Скоро полдень. Я стал с беспокойством поглядывать на тапочки. Дешевый, но и ненадежный китайский или турецкий ширпотреб не внушал доверия, а оказаться на жесткой траве босым – просто катастрофа. Ступни-то изнежены городским асфальтом и удобной обувью.
Впереди показалась роща. «Дойду до нее и отдохну в тени», – решил я. Не скажу, что было жарко, но спину припекало.
Я бодро дошагал до деревьев и развалился в высокой траве, устремив взор в синее безоблачное небо. Незаметно подкралась дремота.
Неожиданно справа зашуршала трава, и не успел я открыть глаза, как меня толкнули в бок. Не сильно, но чувствительно. Метрах в трех-четырех стояли два воина в полном боевом облачении – кольчугах, со щитами. Один из них тупым концом копья толкал меня в бок.
– Вставай, немчура!
Русские! Повезло. Я поднялся.
– Это почему я немчура?
Ратники переглянулись, засмеялись.
– А ты на русском такую одежу видел? То-то!
– Русский я – вот крест.
Я вытащил из-под рубашки нательный крестик, показал.
– Гляди-ка, не врет. Ты как сюда попал?
– Пешком.
– Это понятно, что пешком – коня-то мы не видим. Откуда идешь?
Вот придурок – не учел я, что вопросы возникнут, думал лишь о том, как к жилью выйти.
– Из Киева, – брякнул я первое, что пришло в голову.
– Далече Киев-то – неужели пешком? Да и на казака ты не похож, у них чубы, да и штаны широченные.
– Я и вправду не казак – лекарь я, а пешком иду, потому как возок мой и коней татары отобрали, а может, и ногайцы – поди их различи. Сам еле спасся. В дне пути отсюда на полдень переночевал в брошенной избе.
Ратники переглянулись:
– Не врет, изба там, брошенная о прошлом годе, и вправду есть. Повезло тебе, что от татар живым ушел. А одежа чего такая?
– Из дальних краев еду, одет по тамошним обычаям.
– Вона как. А мы уж тебя за немчуру приняли. Куда путь держишь?
– В Москву. – Оба ратника скривились, как по команде, и я тут же решил поправиться – недолюбливают Москву в провинции. – Сам-то я из Твери.
– А, другое дело. Мы-то рязанские, на заставе вот стоим.
Все стало на свои места. Рязань, Тверь, Псков, Новгород долго были самостоятельными княжествами. Когда же Москва силой подмяла их под себя, смирились князья – против силы не попрешь, но и любовью Москва и москвичи не пользовались. А после той резни, что учинили в Великом Новгороде опричники Ивана Грозного, называемые в народе «кромешниками», их и вовсе возненавидели.
– Земляки, год-то какой сейчас на Руси?
– От Рождества Христова или от сотворения мира? – деловито поинтересовался один из воинов.
Второй же удивился:
– Это ты сколько же на родимой землице не был, что летосчисление забыл?
Первый пошевелил губами и изрек:
– Одна тысяча пятьсот семьдесят первый год.
Я мысленно присвистнул: «Ни фига себе!» Знакомцев никого уже нет, а на троне деспот и тиран Иван IV Васильевич, прозванный в народе Грозным. Человек с параноидальными изменениями личности, вспышек гнева которого боялись даже приближенные.
Я помялся:
– Мужики, у вас пожевать найдется чего?
– Как не быть! Много не дадим – самим до утра в дозоре стоять, однако же и с голоду помереть не позволим.
Воины достали из сумок и отломили кусок хлеба, пару сваренных вкрутую яиц и отрезали кусок копченого сала.
Я вцепился зубами в еду; набив рот, кивнул, благодаря. Съел быстро, хотя меня никто не торопил. Оба воина с любопытством и жалостью глядели на меня. Один из них отцепил от пояса баклажку, протянул мне:
– Запей.
Я с удовольствием хлебнул теплого кваса – все же не вода.
– Спасибо, хлопцы. Надо идти.
– Тебе лучше вон до того леса, а там – правее, на дорогу и выйдешь, все сподручнее, чем по полю.
Пройдя до леса, я обернулся и помахал рукой ратникам. Оба смотрели мне вслед. Эх, ребята, знали бы вы, какие испытания у вас впереди…
Дорога за лесом и впрямь была – узкая, грунтовая, малонаезженная. Да и кто тут ездить будет, по краю Дикого поля? Ратники одни при смене караула. Далековато меня занесло во времени, да и в пространстве тоже. Нет чтобы где-нибудь ближе к центру – в Туле, скажем. И тут же улыбнулся своим мыслям: «А в Крымском ханстве не хочешь оказаться? Рабом у мурзы? То-то!»
Я бодро шагал по дороге. Все-таки идти сытым веселее. Когда два дня не ел, все мысли только о еде.
Шагать пришлось долго, почти до вечера. Встречающиеся ручьи помогали мне утолить жажду. Вода была вкусная, не испорченная цивилизацией – иногда в глубине ручья даже мелькали маленькие рыбешки. Жалко – снастей нет для ловли. А впрочем, зачем мне снасти, если и котелка для ухи нет, так же как и спичек или огнива – костер развести. Одним словом – кругом облом.
Когда солнце уже начало садиться, показались избы какой-то деревни. Наконец-то я добрался до людей. Уж если одно село есть, будут и другие, началась обжитая земля. Это не то что в Диком поле – степь да овраги. Кочевники не живут в домах – они ставят шатры или юрты, перенося их с места на место и передвигаясь за стадом. Два-три дня, выщипало стадо траву – перегоняют его на новое место и переносят юрту. Причем они не просто идут по степи куда глаза глядят – обязательно рядом ручей или река быть должны. Стадо не напоишь из лужи.
По мере приближения к деревне меня начало охватывать чувство беспокойства и неуверенности. Одет не по местным обычаям, денег нет. Чем буду расплачиваться за постой и еду? Оказывать благотворительность не было принято – каждый должен был зарабатывать себе на пропитание сам. Конечно, пройдет время, я обзаведусь жильем – будет и одежда, и пища. Но сейчас-то как мне быть?
С ночлегом удалось договориться в самой бедной избе. Место отвели на лавке. Жестковато без матраса, но лучше, чем на улице, на земле.
Утром, войдя в мое бедственное положение, хотя я ничего и не просил, мне дали краюху хлеба, а посмотрев на мои израненные и кровоточащие ноги, глава семьи без лишних слов протянул мне свои старые лапти и тряпки для онучей.
Поблагодарив сердобольных хозяев, я вышел и двинулся по дороге, откусывая от свежей горбушки. Вот ведь интересно – в самой нищей избе хозяева и спать пустили, и хлеба дали, а в избах побогаче я получил от ворот поворот.
Чем дальше я уходил от Дикого поля, тем больше деревень и сел встречалось на пути. На исходе четвертого дня я вошел в Рязань.
Что делать, где найти приют? Есть хотелось до головокружения. Воровать я не умел, да и моральные принципы не позволяли.
Немного подумав, я отправился к пристани. Днем там кипела работа, лишь немного стихая на ночь.
У причалов стояло несколько судов, на одном из них шла погрузка. С берега амбалы таскали на борт тюки и бочки.
Я попробовал договориться с амбалами, но лишние руки не требовались. Уныло поплелся я в сторону. Там, в темноте, горел костерок, а вокруг сидели мужики.
Подойдя, я поздоровался и сел невдалеке. Не прогнали – уже хорошо.
Мужики неспешно разговаривали про жизнь, один из них помешивал в котле уху. Это была именно уха – запах не позволил мне ошибиться.
Вскоре уха сварилась; попробовав ложкой на вкус, мужик сыпанул соли из мешочка и скомандовал:
– Готово, подставляйте миски.
Окружающие живо подставили миски, у кого какие были – глиняные, оловянные. Мне тоже махнули рукой, подзывая. Но миски или другой посуды у меня не было. Мне вручили глиняную миску со слегка отколотым краем и щедро налили варева. Вот только ложки не нашлось – пришлось потихоньку пить жижку через край, а уж в конце брать куски рыбы руками. Не боярин, чай, обошелся. Зато в животе сыто заурчало, кровь живее забегала по жилам. Хорошо-то как!
Спали здесь же, вокруг костра.
Утром мужики разошлись по своим делам, я же поплелся на торг – вдруг кому понадобится рабочая сила?
Вокруг сновали торговцы сбитнем, пирогами и пряженцами. Запах стоял от них такой, что потекли слюни.
За полдня праздного шатания я никому не понадобился. И вдруг, проходя уже который раз мимо торговцев, я увидел продавца бумаги. Черт возьми, почему эта мысль пришла мне в голову только сейчас?
Я подошел к торговцу.
– Почем лист бумаги?
– Два листа – полушка. Брать будешь ли?
– А чернила?
– Полушка.
Продавец скептически меня осмотрел – видимо, как покупатель я не внушал надежды. Быстрым шагом я направился в угол, где торговали живой птицей, подобрал несколько гусиных перьев и, попросив у торговца нож, зачинил их. Встав недалеко от входа, я стал громко кричать:
– Услуги писаря! Пишу подати, письма, челобитные, жалобы!
Вскоре ко мне подошел мужичок, по одежде – ремесленник.
– Неужто грамоте учен?
– А то как же.
– Письмецо мне надо написать.
– Две полушки.
– Однако! – Мужичок почесал в голове. Потом махнул рукой: – Согласен.
– Две полушки.
– Однако! – Мужичок почесал в голове. Потом махнул рукой: – Согласен.
– Сначала деньги давай.
Мужик вытащил из кошеля медные деньги.
– Обожди здесь, я мигом.
Не успел мужик запротестовать, как я ввинтился в толпу и, подойдя к торговцу бумагой, купил два листа бумаги и чернила. Были чернила в глиняном маленьком горшочке, заткнутом деревянной пробкой, и – что мне понравилось – горлышко горшочка было перевязано бечевкой, держа за которую, было удобно его нести.
Я вернулся к мужику. Вокруг него уже стояли любопытные, и мужик возмущался:
– Отдал деньги, а он в толпу – шмыг, только его и видели.
Вокруг засмеялись:
– Не будь простофилей!
– Ты не про меня ли рассказываешь? – тронул я мужика за плечо.
– Ага, явился, я уж думал – убег с деньгами-то!
– Так за бумагой же ходил.
– Ну тогда пиши.
Я пристроился за дощатым прилавком.
– Чего писать-то?
– «Любезная Авдотья! С нижайшим поклоном к тебе…»
Я писал быстро – все-таки сказывалось институтское образование. Мужик смотрел на меня, открыв рот. Мешало то, что приходилось часто обмакивать перо в горшочек с чернилами.
Я закончил письмо, перечитал его мужику.
– Вот спасибочки, теперь весточку жене передам – знакомца встретил, на ладье в родимые места идет.
За полдня я написал еще два письма и челобитную. Денег хватило, чтобы сытно покушать. «Не все так уж и плохо», – решил я, укладываясь спать на голую землю у костра на берегу.
А на следующий день мне повезло еще больше. Не успел я прокричать, что пишу всем желающим, как ко мне подошел богато одетый купец. Вот уж не подумал бы, что он неграмотный. Но вопрос купца меня удивил.
– А языки другие знаешь ли?
– Какие интересуют? – деловито осведомился я.
– Аглицкий.
– Учен, могу.
– Гляди-ка, – изумился купец. – А откель?
– Довелось в этой самой Англии побывать. Ты дело пытаешь или просто любопытствуешь?
– Дело, дело, – заторопился купец. – У меня компаньон в самом Лондоне, весточку послать надо о делах, да языка не знаю. Напишешь? – Я важно кивнул. Купец оглянулся, понизил голос: – Не хочу, чтобы услышал кто. У меня лавка недалеко, давай туда пройдем?
– Две полушки задатка.
Купец вытащил из кошеля и отдал мне деньги. Я сбегал за бумагой – чернила у меня уже были.
Купец с достоинством проследовал в свою лавку, прошел в заднюю комнату, служившую подсобкой. Слава богу, здесь стоял стол, и можно было писать почти с удобствами.
Купец диктовал медленно, взвешивая каждое слово и цифру, что было мне на руку – приходилось вспоминать подзабытые слова. Когда послание было закончено, я перечитал его заказчику. Купец удовлетворенно кивнул: «Все так!» Он отсчитал уговоренные деньги, а взял я с него по тройной таксе – все же не на кириллице писал.
Довольный, я пошел на торг, и за день мне удалось написать еще шесть прошений.
А утром следующего дня, когда я пришел за бумагой, ее продавец предложил:
– Что ты все время за листками бегаешь? Садись рядом, за прилавком место есть. И у тебя место постоянное будет, и мне прибыток.
Я прикинул – и впрямь удачно. Уселся рядом и стал громогласно рекламировать свою услугу.
И дело пошло. Бумаготорговец продавал бумагу, я писал. Услуга оказалась востребованной, писал я быстро и грамотно, и вскоре уже не просиживал штаны, а работал с утра до вечера – пока можно было еще различить буквы.
На заработанные деньги удалось купить рубашку и штаны, какие носили все горожане, и уже внешне я не отличался от рязанцев. Мне бы еще жильем обзавестись, а то так и приходилось спать на берегу. На мое счастье, не было дождей, но я остро осознавал, что задует ветер или пойдет дождь – и выглядеть я буду как мокрая курица, а там и до простуды недалеко.
На еду я уже зарабатывал, и понемногу – по одной-две полушки – откладывал, собираясь снять для проживания какой-нибудь угол.
Жилье нашлось скоро и неожиданно.
В конце одного из моих трудовых дней ко мне подошла старушка. Некоторое время она стояла поодаль, не решаясь приблизиться, затем все-таки осмелилась.
– Милок, не напишешь ли челобитную?
– Напишу – чего же не написать. Две полушки всего.
– Так денег нетути.
– Бабушка, бумага денег стоит.
– Нет у меня денег, беда просто.
Смилостивился я над бабкой – выслушал и написал челобитную. Прочел про себя – все ли складно? Да и вручил бабке. Старуха долго кланялась и благодарила.
– Бабуля, ты ведь давно здесь живешь?
– Как родилась, так и живу здесь.
– Не знаешь, где угол можно снять?
– У меня и можно. Тебе, что ли?
– Мне, бабушка.
– Вот и хорошо. Приходи, как освободишься, – третья улица от торга, угловой дом, Авдотьей меня кличут.
– Договорились, жди вскоре.
Как только начало смеркаться и торг опустел, так я и пошел к бабке Авдотье.
Домишко был невелик и явно требовал ремонта, но, несмотря на нужду, Авдотья, расчувствованная тем, что я не взял денег, отвела мне комнату и за первый месяц постоя отказалась от оплаты. Здорово, у меня сейчас каждая копейка на счету.
Все-таки крыша над головой – это здорово: не страшен ветер и дождь, чувствуешь себя человеком, а не нищим бродягой.
Утром я купил себе поясной нож и ложку. Без ножа никак нельзя: перо заточить, хлеб нарезать – да мало ли найдется применений? Через несколько дней удалось и миску оловянную купить. Теперь не так остро чувствовалась моя ущербность – хоть покушать было из чего. Я все время испытывал стыд, когда хлебал уху у костра через край выщербленной миски, не имея даже ложки.
Следующий день протекал спокойно. Ко мне выстроилась небольшая очередь из трех человек. Мне удалось их быстро обслужить, и я решил пройтись по торгу. Надо было присмотреть себе сапоги – короткие, из тонкой кожи. Осень не за горами, тем более что мне удалось скопить немного денег.
Вдруг по продавцам и покупателям пробежал какой-то шумок, толпа слегка раздалась, и по образовавшемуся проходу важно, с презрением поглядывая на окружающих, прошествовали двое невзрачного вида мужичков. Одеты они были в черные подрясники, и их можно было бы принять за монахов, если бы не отсутствие клобуков на голове. На поясах у них висели сабли.
– Опричники! – прошелестело по толпе.
Ну да, сейчас они – в силе, только я твердо помнил, что существовать опричнине оставалось месяц-два. Грабить, убивать и измываться над жителями они были мастера.
Однако как только государь призвал их отбить татарское нападение Девлет-Гирея на Москву, поскольку царское войско было занято войной с ливонцами, опричники объявили себя «в нетях», сказались больными. Тогда разгневанный царь приказал казнить князей Вяземского и Грязного, а также воеводу Алексея Басманова, царского любимца, обвинив их в измене, а опричнину разогнал.
Однако же разоблачение «царевых слуг», уничтожение ненавистной опричнины, семь лет терзавшей Русь, впереди… А пока же страшное время убийств и грабежа не миновало, и были они в большой силе.
Свирепствовали и лютовали опричники хуже татар – творя со своим народом немыслимые зверства, могли убить любого человека, объявив его изменником. Обезглавливали, вешали, жгли на кострах, сдирали с людей кожу, замораживали на снегу, травили псами, сажали на кол.
Среди народа по всей Руси ходили ужасные рассказы про расправы о прошлом годе в Новгороде, когда царедворцы оговорили перед царем новгородцев, и опричники тысячами убивали людей, включая грудных младенцев, кидали в прорубь Волхова. Даже за выпивку опричники могли бить кнутом до полусмерти, а затем утопить в проруби. Особенно они любили издеваться над людьми именитыми и богатыми. Опричники, казня боярина или князя, вырезали его дворовых слуг, крестьян же забирали к себе на собственные земли. Народ – от холопов до князей – опричников ненавидел и боялся, называя их «кромешниками».
Вот такие два ублюдка и шагали неторопливо по торгу. Чего им здесь было надо – неизвестно, но все, на кого падал их цепкий взгляд, боязливо отводили глаза или торопились затесаться в толпу.
Опричники просто упивались властью и вседозволенностью.
Взгляд одного из них упал на красивую молодую девушку у прилавка с женскими украшениями. Рядом с ней стоял уже немолодой мужчина купеческого вида.
– О, гляди, Тимоха, какая краля.
Мутноватый взгляд Тимохи сфокусировался на девице, губы расплылись в плотоядной усмешке.
– Никак изменщица, держи ее.
Оба опричника схватили девушку за руки. От неожиданности девица взвизгнула и пнула одного из опричников ногой по голени.
– Ах, ты так с государевыми слугами?!
Тимоха выхватил из-за голенища сапога плеть и стал охаживать девушку по плечам, рукам, стройному стану. Толпа отпрянула в стороны, страшась продолжения. Купец даже не попробовал заступиться за дочь. Глазами, круглыми от ужаса происходящего и собственного бессилия, он лишь смотрел на избиение.