– Он, если судить строго, не связан с нами. Его контракт уже полгода возобновляется каждые две недели – по его просьбе.
– Он здесь из-за красавицы Престы? – довольно бесцеремонно не столько спросил, сколько заявил Патон.
Жан де Латест неопределенно развел руками.
– Говорят, да. Во всяком случае, в другом месте он мог бы зарабатывать в десять раз больше.
– А сколько зарабатывает Преста?..
– Мадемуазель Преста верна нашему цирку, хотя жалованье, которое она получает, явно не соответствует ее таланту. Ведь она сейчас лучшая наездница-гимнастка в Европе.
– Что же удерживает ее здесь? Или, вернее, кто удерживает?
– Не знаю.
– Как зовут шофера мадам Лора?
Ошкорн снова вмешался в допрос Патона и задал один из тех неуместных вопросов, смысл которых был понятен только ему самому. Жан де Латест с удивлением повернулся к молодому инспектору.
– Жан Дюпен.
– А как фамилия мадам Лора?
– Но… мадам Лора… мадам Филипп Лора…
– А я думал, что Лора ее имя.
– Мы никогда не позволили бы себе называть ее по имени!
Патон пожал плечами Вот еще один совершенно никчемный вопрос! Личность мадам Лора была установлена вчера вечером комиссаром квартала.
«Праздные вопросы», – думал Патон. Однако за время своей работы с Ошкорном он уже не раз имел возможность убедиться, что ненужные на первый взгляд вопросы Ошкорна впоследствии всегда оказываются первостепенными.
Такова уж была У Ошкорна манера вести расследование. И нельзя было отрицать, что подчас его метод давал превосходные результаты. В трех последних расследованиях, которые они вели вместе, верной оказалась версия Ошкорна. Теперь Патон горел желанием взять реванш. Уж на этот-то раз убийцу найдет он. В протоколах, которые он вел во время допросов, он подчеркивал вопросы, заданные Ошкорном, чтобы впоследствии вернуться к ним и наедине продумать их смысл на свежую голову.
Патон подробно расспросил Жана де Латеста о Пале и Штуте.
Штут пошел по стопам своего отца, известного мима. Когда мода на пантомиму прошла, отец заключил контракт на амплуа паяца с Цирком-Модерн, директором которого был в ту пору месье Осмон. Отец Штута исполнял роль «огюста» при клоуне Мюше, в то время звезде их цирка.
– А сам Штут, – рассказывал Жан де Латест, – прошел в цирке через все амплуа: был жонглером, воздушным гимнастом и так далее… Потом уехал в провинцию, там повстречался с Палем, и с тех пор они выступают вместе. К ним пришел успех. К тому времени Осмона уже сменил Бержере, и он заключил с ними контракт. Через некоторое время Паль и Штут потребовали от администрации уволить Мюша, старого клоуна, а их рекламировать в афишах как ведущих артистов.
– Кто потребовал увольнения Мюша, Паль или Штут?
– Не знаю.
Этот вопрос задал Ошкорн, и он отметил про себя, что, отвечая, Жан де Латест отвел глаза.
– Интересно было бы уточнить это, – тихо сказал Ошкорн. – А каковы были ваши отношения с Штутом?
– Прекрасные. Он был милейший человек, мягкий, даже немного робкий. И уж точно не болтливый.
– А ваши отношения с ним как с директором?
– Еще более прекрасные! Чаще всего, особенно вначале, он почти не вмешивался в дела, предоставив все мне.
– Почему вы говорите – вначале?
– Разве я сказал так?
Жан де Латест, казалось, смутился, но тут же взял себя в руки.
– Да, конечно, вначале, он же был совсем новичком в делах! Он ничего не понимал в управлении цирком. Ведь до тех пор он находился по другую сторону барьера. Потом, со временем, у него появилось желание войти в курс дела.
Но он все равно держался скромно и, давая какие-нибудь указания, всегда боялся обидеть меня.
– Короче, цирком управляли вы?
– Да нет, не совсем. Ведь есть еще и мадам Лора…
– Она активно вникает во все дела?
– Нет, не слишком… временами… в основном – робкие попытки…
– Выходит, по существу цирком управляете все-таки вы?
– Ну, если вам угодно.
Патон пометил в своем блокноте, что Штут вначале мало занимался административной работой, почти полностью передоверив ее Жану де Латесту.
– А что за человек Паль?
– Только мудрец разгадает, кто такой Паль на самом деле. Он никогда о себе не рассказывает. Впрочем, о других он тоже никогда не говорит.
– Он что, никогда ни с кем не разговаривает?
– Да, он молчун. Много говорит только на манеже.
– Как складывалась его карьера?
– Этого никто не знает. Только он сам мог бы рассказать вам об этом.
– Кто главный в группе клоунов?
– По-видимому, Паль. Во всяком случае, я так думаю. Совершенно очевидно, что ведущий в программе – Паль, он утверждает номера. Вы думаете, будь у Штута талант настоящего клоуна, он стал бы «огюстом» Паля? Смирился бы с той гротескной ролью, которую играет, в то время как роль Паля куда более престижна?
– Что вы можете сказать об отношениях мадам Лора и Штута?
– Это вопрос интимный, меня он совершенно не касается… Я вынужден промолчать…
Промолчать!.. Ошкорн, не скрывая легкой иронии, взглянул на него. Во время предыдущего расследования Жан де Латест привел довольно много подробностей о связи мадам Лора и Штута.
Мадам Лора, вдова, слыла сказочно богатой. Как-то вечером, случайно забредя в цирк, она, сама того не ожидая, была совершенно покорена Палем. Оба клоуна посмеивались над этой седовласой поклонницей более чем неопределенного возраста, которая изводила Паля, без конца приглашая его вместе пообедать.
Потом она открылась, кто она такая: богатая вдова крупного промышленника. Бержере, который в ту пору испытывал денежные затруднения, устроил дело так, что она купила его долю акций цирка, а с ним заключила контракт. Цирк как собственность ускользнул от Бержере, но он остался в нем директором. К великому удивлению всех, мадам Лора, которая вначале интересовалась только Палем, дала покорить себя Штуту. И вскоре эта страсть целиком поглотила ее.
Итак, власть Бержере значительно поуменьшилась, хотя он сохранил пост директора. А мадам Лора стала почти полновластной владелицей цирка, и она добросовестно играла эту роль. Приезжала каждое утро, давала несколько указаний, иногда присутствовала на прогонах… Но на деле полновластным хозяином оставался Бержере.
После смерти Бержере ни для кого не стало неожиданностью, что мадам Лора доверила пост директора Штуту.
– А теперь, после смерти Штута, кто же будет директором теперь? – спросил Ошкорн.
– Не знаю…
– Паль, наверное…
Жан де Латест вдруг вздрогнул, словно его поразила молния. Он возвысил голос, почти закричал.
– Почему Паль?
– А почему бы и не Паль? Главный администратор сбавил тон:
– Да, в конце концов почему бы и не Паль?.. Но ведь Паль – артист, мечтатель…
– А Штут?..
– Штут был совсем иным человеком. Конечно, он тоже был артистом, но он все же в немалой степени обладал практической жилкой. И потом… к чему бы ему иначе становиться любовником мадам Лора?..
– В таком случае, вы, быть может? – тихо спросил Ошкорн.
Жан де Латест чуть заметно покраснел и сделал рукой слабый, безвольный жест.
«Честолюбив, – ответил про себя Ошкорн. – А куда может завести человека честолюбие?»
8
Наступила очередь Людовико.
Ошкорн был удивлен: Людовико оказался совсем не таким, каким представлялся ему. Он запомнил его словно невесомым существом, пренебрегающим законом земного тяготения. Людовико же оказался тяжеловесным и неуклюжим. Торс у него был слишком длинный, ноги – слишком короткие. Ошкорн, который славился своими длинными ногами, сразу отметил этот недостаток, а вот Патон не обратил на него ни малейшего внимания, видно, верно говорят, что люди не замечают у других недостатков, присущих им самим.
Слов нет, Людовико все же был красивый парень, но красота его была несколько вульгарной. Оплывший римский профиль, толстый и багровый затылок. Низкий лоб с вьющимися от самых корней волосами, манера держаться, опустив голову, взгляд исподлобья – все это делало его похожим на готового к бою быка.
«Конечно, – сделал про себя вывод Ошкорн, – некоторым женщинам такой фат может понравиться. Но вряд ли Престе?..»
В Людовико угадывались довольно сильная воля, упрямство, терпение и грубость одновременно. Губы у него были красные и толстые, чувственные.
«Одержимый!» – мысленно заключил Ошкорн, подводя итог своему молчаливому экзамену.
Нетрудно было догадаться, какова природа этой одержимости. Перед тем как войти в кабинет, Ошкорн видел Людовико беседующим с Престой. Было ясно, что Людовико домогается Престы. Ради нее он наверняка способен на многое, на самое лучшее и на самое худшее. Можно ручаться, он будет таким, каким она пожелает его видеть, и сделает все, чего она захочет.
Нетрудно было догадаться, какова природа этой одержимости. Перед тем как войти в кабинет, Ошкорн видел Людовико беседующим с Престой. Было ясно, что Людовико домогается Престы. Ради нее он наверняка способен на многое, на самое лучшее и на самое худшее. Можно ручаться, он будет таким, каким она пожелает его видеть, и сделает все, чего она захочет.
«Геракл у ног Омфалы!» – прошептал тогда Ошкорн на ухо Патону.
Тот с удивлением взглянул на него. По его мнению, заниматься мифологией после шестнадцати лет – смешно. Ну а после тридцати еще можно, пожалуй, помнить, кто такой Геракл, но Омфала…
В обращенном к Престе страстном взгляде Людовико было нечто такое, что не ускользнуло от Ошкорна. Не надежда, не беспокойство, а какая-то почти уверенность.
Еще вчера вечером, как рассказал ему Джулиано, Преста лишь посмеивалась над Людовико. Сегодня утром она казалась рядом с ним менее неприступной.
«Почему?» – спрашивал себя заинтригованный Ошкорн.
Как и следовало ожидать, Людовико сразу же заявил, что он ничего не знает. Преступление совершено в то время, когда он находился на манеже.
– А во время убийства месье Бержере вы тоже находились на манеже? – спросил Патон.
– Нет. Месье Бержере был убит в половине одиннадцатого. А мой номер тогда начинался только в половине двенадцатого. В то время мое имя в афише писали с красной строки, и все мои мысли были заняты тем, что я – гвоздь программы…
– Что верно то верно, – перебил его Патон, – теперь вас уже с красной строки не пишут. А жаль, ведь в другом месте…
– В другом месте я мог бы зарабатывать больше? Да, это я уже не раз слышал… Вы не первый…
– Могу же я высказать удивление тем, что вы согласились здесь на роль третьестепенного артиста…
– А если мне так нравится?
– Почему?
– Почему? Я что, должен назвать причины? Наверное, потому, что мне так нравится!
– Вы не хотите ответить правду – это ваше право. Но мое право заподозрить, что вы ждали случая совершить свое второе преступление.
Людовико расхохотался.
– Мое второе преступление! Выходит, вы подозреваете меня и в убийстве Бержере, и в убийстве Штута! Ну, что касается первого, тут все нормально, я действительно находился за кулисами. Но обвинить меня во втором – тут вы хватили через край. Во время убийства Штута я был на трапеции. К тому же вы сами могли видеть меня там…
– Но вы не были там все время. По крайней мере я вас там все время не видел.
– Наверняка потому, что вы не смотрели на меня все время. Да и к чему бы вам было смотреть на меня? На манеже был Паль, и, естественно, вы должны были смотреть на него.
– Мы провели небольшой эксперимент. Вам потребовалось бы не больше пяти минут, чтобы спуститься с вашего насеста и снова подняться туда. И у нас нет доказательств того, что вы не покидали трапецию.
– Мое отсутствие заметила бы моя сестра Марта. Она тоже была на трапеции, лицом к лицу со мной. Мы ждали, когда начнется сцена опьянения Паля, готовились бросить два диска, изображающих луну.
– Сестра не может быть объективным свидетелем. К тому же она немая, нам трудно допросить ее…
– В таком случае, подтвердить, что я находился под куполом, сможет кто-нибудь другой. Кто-нибудь, кто смотрел на меня неотрывно.
Он открыл свой бумажник, достал оттуда письмо и бросил его на стол.
– Читайте! Эта женщина бывает в цирке каждый вечер. Она приходит ради меня, только ради меня! Вчера вечером она тоже была в зале. И если бы я какое-то время отсутствовал, она наверняка заметила бы это.
Несколько смущенный, Патон пробежал глазами письмо, обратил внимание на адрес женщины, потом заключил:
– Влюбленная женщина тоже необъективный свидетель!
Теперь наступила очередь Престы, и когда Людовико посторонился в дверях, чтобы пропустить ее, она еле заметно улыбнулась ему.
«Я всегда считал, что женщины с красивыми глазами напрасно красят губы, – заметил про себя Ошкорн. – Слишком яркие губы привлекают внимание и затушевывают блеск глаз…»
Вот и Преста, которая, выходя на манеж, обычно накладывала обильный макияж, в жизни не красилась. И на узком бледном лице наездницы вы видели, вы любовались только ее восхитительными сияющими черными глазами с голубоватыми белками.
Одета Преста была очень скромно: серый костюм, белая блузка с безукоризненно отутюженными складками. Ее вьющиеся волосы были забраны черной сеткой.
Ничего от богемы, ничего такого, что напоминало бы о кричащей мишуре ярмарочной жизни.
Заставив Престу вторично повторить данные о себе – Мария-Анна Дорен, сценическое имя Преста, разведенная жена Жака Пеллерена, владельца конного манежа, родители французы, – Патон расспросил ее о карьере, а потом неожиданно бросился в атаку:
– Вы очень дружны с Людовико? Она улыбнулась.
– Что вы подразумеваете под словами «очень дружны»? Он мой добрый товарищ.
– Товарищ? О, а мне почудилось нечто иное. Похоже, он не на шутку влюблен в вас. Мне рассказали, что вы держите его на расстоянии…
Она рассмеялась, но смех ее прозвучал фальшиво.
– Почему же, он не неприятен мне, – сказала она наконец.
– И тем не менее, похоже, что вы держали его на расстоянии, во всяком случае, до вчерашнего дня…
Она внимательно взглянула на инспектора и молча отвела глаза.
– А Штут? Какие отношения были у вас с ним? Она едва заметно вздрогнула.
– Штут? Он был мне просто товарищем.
– И он тоже? Не больше?
– Какое-то время – немного больше. Он был директором.
– Не ходите вокруг да около. Какие отношения были у вас с Штутом?
– Никаких!
К великому удивлению Ошкорна, Патон не стал настаивать. Он лишь приставил кончик карандаша к блокноту, готовый записывать.
– Что вам известно о преступлении? – спросил он.
– О преступлении? Ничего! Я ничего не видела. Ничего кроме того, что видели и вы сами. Я стояла в проходе, когда выехала коляска Штута. Мне и в голову не пришло, что Штут мертв.
– А перед тем? Что вы делали перед тем, в промежуток между той минутой, когда Штут в полном здравии уехал с манежа, и той, когда он вернулся туда мертвым?
– Скажу вам откровенно: у меня нет алиби. Во всяком случае, алиби, которое кто-то мог бы подтвердить. Я вернулась в свою уборную и несколько минут полежала на диване. Потом пошла взглянуть на Пегаса, приласкала его. Потом постояла в проходе, посмотрела часть номера Паля. Правда, не уверена, что кто-нибудь обратил на меня внимание. Конюхи, может, и видели, как я входила в свою уборную, как выходила но это вовсе не обязательно. Все ходят туда-сюда…
– Ваша уборная находится в той части кулис, куда разрешен вход публике. А заходили ли вы на ту половину, куда публика не вхожа?
Она поколебалась немного, потом честно ответила:
– Да, заходила. Мне надо было кое о чем спросить месье де Латеста. Я постучала в его кабинет, но он не откликнулся, и я вернулась к проходу, поболтала там с Рай-моном, одним из униформистов. Как раз в это время коляска Штута проехала мимо меня…
– Скажите, мадемуазель, почему вы остались в этом цирке? – вмешался Ошкорн. – У вас такая слава, и наверняка за границей вы…
– О, и вы о том же!.. Лучшая наездница нашего времени!.. Мне твердят это каждый день! Ну что вам сказать, просто я нечестолюбива. Того, что я здесь зарабатываю, мне вполне хватает на жизнь. И потом, я люблю этот старый цирк. Я очень привязчива…
«Привязчива…» Ошкорн не сумел скрыть улыбку. В его ушах еще звучали слова Жана де Латеста: «Преста переменчива, как волна…» Джулиано тоже весьма недвусмысленно отозвался об изменчивой натуре молодой наездницы и ее многочисленных увлечениях.
– Давно вы в этом цирке?
– Три года.
– Как Паль и Штут?
– Так Штут и ввел меня сюда.
– И за три года у вас не возникло желания что-то изменить?
– Право же, нет! И потом, Пегас – старый маньяк! Он не любит менять бокс, я не хочу огорчать своего верного друга, единственного своего друга, между прочим…
Ошкорн снова улыбнулся и тихо спросил:
– Вашего единственного друга? Но мне кажется, вы не должны пренебрегать теми, кто добивается вашей любви…
Она холодно взглянула на него.
– Любовник не обязательно друг. Скорее даже наверняка враг!
– Такая молодая и уже утратила все иллюзии! – пробормотал Патон.
– Я не так молода, как кажется. Мне тридцать лет, и я этого не скрываю. У меня было время узнать жизнь!
Впоследствии полицейские пришли к выводу, что алиби Престы практически недоказуемо. Никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть ее заявление, что она почти все время провела в своей уборной. Никто не видел, как она приходила приласкать Пегаса. Но никто и не сказал, что видел Престу в запретной для публики части кулис.