Кэтел сказал:
— Ты же не…
— Встань-ка, — сказал Пат.
Эндрю встал.
— Повернись.
Эндрю повернулся и опять увидел кирпичную стену на солнце, с рисунком теней от наросшей местами грязи.
— К сожалению, без наручников не обойтись, — сказал Пат. — Я не могу рисковать. Кэтел, подержи-ка его руку… Вот и все.
Что-то щелкнуло. Эндрю почувствовал холодную сталь на запястье. Потом истошный крик, звериный вой, руку дернуло и обожгло. Эндрю вскрикнул, покачнулся, и на минуту все затихло. Он был скован с Кэтелом.
— Ловко придумано, а? — сказала Милли.
Минута оцепенения прошла. Кэтел, громко что-то выкрикивая, ринулся к двери, таща за собой Эндрю. Пат обхватил Кэтела и прижал его кричащий рот к груди. Он что-то сказал Милли.
— Ничего, — сказала Милли. — Сейчас мы его успокоим; Ты только держи его крепко. Я этому выучилась на войне в Африке. Мы там затыкали рот больным, когда они слишком шумели. Знал бы ты, что творится в военных лазаретах. Тут самое трудное — форма человеческой головы. Шарфы эти ни к чему. Мне нужно четыре ярда хирургического бинта. В том ящике? Вот это удачно. Поставь-ка его на колени.
Пат пригнул Кэтела к полу, Эндрю тоже потянуло вниз, куда-то под стол. Наручник впился в запястье, и вся рука задергалась, следуя судорожным движениям второго пленника, пытаясь облегчить боль. Он не смотрел в ту сторону, где шла борьба.
— Открой ему рот. Так. Язык прижми книзу, мальчик. Ой, да он кусается! Ну вот, теперь не страшно. Ты не беспокойся, я знаю, что делаю, задохнуться он не может. Теперь веди бинт вот так, через переносицу, это самое важное, и дышать он может сколько угодно. Тут надо знать технику. Очень кстати я здесь оказалась, а? Одному бы тебе не справиться. Теперь он не закричит. Лучше всего английскими булавками. Так, готово.
Милли и Пат встали.
И вот уже Милли приложила к оконному стеклу листок бумаги и пишет. Эндрю пришлось подвинуться на полу — Пат подтолкнул Кэтела к стене и стал обматывать веревкой его свободную руку. Тихо, ритмично постанывая, Пат привязал руку Кэтела к ножке плиты. Теперь Эндрю была видна откинутая назад голова Кэтела. Голова эта, обмотанная бинтом, который в несколько слоев закрывал рот и охватывал нос и лоб, оставляя свободными только глаза и ноздри, напоминала старинное изображение Лазаря или чудовище без лица, привидевшееся в страшном сне. Эндрю увидел, как слезы наполнили глаза Кэтела и потекли на бинты и как бинты стали темнеть. Он отвернулся, увидел ноги Пата в армейских башмаках, глянул вверх, на лицо Пата, красное и подрагивающее. Пат посмотрел вниз, рот его приоткрылся, из оттянутых губ вырвалось страдальческое рычание. Он отошел и прислонился головой к двери.
— Вот тебе письмо. — Эндрю машинально взял его. — Не сердись на меня, Эндрю. Я сейчас и не на такое способна. Пошли, Пат? Ты ведь не отступишься от своего слова?
Пат стоял на коленях возле Кэтела.
— Если б ты пошел со мной, от меня не было бы никакого проку. Я не мог поступить иначе.
— Этого я, по правде сказать, не понимаю, — сказала Милли. — Ты губишь ребенка. По-моему, раз уж наступил конец света, так пропадай все.
Пат приподнялся с колен и повернулся к Эндрю. По лицу его казалось, что он плачет, хотя слез не было.
— Эндрю, я хочу, чтобы ты знал: я не знаю, что тебе сказала Милли.
Эндрю слегка кивнул.
Пат снова повернулся к Кэтелу. Неловко опустившись на колени, задев щекой бинты, он на мгновение припал головой к плечу брата. Потом быстро поднялся и взял свою винтовку и револьвер Эндрю.
— Не горюй. — Милли сжала Эндрю руку повыше локтя. Потом открыла дверь. Башмаки и зеленые обмотки двинулись за ней следом. Хлопнула дверь на улицу. Наступило долгое молчание. Кэтел плакал, из-под бинтов слышалось тихое посвистывание.
Эндрю сказал:
— Я немножко полежу, хорошо?
Он поднял скованную руку, повернул ее в наручнике и кое-как растянулся на полу. Солнце, поднявшись выше, заглянуло в кухню. Приглушенный плач не умолкал.
24
Был пасхальный понедельник, и часы на церкви Финдлейтера показывали без двадцати пяти двенадцать, когда Кристофер и Франсис Беллмен чуть не бегом пересекли Ратленд-сквер и стали подниматься в гору, к Блессингтон-стрит. Солнце, повиснув в выцветшем бледно-голубом небе, освещало зеленые купола Дублина — величественный купол таможни, рифленый купол Четырех судов, изящный куполок больницы Ротонда. Отец и дочь спешили, а навстречу им медленно текли потоки людей, которых неожиданное солнце выманило погулять в центре города.
Накануне, в воскресенье, Кристофюр весь день не находил себе места. В Ратблейне он проснулся рано и тотчас все вспомнил. Это было невыносимо — не просто сознание, что он потерял Милли, но что потерял он ее так некрасиво, так нескладно и недостойно. С тоской и отвращением он вспоминал, какой жалкий, защитно-легкомысленный тон напустила на себя Милли. Это ранило больше, чем ревность. Он бы стерпел от Милли твердое, пусть даже загадочное «нет». Еще легче он бы стерпел бурную сцену расставания со слезами. Но оттого, что Милли так нелепо «попалась», он сам оказался в положении не только неприятном, но до крайности глупом. Ни он, ни Милли не знали, как себя держать. Кристоферу была ненавистна всякая путаница, ненавистны беспорядочные усилия то ли виноватых, то ли обезумевших людей, неспособных расцепиться, как пара лошадей, упавших в упряжке.
Он решил уйти пораньше, пока никто не встал, и действительно вышел из дому еще до семи. Он шел уже около часа и очень устал, и начался дождь. Тут сзади послышался топот копыт, и его галопом нагнала Милли. Последовал какой-то дикий разговор — Милли уговаривала его сесть на лошадь позади нее и ехать назад в Ратблейн. Кристофер повернулся и пошел дальше, от расстройства и гнева спотыкаясь на грязной дороге, а Милли шла за ним, ведя лошадь в поводу и продолжая его уговаривать. Дождь между тем полил как из ведра, и он наконец согласился подождать под деревом, пока Милли съездит к управляющему и попросит его привести велосипед. После нескончаемо долгого ожидания управляющий прикатил на велосипеде, толкая рядом с собой велосипед дочери. Снова подскакала Милли, и последовал еще один бессвязный разговор, теперь уже при управляющем, — Милли твердила, что ей нужно поговорить с Кристофером, а Кристофер твердил, что ему некогда. И когда он наконец затрясся по каменистой дороге на велосипеде дочери управляющего, ему еще долго было слышно, как Милли дружески беседует со своей лошадью.
Промокший, усталый, измученный, Кристофер приехал в «Финглас», где его встретила донельзя расстроенная и встревоженная Франсис. Он забыл сказать ей, что не будет ночевать дома, он и не задумывался о том, будет он ночевать дома или нет. Тревога и упреки дочери, а также то обстоятельство, что его не ждал горячий завтрак и камины не были затоплены, довели его до настоящего пароксизма жалости к самому себе, и он выложил Франсис все: про Милли, Пата, Эндрю, про обручальное кольцо — все решительно. Но тут же пожалел об этом. Будь он поспокойнее и не так поглощен собой, он воздержался бы от излияний, совершенно ненужных, а для нее, конечно, крайне болезненных. Но еще позже, когда он съел свой горячий завтрак и снова предался беспощадно четким мыслям о себе, он решил, что рассказать ей все-таки следовало: и ради нее самой, потому что теперь она не так будет мучиться из-за Эндрю, и ради себя, потому что озлобление Франсис поможет ему пережить потерю Милли. Что Франсис могла за это время передумать относительно Эндрю, ему не приходило в голову.
А между тем его сообщение она приняла очень бурно, долго плакала и заявила, только он не принял это всерьез, что немедленно уезжает в Англию и станет сестрой милосердия. Кристофер решил, что тяжелее всего ей было узнать про кольцо: она ведь даже не знала о существовании кольца. Как трогательно, что оно уже было у Эндрю наготове. Как унизительно, что сейчас же после ее отказа он отдал его другой, да еще при таких обстоятельствах. Достаточно тяжко отказать мужчине и без того, чтобы тебя обрызгало грязью его слишком поспешное отступление. Кристофер представлял себе состояние дочери, и это рождало мрачные мысли насчет Эндрю, а затем, возвращая его к собственной обиде, — еще более мрачные мысли насчет Милли. Он еще очень и очень сомневался, можно ли верить уверениям Милли, будто она не заигрывала с Эндрю до того, как ему отказала Франсис. Снова он спрашивал себя, не могла ли Франсис что-нибудь узнать. Лег он рано и лежал без сна, обдумывая все это, прислушиваясь к тихому плачу за стеной.
В понедельник утром Кристофер заметил, что настроение у его дочери резко изменилось. Она уже не плакала, казалась возбужденной, испуганной, но непреклонной. Когда он спросил ее, что еще случилось, она сказала, что рано утром видела садовника и уверена, что что-то готовится. В ответ на дальнейшие расспросы она объяснила, что застала садовника в форме Гражданской Армии, когда он в страшной спешке рылся в сарае, и то, что он там нашел, было похоже на ящик с патронами. Он что-то промямлил насчет «маневров» и убежал, но то, как он бежал, его волнение, его замешательство при виде Франсис — все это навело ее на мысль, что какие-то важные события все же произойдут. А уж раз Франсис вбила это себе в голову, ясно, что теперь она все время будет об этом думать.
Кристофер стал ее разубеждать, а потом и сам заразился ее тревогой. С некоторым раздражением он усмотрел в ее состоянии свидетельство того, что ее все еще заботит судьба этого злосчастного Эндрю — ведь если ее догадка верна, он может оказаться на передовой раньше, чем рассчитывал. Но пусть это мелодрама, здесь по крайней мере есть о чем подумать, а допуская хотя бы на минуту мысль, что после всех разговоров и после того, как все кончилось ничем, какие-то насильственные действия все же будут предприняты, Кристофер волновался по многим причинам. И, дав себе тоже разволноваться, он с готовностью согласился, когда Франсис предложила съездить в Дублин, на Блессингтон-стрит, — может быть, удастся что-нибудь узнать у Барни. Это было лучше, чем сидеть сложа руки, и это хотя бы не было связано с Милли.
Блессингтон-стрит была, как всегда, пустынна, только кое-где чесались собаки да стоял фургон прачечной Кьоу, а лошадь забрела на тротуар, чтобы дотянуться до веток бузины, росшей в подвальном дворике. Едва они выбрались из толпы, как их охватил особенный, скорбный покой Дублина: бледное небо, нависшее низко даже сейчас, когда на нем ни облачка, пыльные улицы-ущелья, бесконечные темные фасады, ноздреватые от грязи, поглощающие свет и звук. Полуголый ребенок не спеша выполз из темной дыры подъезда. Фургон Кьоу проехал несколько ярдов и опять остановился. Нет, в этом тихом городе ничего не может случиться.
Свернув на Блессингтон-стрит, Франсис еще ускорила шаг, полы ее пальто так и разлетались, Кристофер с трудом за ней поспевал. Он хотел предупредить ее, что не надо пугать Кэтлин, но она уже дошла до подъезда, уже позвонила. Звонок резко задребезжал внутри, в темной прихожей, и они подождали, пока он отдребезжал и затих. Франсис позвонила еще раз. Потом попробовала дверь днем ее обычно не запирали. Дверь была заперта. Кристофер, которому не хотелось встречаться с Патом и которого по дороге в гору уже одолели сомнения, заговорил было о том, чтобы пойти куда-нибудь выпить чашку кофе, а позже Франсис могла бы зайти опять, но тут у Франсис, заглядывавшей в щель почтового ящика, вырвалось испуганное восклицание.
— Что там, Франсис?
— Не знаю. Что-то странное. Как будто в кухне кто-то лежит на полу. Вон, посмотри!
Кристофер нагнулся и приник к щели. Он вдохнул запах темной прихожей, а дальше увидел полуоткрытую дверь в кухню и освещенный солнцем кусок кухонного пола. Сейчас же за дверью лежало что-то похожее на ногу или, во всяком случае, на сапог. Остальную часть человека, если это был человек, скрывала дверь. Кристоферу стало жутко. Нога, вытянутая на кухонном полу, безответно трезвонящий звонок — что это может означать? На смену прежним опасениям пришел страх не менее смутный, но более осмысленный.
— Дай я еще посмотрю. — Франсис глянула, потом выпрямилась, лицо у нее было испуганное. — Ты думаешь, там произошло… несчастье?
— Может быть, это просто сапог?
— Нет, это нога. Ее и выше сапога видно.
Поддавшись волнению дочери, Кристофер оттолкнул ее от щели. Теперь, вглядевшись внимательнее, он усмотрел в предмете, лежащем на полу, сходство с сапогом и ногой офицера английской кавалерии.
Кристофер закричал в щель:
— Эй, кто там есть! Барни, Кэтлин, Пат! Эй! — Он дернул звонок с такой силой, что тот коротко тявкнул и умолк. Даже отзвук потонул в тишине дома.
К щели снова приникла Франсис. И вдруг воскликнула:
— Исчезла!
— Что?
— Нога. Ее больше нет.
Кристофер тоже посмотрел. Предмет, похожий на сапог, словно испарился. Может, им это привиделось? Они молча уставились друг на друга.
— Я должен проникнуть в дом, — сказал Кристофер. — Там сзади есть проулок. Ты подожди меня здесь.
Он добежал до угла Маунтджой-стрит и свернул в узкий, немощеный, посыпанный золой проулок, пахнущий кошками и помойками. Сюда выходили задние дворы. Сзади дома выглядели совсем по-другому, бесформенные, изуродованные всякими пристройками. Во дворах, отгороженных заросшими глиняными стенами, было тесно от сараев и прачечных, на высоко натянутых веревках моталось белье. Пока Кристофер соображал, который дом ему нужен, из-за его плеча появилась Франсис, сказала: «Вот сюда», — и стала толкать калитку во двор. Калитка была заперта.
— Подожди здесь, слышишь? — сказал Кристофер. — Я узнаю, что случилось, а может, ничего и не случилось.
Стена была невысокая. Он подтащил пустой мусорный ящик и влез на него. Верх стены осыпался под его коленом, и он соскочил на другую сторону. Но не успел он сделать и шагу к дому, как увидел тень Франсис: она пыталась подтянуться на стену. Она занесла ногу, перегнулась и упала в его объятия, увлекая за собой целый град щебня и комьев глины.
— Очень прошу тебя, Франсис, подожди здесь, я тебя тогда позову.
Но ее глаза, огромные, помутневшие от страха, смотрели мимо него, и ему пришлось сдвинуться с места. Они вместе подошли к окну.
Солнце светило прямо в кухню. Теперь Кристоферу было по-настоящему страшно. Он сам не знал, что ожидал увидеть, но из-за Франсис ждал чего-то ужасного. Исчезновение ноги в сочетании с гробовой тишиной в доме создавало атмосферу и катастрофы, и тайны. То, что он увидел, было менее катастрофично, чем он опасался, но, пожалуй, еще более таинственно. Два человека сидели в кухне на полу, напротив окна, прислонившись к стене. Они казались нереальными, слишком большими, как гигантские куклы. Лица их были так странны, что Кристофер не сразу узнал в них Эндрю и Кэтела и не сразу убедился, что оба живы. Необычным было их выражение, вернее, что-то, наложившее отпечаток на весь их облик. Эндрю, как всегда, в военной форме, снял с одного плеча френч и отпустил галстук. Он сидел весь обмякший, раскинув ноги, и рассеянно поглаживал усы. Кэтел, у которого на шее болталось много чего-то белого, похожего на бинты, сидел ссутулившись, отвернувшись от Эндрю, подтянув колени к подбородку и прижавшись щекой к стене. Обе головы чуть шевельнулись, когда фигуры Кристофера и Франсис заслонили окно, и Кристофера пронизал ужас, когда он увидел на обоих лицах выражение предельной усталости и безразличия. Сама собой напрашивалась мысль о наркотиках, о сумасшествии. Сидят безучастно на полу, один — скорчившись, другой — разбросав ноги, ни дать ни взять двое больных, оставленных без присмотра в лечебнице для умалишенных.
Франсис дергала ручку кухонной двери, раму окна.
— Помоги мне, кажется, на задвижку не заперто.
Кристофер крепко взялся за раму, и она немного подалась вверх. Франсис быстро просунула в щель пальцы, потом всю руку и дотянулась до засова на двери. Они вошли в кухню.
Кэтел уже опять привалился щекой к стене и вытирал бинтами лицо. Видно, он перед тем плакал. Он скользнул по вошедшим глазами, но позы не изменил. Эндрю глянул на них испуганно и враждебно, но как будто сразу же упустил их из поля зрения. Лицо его опять стало безучастным. Словно на мгновение были прерваны какие-то глубочайшие раздумья.
— Что с тобой? Что случилось? — громко спросил Кристофер. — Ты болен? Он склонился над Эндрю.
— Вон, смотри, — раздался за его спиной голос Франсис.
Взглянув, куда указывал ее палец, он увидел, что Эндрю и Кэтел скованы вместе наручниками.
Кристофер отскочил, словно невзначай коснулся металлической руки. Эти неживые, припертые к стене фигуры, а теперь еще наручники — было в этом что-то от механики, от паноптикума. Франсис сперва смотрела разинув рот, как завороженная, потом отошла к окну.
— Эндрю, Эндрю, — сказал Кристофер, — как это случилось? Кто это сделал? Ты ранен? Ты долго здесь пробыл?
После короткой паузы Эндрю заговорил медленно и размеренно:
— Я пробыл здесь несколько часов. Наверно, два или три. Нет, я не ранен. — Он поднял ту руку, что была скована с рукой Кэтела, и, слегка хмурясь, посмотрел на часы. Было без семи минут двенадцать. Глаза его расширились, снова стали пустыми, и он уставился в угол кухни. Франсис он словно и не заметил.
— Почему ты сидишь на полу?
— Да понимаете, еще пять минут назад Кэтел был привязан к плите.
— Что?! Кто его привязал? И кто надел на вас наручники?
— Пат.
— Пат? — Франсис метнулась от окна к Кэтелу, тряхнула его за плечо. Кэтел, ты как, ничего? Ну расскажи нам, что случилось? К чему все эти бинты?
Кэтел, слегка отстранившись от ее прикосновения, снова застыл.
— Вы что, заколдованные оба?
— Ему заткнули рот, — сказал Эндрю все так же медленно и раздельно.
— Заткнули рот? Кэтелу? Но почему? Кто это сделал?
— Пат. Вернее, Милли.
— Милли, — сказал Кристофер. — Она здесь была?
— Да. Она пошла с ними.
— С кем с ними? — крикнула Франсис. — Да говори ты толком!
— С Патом. С шинфейнерами.
— Куда они пошли?
— Сражаться.
— О Господи, значит, так и есть. — И Франсис тут же прихлопнула рот ладонями.