XI
В приемной N задержался, не в силах еще ничего осознать. Психолог, несомненно, обладал силой внушения, в голове N, как и водится после встречи с подобными гипнотизерами, засело несколько ключевых слов, самое главное из которых – «душа» – искрилось в сознании, словно разряд электричества. Впрочем, возможно, дело было и не в чародействе, а в просто и ясно указанной причине страхов, которые в последний год методично сводили его с ума. N подошел к окну, взглянув вниз, на толпу. Машинально он прижимал к себе пухлую папку, с существованием которой свыкся за последнее время и содержимое которой трепетно изучил. Сейчас он не мог не признаться себе: она стала родной ему, в ней было сосредоточено и распределено по листам все его отравленное сомнениями существование.
XII
– Да выбросьте, выбросьте! – раздался за спиной тот же насмешливый голос. Спаситель стоял в проеме двери. – Смелее, смелее, – продолжил док. – Диагноз поставлен. Будете в нем сомневаться – плохо закончите! А так я к вашим услугам. Мои толстокожие коллеги требуют доказательств – еще лет пять, и я их представлю. Правда, вряд ли эти ослы им поверят! Они спят со своим Фрейдом, а тот, будь его воля, нашел бы эдипов комплекс и у Господа Бога! Но, как бы там ни было, вы для меня находка. Не подведите… Жду вас завтра. Приступим к лечению.
Врач захохотал. N кивнул, храбро выбросил папку в урну (гипноз еще действовал), спустился и вышел. Храм попался ему на пути, он захотел было заглянуть в собор, готовый на откровение с любым священником, который согласится обсудить с ним самую странную тему на свете, однако раздумал. После наркоза уже наступило некоторое отрезвление, скепсис засучивал рукава, готовясь отыграть так неожиданно и позорно сданные им позиции. Опрокинувший все с ног на голову разговор уже восстановился в памяти – и в контратаку бросились сомнения. N даже решил немедленно бежать назад и забрать из урны драгоценный материал – он и не понял, что тогда остановило его от подобного шага.
XIII
Состоялось еще несколько визитов к врачу «со странной теорией». Доброжелательный товарищ неординарного врачевателя был прав – плата действительно оказалась смешной, а сеансы – серьезны. Вскоре N окончательно осознал – что касается псюхэ, благодетель не шутит. Со всей добросовестностью исследователя психолог отстаивал собственный взгляд не только перед «толстокожими коллегами», но и перед самим пациентом и наконец убедил его. («Но ни в коем случае на ней не зацикливайтесь! Не идите у нее на поводу! Занимайтесь футболом и теннисом, – не уставал твердить врач. – Отвлекайтесь на что угодно!») Послушно набросившийся на спорт N заметно окреп и даже прибавил в весе. Нельзя сказать, что он перестал пугаться присутствия в себе чужой непонятной жизни: нет, ощущение нисколько не притупилось со дня первых симптомов – все та же тревога и ожидание новых толчков. По-прежнему, подобно беременной женщине, он готов был часами прислушиваться к редкому пульсированию, привычно трогал ребра, пытался прощупать под ними и впадал в беспокойство – но новый день брал свое, N надевал кроссовки, до одурения бегал на полях и на кортах, учился, в конце концов.
XIV
Ничего не было удивительного и в том, что он набросился теперь уже на совершенно иную литературу, вновь удивляя сонных хранительниц книжного капища своей поистине маниакальной любознательностью. Кончилось дело тем, что дамы сгребли и вручили беспокойному юноше содержимое трех весьма длинных библиотечных полок. Привычка к внимательному и запойному чтению уже прочно в нем угнездилась, поначалу он предпочел основу основ, погрузившись в платоновские «Пир» и «Законы», которые утверждали: наивно сводить Луну, Землю и звезды к материальным телам. Источник движения их вовне и, конечно же, нематериален – так на горизонте забрезжило то, что Платон называл душой. В «Тимее» философа появился Бог-демиург, слепивший мир из идей, а из смеси идей сотворивший бессмертную псюхэ и заключивший ее в тленное тело (читая, N ощупывал бок, чувствуя шевеление). Все тот же беспокойный грек уверял его: после человеческой смерти душа вырывается в небо. Тело же распадается, оно априори сгнивает – и этого было более чем достаточно, чтобы N приуныл.
XV
Немного придя в себя от платоновского «Федра», он узнал о душе Сократа и, беспрестанно щупая бок, задумался о демо́нии. Затем попалась под руку «Брихадараньяха Упанишада», с которой N знакомился несколько ночей, строя на своей студенческой койке из одеяла подобие шалаша и до утра забирая с собой под одеяло лампу (в противном случае сосед его просто зверел). «Тибетская книга мертвых» не только перепугала, но и утомила невольного книголюба: какое-то время N мучился резью в глазах от почти беспрерывного чтения. Тем не менее, разобравшись с буддизмом, он схватился за христианство, оно было западным, оно было восточным: N углубился в восточное – и безнадежно в нем утонул. Убежденность Феофана Затворника, Брянчанинова, Стефана Кашменского и сотен других богословов в том, что душа проживает в теле всего лишь одну жизнь, повергла в транс дотошливого студента (Платон и «Упанишады» утверждали обратное), однако он не оставил попыток во всем разобраться: за православием последовали католики, лютеране, кальвинисты, мормоны, адвентисты седьмого дня – их отрицающий перерождения хор также пел о бессмертии псюхэ, хотя каждый солист в нем тянул свою партию.
XVI
После подобного разнобоя N попытался вникнуть в аскетичный, словно пустыня, ислам, помещавший души, в случае их несомненной святости, в свой рай-оазис и наказывающий грешные псюхэ шайтанами-демонами. Удивительно, но исключением из всяческих правил там оказались багдадские суфии, жизнерадостно свидетельствующие: бросая свою оболочку, душа порхает по бесконечным галактикам. У этих поэтов ее бессмертие становилось прежде всего чудесным солнечным танцем:
«Есть миры из прозрачной радости. Именуемое душой существо устремляется ввысь с невиданной скоростью и пересекает вселенные, прославляя Аллаха. Душа танцует в пространствах, пока не поселится на предназначенной лишь для нее звезде, ибо для чего еще звезды и существуют, как не для успокоения душ?! Вот почему с такой радостью они забывают нас, улетая каждая к своему лучистому дому…»
Впрочем, далеко не все были с этим согласны:
«Душа, покидая кров (наше с вами бренное тело) до того, как Аллах, Великий и Всемогущий, совершит над ней праведный суд, начинает скорбеть и мучиться. Подобно младенцу, исторгнутому из материнского лона, она пребывает в ужасе. Космос – материя мертвая, и миры там пусты и угрюмы. Навсегда прощаясь с Землей, уплывая печально и медленно, она неприкаянна и одинока и блуждает между планетами».
«Да, есть души, находящие кров на звездах, но есть и грехами отягощенные – эти обречены на бродяжничество, – просвещал его третий источник, – как голодные псы, они бесконечно скитаются, им нигде не найти приюта. Даже ад их не забирает…»
XVII
Еще какое-то время N, потрясенный, продолжал свое погружение: он читал с благоговейным волнением об Уака загадочных инков, он узнал о Ка египтян. Персы, готы, чибча-муиски – все свидетельствовали о душе: в предложенных его вниманию книгах лишь о псюхэ слагались легенды, трубили трактаты, из-за нее, неуничтожимой, ломались философские копья, а ведь N прежде всего до дрожи волновало именно тело. Увы, во всех проштудированных им учениях этой напичканной сосудами и неприглядными внутренностями (ознакомившийся с анатомией N знал, как они неприглядны) оболочке, удивительно беззащитной, ранимой, отзывающейся немедленной болью на любые порезы, изменения давления или температуры, которая ко всему прочему еще и неизбежно старела, сжималась и съеживалась, суждено было гнить, гнить и гнить. Она, несчастная, после того как покидала ее душа, превращалась в песок и глину, в лучшем случае биллионы лет ожидая собирания в единое целое, в худшем уходя в жуткий вакуум, из которого нет возврата (подобное обстоятельство более всего его угнетало).
XIII
Что же касается самой псюхэ – чем больше он разбирался в теориях, тем более ужасная, из знаний, домыслов, всяческих легенд, споров и противоречащих друг другу догм, в несчастной голове его заваривалась каша: разобраться в ней уже не представлялось возможным.
Главное, что вынес он, потрясенный: а) то, что существует у него под левыми ребрами, – несомненно, душа; б) каким-то образом помещаясь и ворочаясь в нем, она живет сама по себе и по своим законам; в) это трепещущее существо рано или поздно вылетит из него и неизбежно отправится либо на небо, либо в геенну огненную («А что я? А как я? Мне остается тлеть?» – ошарашенно думал он).
XIX
XIII
Что же касается самой псюхэ – чем больше он разбирался в теориях, тем более ужасная, из знаний, домыслов, всяческих легенд, споров и противоречащих друг другу догм, в несчастной голове его заваривалась каша: разобраться в ней уже не представлялось возможным.
Главное, что вынес он, потрясенный: а) то, что существует у него под левыми ребрами, – несомненно, душа; б) каким-то образом помещаясь и ворочаясь в нем, она живет сама по себе и по своим законам; в) это трепещущее существо рано или поздно вылетит из него и неизбежно отправится либо на небо, либо в геенну огненную («А что я? А как я? Мне остается тлеть?» – ошарашенно думал он).
XIX
Когда вконец перепуганный N прибежал за поддержкой, благодетель не на шутку встревожился:
– Ни в коем случае не вникайте во всю эту путаницу! И вообще: оставьте в покое религию, она ничего вам не даст, более того, самым верным образом доведет до Бедлама. Хотите не сбрендить? Так вот: я запрещаю библиотеки.
XX
Следуя настоятельному совету целителя, N набросился на девиц, которые с нескрываемым удовольствием трясли ягодицами на всевозможных соревнованиях и в черепных коробках которых, несомненно, хранилась вата. Готовые, точно спаниели, описаться от восторга при одном только виде потных мужских мускулистых тел (а N, подобно своим товарищам по университетской футбольной команде, умудрился нарастить стероидные бугры), эти грациозные, умственно незатейливые лани охотно следовали за «горами мышц» в раздевалки и в комнаты. N вошел в настоящий раж. С тех пор то одна, то другая трясунья из группы поддержки освобождалась от полупрозрачных тряпочек в его освободившейся от книжных монбланов норе (на последнем курсе N обитал один). Несмотря на страстное желание после соития как можно скорее выпроводить за дверь очередную носительницу ваты, N не мог не признаться себе – присутствие по ночам теплого девичьего тела под боком хотя бы ненадолго, но успокаивало.
XXI
Однажды в полночь он внезапно проснулся – душа шевелилась в нем; он нервно зарыскал по комнате. И вот о чем думал, вспоминая врача.
«Неужели тюрьма? Ну да – я тюрьма. Я твержу – псюхэ моя, но точно так же может быть моей кошка или вот эта спящая группи… Я называю душу своей, но ведь я отделен от нее и на все сто процентов уверен: она лишь ненадолго выбрала жилищем мое несчастное тело – рано или поздно она вырвется из реберной клетки и улетит туда, куда указывают суфии, – в пространства… Хорошо, если она существует сама по себе, кто тогда я? – с вновь вспыхнувшей безнадежностью в который раз думал N. – Я – это все остальное? Я – это плоть: кровь, кости, переплетение мышц, жил, сосудов? Я – это желания? Да-да, я состою из желаний: желаний любить, отправлять свои надобности, я кричу и плачу, когда мне больно, смеюсь, когда весело, чувствую холод, тепло, я ощущаю отчаяние, во мне существуют зависть, ненависть, страх. Все это мое. А она – не я. Псюхэ – другое. Пусть кто-нибудь убедит меня в обратном. Никому не дано убедить, – с горечью думал он, – я ношу ее в себе, да вот же, вот она, сейчас толкается, словно наружу просится. Придет время (оно обязательно, обязательно настанет) – она вырвется из меня. А что же я? А я попросту умру, все, что составляет меня сейчас, распадется, – в отчаянии N щупал свои мускулы, от которых околофутбольные самки были в таком животном восторге, – этим костям и жилам никуда не податься. Рано или поздно они одряхлеют, рассыпятся. Она улетит, а я – нет. Ибо она мне чужая. Она томится во мне и ожидает полета, и ее полет – моя смерть».
Он прислушался к шевелению: вот стукнуло едва заметно, вот, словно младенческой ножкой, изнутри толкнулось еще.
Девица спала, а N уже не ходил, а бегал. Ему вновь, как тогда, когда он, трясясь от страха, взахлеб читал медицинские справочники, стало по-настоящему плохо.
«Так я сойду с ума, – думал он, – еще немного, и… Нужно слушаться доктора… Не обращать внимания. Жить самому по себе. Пусть ворочается. Пусть постукивает… Ведь это же не смертельно. Я мучаюсь с этим достаточно долгое время – и ничего. Да, неудобство. Но по большому счету оно не мешает бегать, совокупляться, принимать пищу. Многие люди живут со своими проблемами. У одних – ужасное зрение. Другие хромы, безруки, безноги, мучаются мигренями и страдают гораздо более. Каждому свое. Не о том ли твердил Цицерон?»
XXII
– В другом случае я бы поостерегся рекомендовать вам подобное, – вновь склонился к уху N его добродушный спаситель. – Мои недоверчивые коллеги-приятели сразу бы отвернули мне за такое предложение голову. Однако ваша болезнь исключительна. Короче – почему бы вам не пропустить иногда рюмочку? Не сомневаюсь, вы юноша умный, нацеленный на карьеру: пристрастие к Бахусу вам не грозит… Порция виски в хорошей компании… И самое главное – внимайте моим советам. Конечно, я не Господь Бог, вам от псюхэ до конца не избавиться, но рано или поздно мы ее, несомненно, заглушим.
XXIII
N с благодарностью внял. Врач приказал не скупиться – с ходу отметалось пойло, самым гостеприимным пристанищем для которого еще во времена оны служили дешевые бары («Средство должно быть весьма дорогим, голубчик»). Новый союзник в борьбе действительно стоил денег, но к тому времени подачки со стороны родителей ушли в безвозвратное прошлое, университет был закончен, а не самая худшая работа давала возможность снимать квартиры далеко не в самых худших районах города и водить знакомство уже не с убогими, как группи, студенческими забегаловками, а с действительно стоящими ресторанами.
XXIV
Обеды проходили теперь в компании с такими же, как и он, застегнутыми своим положением на все пуговицы, подающими надежды клерками. Поощряемый доктором, N взял за правило ежедневно перед первым блюдом «пропускать коньячку». Нельзя сказать, что после каждого такого пропуска душа прекращала деятельность, – нет, она осязаемо пульсировала и двигалась, иногда настолько явно заявляя о своем присутствии, что N вынужден был невольно хвататься за бок. Псюхэ, конечно же, никуда не девалась, но вот прежний липкий, приставучий, словно попрошайка, страх на какое-то время удалялся – и тогда N отдыхал, ненадолго освобождаясь от почти постоянной внутренней дрожи.
Водка вечером (пятидесятиграммовая доза) немного способствовала пусть и пугливому, но все-таки сну – впрочем, как правило, в полночь псюхэ от отдыха безжалостно освобождала. Однако N не мог не признаться себе – начавшаяся дружба с рюмкой сделалась ему заметным подспорьем.
XXV
Прежние требования доктора неукоснительно им выполнялись: правда, вместе с достойной зарплатой на смену демократической беготне за мячом явился вальяжный гольф. Новому увлечению сопутствовали совершенно другие поля, атрибутика и ритуалы. Советы опытных сослуживцев вскоре себя исчерпали – способный игрок преуспел в работе с разнообразными клюшками. Псюхэ чуть унималась, когда он, вызывая невольное уважение к своей персоне со стороны снобов, прожигающих все свое время на выстриженных, словно боксерские головы, лужайках, принимался практиковаться в ударе, выжимая из себя не только седьмой, но и девятый, и двенадцатый пот.
XXVI
Что касается женщин, подвизание N в перспективной, щедрой на выплаты фирме сделало дело – уже в самом начале самостоятельной жизни его взору явились фанатки совершенно иного сорта. В залах с ласковым светом ламп, едва подающими свои голоса роялями и аристократическим позвякиванием столовых приборов под скатертями сервированных столиков к его ноге пристраивали теперь свои ножки новые приятельницы, соперничающие между собой в открытости эксклюзивных платьев. Одна особо распахнутая дамочка, с которой перспективный сотрудник столкнулся на устроенном фирмой пати и которую он затем полгода знакомил с дорогущей французской кухней, наконец-то зацепила его.
– Женитесь, – посоветовал врач.
N послушался. На какое-то время удалось забыться (ребенок, памперсы, семейная жизнь, с удивительной скоростью покатившаяся по рельсам от вокзала «Медовый месяц» к станциям «Недовольство – Легкая неприязнь – Неприязнь тяжелая – Глубокая ненависть»). За женскими истериками последовали психоаналитики, за психоаналитиками – таблетки беллатаминала вместе с неизбежным с ее стороны открыванием окон («Я бросаюсь вниз головой, и пусть тебе будет больно!»). Окна несколько раз открывались и закрывались, пока наконец в доме N (у него теперь был свой трехэтажный дом) не появился, вместо очередного сексолога, добродушнейший адвокат.
XXVII
Врач был прав – первый брак здорово отвлек от основной проблемы (развод вообще потребовал сил недюжинных), но следовавшие одна за другой вплоть до самого расставания истерики монстра, которого N с такой опрометчивостью год назад назвал своей суженой, все-таки до конца не смогли заглушить болезни. Бедного N, несмотря на всю карусель с женой, ребенком и посыпавшимися со всех сторон документами, в которые перед их подписанием приходилось вникать самым внимательным образом, по-прежнему не оставляла в покое мысль о том, что он смертен, смертен, смертен, а то, что живет в нем, – нет, и в связи с этой единственной утвердившейся, устоявшейся, герметически закупорившейся в нем мыслью остальное теряло всякий смысл. Душа – будущий обитатель смутно рисуемых воображением миров, неизвестно откуда взявшаяся в нем – в конце концов должна была податься в дали и выси, а он ни по каким законам физики не мог за ней следовать – его уделом однозначно было кладбище. Вся планета тогда представлялась ему могилой, ибо никакие дороги никуда с нее не уводили. После каждого приступа меланхолии следовал единственный вывод: в отличие от своей беспокойной узницы сам он, состоящий из мяса, костей, нервов и интеллекта, навсегда прикован к Земле. Он обречен на яму, значит, все здесь – социальные лифты, карьерные лестницы, власть, судорожное собирание богатств – ровным счетом ничего не стоит. Оглядываясь по сторонам, N искренне недоумевал: неужели знакомые и сослуживцы – эти инкубаторы чужой и бессмертной жизни – не понимают самой главной ужасной истины – неведомые личинки нагло используют их ухоженные тела, каким-то образом поселяясь внутри и вызревая в относительной безопасности? Но вот следуют день, час – и кора разъедена, скорлупа разбита: птенцы вырываются к вечной радостной жизни, а ни о чем не подозревающие носители инобытных существ отправляются тлеть на свалку, словно самый ненужный хлам. «Неужели никто не в курсе? – думал N, поражаясь бросающейся ему в глаза слепоте. – Неужели не догадываются, не боятся?» Увы, многочисленные родственники, приятели, любовницы, начальники и компаньоны, у которых ничего не толкалось в боку, конечно же, «были не в курсе» и, что самое обидное для посвященного в тайну, прекрасно жили в подобном неведении.