парень лет двадцати трех, а потому отчаянно сопротивлялся. Солдату надоела возня с ним, и он вскинул автомат. Но полковник уже спешил к месту, где возник конфликт. Оказавшись рядом с автоматчиком, он ударил стеком по стволу.
Солдат оторопело открыл рот.
— Где родился? — спросил полковник у парня.
Тот молчал, тяжело дыша после схватки и ненавидяще глядя на полковника. Полковник спокойно выдержал этот взгляд и спросил:
— Тюрк дилини билярсян?
— Я не знаю по-турецки, только несколько слов, — ответил парень. Видимо, до него дошло, что полковник если и не спас его совсем, то уж, во всяком случае, отсрочил конец.
— Марш в строй! — Это уже была команда. Парень отступил в свою шеренгу, а полковник, обернувшись к гауптману, который, как и все остальные, ровно ничего не понял в разыгравшейся сцене, сказал:
— С таким знанием этнографии вы перестреляете всех… А рейху нужны дороги. Их должен кто-то строить… «Этнограф»… — Он явно обрадовался придуманному прозвищу и, постукивая стеком по голенищу, пошел к станции.
6Две дощатые тропинки, каждая метров триста длиной, начинались у отвала, откуда пленные брали грунт, и заканчивались там, где уже высилась насыпь — по одной тропинке к ней доставляли грунт, по другой возвращались порожняком.
Автоматчики кричали с вышек:
— Быстрее, быстрее!
Дойдя до места, где ссыпали грунт, Гаджи с огромным усилием перевернул тачку, достал кусочек бумаги, выгреб из кармана махорочные крошки и свернул цигарку.
— Брось! — рявкнул конвоир. Но поскольку Гаджи не обратил на окрик никакого внимания, он подскочил к нему. — Курить потом. Сейчас — работать. Быстро, быстро!
Ненароков и Гордеев, шедшие с носилками навстречу Гаджи, видели начало этой сцены. Окрик конвоира не был им слышен, потому Ненароков сказал напарнику:
— И курить ему разрешают…
— Да, — вздохнул Гордеев.
Гаджи понимал, что разговор идет именно о нем, и демонстративно нарушал здешний порядок.
— Порядок необходимо уважать, — полковник внезапно возник перед Гаджи. — Это долг каждого пленного. У нас курят после работы. Тебе это объясняли?
Гордеев и Ненароков остановились, как и другие, ожидая, что произойдет. Гаджи не столько увидел это, сколько почувствовал, вновь глубоко затянулся цигаркой и, сложив губы трубочкой, засвистел какой-то мотив: он явно лез на рожон.
— Что это за мелодия? — очень спокойно спросил полковник.
— Страна Баха не знает Гаджибекова?
— Ты музыкант? — опять спросил полковник. И потом, не ожидая ответа: — Я тоже учился музыке.
Он повернулся к подбежавшему офицеру конвоя, хотя продолжал говорить с Гаджи:
— А музыкант не должен целый день толкать тачку… Музыкант должен… — он хмыкнул — …заниматься музыкой.
И скомандовал:
— Доставлять ко мне ежедневно к шестнадцати.
Пленные продолжали наблюдать за этой сценой.
— Работать! Всем работать! — неслось с вышек.
Полковник пошел прочь, а Гаджи, так и не бросив цигарки, покатил дальше свою тачку.
— Вот еще одно доказательство, — сказал волжанину Ненароков.
7Гаджи закончил мыть на кухне пол и приступил к чистке чайника и кофейника — нехитрой кухонной утвари. Полковник музицировал в кабинете.
Иногда сквозь открытые двери он наблюдал за Гаджи.
От буханки белого хлеба, лежащей на столе, было отрезано несколько здоровых ломтей, и Гаджи твердо решил украсть два или три из них и отнести в барак — люди были зверски голодны, а белого хлеба… Они и не помнили, наверное, когда в последний раз видели белый хлеб.
Попасться на краже означало быть расстрелянным. Гаджи знал об этом, но твердо решил, что хлеб все равно украдет. Он поставил чайник на полку и в то же мгновение, схватив три ломтя, сунул их за пазуху.
Полковник встал из-за инструмента.
— Иди сюда!
Гаджи вошел.
Я хочу оценить… — полковник задумался, — твою честность… Другой бы мог что-нибудь украсть, скажем… хлеб.
Сердце Гаджи колотилось так, будто там, под грудной клеткой, работала бригада молотобойцев.
— А ты не такой… — полковник взял остаток буханки и сунул ее Гаджи.
— Если хорошо вымоешь руки, можешь поиграть… Репетируй. Потом ты будешь играть на наших вечерах.
— Не буду, — Гаджи наклонил голову, словно желая боднуть.
— Обязательно будешь, — полковник улыбнулся.
— Не буду, — еще раз повторил Гаджи.
— Олух, олух и неблагодарная свинья!.. Как все ваши… «Гаджибеков!» Да что таких скотов интересует? Пожрать да выпить. Вон отсюда! Вон! В барак! Неблагодарная скотина.
Полковник ходил по гостиной взад-вперед.
«Мерзавец! Но нужный. Я бы этой скотине… Ганс, — он продолжал разговор с собой, — ты нервничаешь… Если бы адмирал узнал о твоих нервах…»
Он взял плетку и стал играть ею. Это, видимо, изменило ход его мыслей. Он раздумчиво посмотрел на плетку. «…И пряник».