Воровать ей нравится. И талант у нее к этому. Ловкость есть и интерес. С квартирами она связалась не так давно, лет десять как. До этого в магазинах, на рынках. Любую шмотку, какая понравится или нужна в хозяйстве, заиметь для нее, что для другого вдох-выдох сделать. И в первый раз попалась по-глупому, не на выносе даже.
Уперла из магазина «Весна», старого еще, нормального, не навороченного, как теперь, несколько платьев с вешалками прям. Пошла типа в примерочную. Сколько-то отвесила – не надо мне. А самые что подороже – в сумку. И унесла. Так бы и несла себе да несла, а уж как греху быть… Решила вешалки выбросить зачем-то. Задергалась. Ну и в тот момент, как вешалки в урну втискивала, мент за локоток и взял: «А ну-ка, ну-ка, что это ты кидаешь, что у тебя в сумке-то?» Так и повязал. А только худа без добра не бывает. Ее там в камере научили, как говорить. Адвоката дали халявного, молодого практиканта. Он и расстарался. Послал на экспертизу. Вроде как болезнь у нее психическая. Есть, оказывается, такая болезнь, когда чокнутый псих обязательно красть должен. Вот и не надо ему, а он крадет. Это ему радость жизни доставляет. Адреналин в кровь добавляет. Фиг его знает, что это за адреналин такой. Но, видно, что-то позарез нужное, раз многих за этим адреналином тянет и тянет.
Короче, плела она врачам все, что подсказали добрые люди. И от себя добавляла чего могла. О детстве, ластиках из чужих портфелей, ручках с учительского стола и мелочи из материнских карманов. Все страшные факты своей биографии припомнила. Придумала про борьбу с собой невыносимую. Про невозможность сопротивляться пагубному недугу. Про то, как что-то вдруг толкает, заставляет. И ненавидишь себя, и подчиняешься. Страсти всякие. В результате всех этих театров появилась у Марины бумага с диагнозом. Клептомания у нее, вот как. И попробуйте ее воровкой назвать – получите прямо в наглую свою морду. И ничего ей за это не будет. Потому что она – больной человек. Врачам виднее. Они учились. Знают.
– Зачем же вы ее в комнату-то завели? Чтоб она у нас теперь разглядывала, что своровать?
– Пусть попробует только!
– А чего не попробовать, – глумится Марина, – можно подумать, вы особенные.
И как-то всем становится понятно, что запросто придет и грабанет. И еще издевательски как-нибудь все устроит. И нет почему-то против нее приема. Вот ведь – Илюхину железную дверь открыла, почему бы и эту не открыть. Глазками своими быстро все назырила, что почем. Ей теперь красть – две минуты только, войти и выйти.
– Вы думаете, сигнализацию поставите и будете как в банке? – Марина совсем распоясалась, учуяв звериным своим чутьем их растерянность. – Ни хрена подобного не будете. Провода всей вашей сигнализации поперекусываю, на двери ваши плюну три раза и войду. У меня заговор есть.
Она совсем вошла в раж. Будет она их бояться! Пусть они сидят дрожат и ждут своего часа. Пожалеют еще, что впутались во все это. Дали б уйти спокойно. Можно подумать, унесла она у них десять тонн сокровищ! Украшения непонятно какой цены и деньжат пачечку жалкую, как это людям не совестно так жить! А еще в Центре.
– Это кто тут к нам пожаловал такой смелый?
Перед Мариной-воровкой предстает новый смехотворный персонаж. Ну, с ними не соскучишься, честное слово! Бабка выползла! Восемьдесят, а может, все сто ей? Этой что надо? Халат на пузе потертый, шлепанцы, волосы седые узлом. Взгляд колючий, неприятный. Ежится Марина от ее взгляда.
– Ну что? – вопрошает старуха. – Нам сидеть бояться, когда ты сигнализацию перерубишь, а тебя никакой страх не возьмет?
– Ага! – кивает Марина.
– А отчего же такое бесстрашие, позволь поинтересоваться?
Пусть, пусть узнают, рыбы фаршированные!
– Диагноз у меня! Справка! Приедут менты, все равно отпустят. Больная я.
– Психическая? – участливо любопытствует старушенция.
– Клептомания, – поясняет Марина гордо.
– А-а-а! Вот оно как!
Старуха что-то медлит, пристально вглядываясь Марине в самое нутро. Губами пожевывает. Марине вдруг делается обидно. Спать пора! Устала она. Ночью подъезд караулила. После трех эти дебилы наконец вошли, она за ними втихомятку. Этот тому орет: «Я один, я один, все на даче, все на даче», а тот: «Пошли к нам, пошли к нам!» Минуту какую-то времени упустила. А то бы уж дома у себя спала, а не разговоры разговаривала со всеми этими. Уроды! Все равно ведь будет не по-ихнему. Только время отнимают.
– А все же ты напрасно думаешь, что у нас на тебя управы нет! – провозглашает внезапно старуха. – Смотри-ка сюда!
Она указывает узловатым пальцем себе на грудь, пониже морщинистой шеи.
– Смотри внимательно! Видишь?
– Что «видишь»-то? – тревожится вдруг Марина, пристально глядя на указанное старухиным пальцем место.
– Смотри! Смотри!
– Ну???
– Черную кнопку видишь?!
И правда! Под старческим пальцем оказывается какая-то черная блестящая кнопка, как на дверном звонке.
– Видишь черную кнопку?!
– Да! – ужасается Марина.
– Вот я сейчас нажму на эту кнопку (она у меня без проводов, ничего перерезать невозможно), вот я на нее нажму, и ты увидишь тех, кого ослушаться не сможешь. Ты поняла?
– Поняла, – шепчет Марина.
– Я считаю до десяти! На счет «десять» нажимаю кнопку, и они появляются.
– Не надо, – пугается Марина, но глаз от кнопки оторвать не может.
– А с тобой иначе нельзя. Внимание на кнопку!
Старухин палец постукивает по черной полированной поверхности.
– Раз! Все внимание сюда!!! Два! Смотрим, не отрываясь! Три! Сосредоточились на кнопке! Четыре! Глаза широко открыты! Пять! Дышим глубоко! Шесть! Готовимся к встрече! Семь! Пристально смотрим! Восемь! Девять! Десять! Вызываю!
Сразу ли после вызова появились они или прошло какое-то время и сколько, Марина так и не поняла. Это все у нее как-то не поместилось в голове и вываливалось оттуда при любой попытке обдумать что да как. Они были огромные и очень страшные. Ни в одном кино таких не увидишь. Вот оно как! В кино не увидишь, а наяву пришлось! Штук десять. «Человек десять» язык не поворачивается сказать. На людей не больно похожи, только что шевелятся, как люди, и разговаривают понятно. А так… Эсэсовцы какие-то с клыками. По пять глаз на мордах. Из ушей – и то глаза торчат. Старухины у всех глаза. Торчат во все стороны, куда ни отвернись от них.
– Что с ней делать? – спрашивают у старухи хором.
– Отучить воровать! – приказывает им их начальница. – Чтоб и мыслить о воровстве не смела! Чтоб при одной мысли испытывала дурноту и ужас!
– Тебе страшно воровать! – воют ужасные. – При одной мысли о воровстве ты испытываешь ужас, ты не можешь пошевелиться, тошнота и рвота мучают тебе!
Марина пытается закрыть глаза, чтоб только не видеть их. Но глаза не закрываются.
– Я отказываюсь от воровства! Повторяй! Я отказываюсь от воровства!
Воровка повторяет и повторяет, не понимая даже за кем, кто приказывает ей, кому она подчиняется.
– Ты сейчас уйдешь отсюда и забудешь этот дом. Помни только про черную кнопку! Всегда помни про черную кнопку! Выведите ее вон! – командует старуха.
Кто ее вывел на улицу, как она оказалась в своей квартире, это Марине неведомо. Как и не памятны события недолгой июньской ночи. Воровать не тянет. При одной мысли что-то страшное мерещится, жуткое нестерпимо.
Илюша до сих пор не может понять, что там у Петькиной бабушки была за кнопка и почему воровка так прибалдела.
Петька все пытается объяснить, но он сам слышал краем уха, не вслушивался раньше, поэтому пояснения его туманны и расплывчаты.
– Прадед мой, короче, любимый ученик Бехтерева. И Бехтерев[1] был даже бабкиным крестным.
– Ну и чего этот Бехтерев?
– Так он всеми этими делами занимался. Телепатией там всякой и все такое.
– А бабушка твоя чего?
– Она у отца своего училась. У прадеда моего.
– Телепатии?
– Да нет, ну вообще-то она врач. Научной работой занимается.
Пора все-таки у своих все подробней порасспросить, может, и у него когда-нибудь появится эта… Незаметная черная кнопка.
Вуду-дуду и все остальные
Большинство итальянских городов устроено одинаково: античный центр со средневековыми наростами, возрожденческие дворцы, муссолиниевские дома-коробки без затей для пролетариев времен больших предвоенных надежд, а далее уж что придется. В центре же обязательно должен быть театр, а то и несколько. Когда-то опера – любимый жанр – процветала. Зрители по много раз посещали одно и то же представление, лишь бы дышать одним воздухом со своими кумирами, лишь бы упиться звуками их дивных голосов. Ложи абонировались на целый сезон. В их мягкой бархатной глубине разворачивались несусветные драмы и фарсы, от самоубийств и торопливых адюльтерных совокуплений до банального мордобития. Обстановка располагала: диваны по стенкам, столики для винных бокалов и милой дамской чепухи – биноклей, перчаток, вееров. Каждая ложа отделена от остального мира тяжелыми драпировками. Хочешь себя показать – облокотись о парапет, поведи плечами, ощути жгучесть постороннего любопытства, утешься им. Нет – откинься на своем ложе во тьму принадлежащего тебе пространства и наблюдай, как бурлит, пенится и оседает пылью время, которое придумали себе люди.
Теперь времени приказано течь по-иному. Ложи как место свиданий и тайн остались в прошлом. Тайн не осталось. Нет, каждому, конечно, есть что скрывать – ну там целлюлит на бедрах, количество подтяжек и лет. Но с этим как-то можно сжиться, обустроиться в окружающей среде. И даже мало-помалу сделать себе имя на разоблачении некоторых интимных подробностей своего существования. Главное, чтоб быть на виду и чтоб про тебя знали. Такая вот бархатная революция осуществилась. От секретных садов к полному их обобществлению и дальнейшему сведению с лица Земли. И все стало как-то скучно, потому что было миллиарды раз. Одна только вера и надежда, что где-то в недрах не обжитых еще до конца континентов зреет нечто еще невиданное и осталось у сытого на данный момент культурного содружества наций.
Иногда и случается. Съезжаются, как в добрые старые времена, разряженные в пух и прах по мере возможностей ценители эстетических ощущений и новизны. Говорят, певицу привезли из глубины Черного континента. Сама необыкновенная с необыкновенными музыкантами на необыкновенных инструментах. Голос необыкновенный. И все остальное. Самородок. Весь город (античная, средневековая и дворцовая его части) стоит на ушах, стремится услышать, невзирая на цену билета. Никто и не замечает, как трагически и бесповоротно распалась связь времен, настолько распалась, что некому даже прокричать или хотя бы прошептать: «Люди, будьте бдительны! Возьмите с собой продукты, бесполезные для пропитания, – гнилые помидоры, несвежие яйца! Вы ж не ТВ идете смотреть. А вдруг все будет не то и не так? Как же вы станете выражать свое отношение к низкому уровню мастерства?»
Ничего. Все схавают. И микрофоны, и звукооператоров, суетливо регулирующих качество и силу звука, и мощные усилители, нелепо громоздящиеся по периметру зала.
Свет гаснет. Темнота напряженно ждет.
Наконец показывается стройное бритоголовое африканское сокровище в полупрозрачном платьице с гитарой через плечо, за ней – крепкая негритянская команда, скорее похожая на телохранителей, чем на музыкантов. И начинается концерт племенной художественной самодеятельности: «Гуд ивнинг, ледз энд джентелмен, найс ту си ю», так сказать.
И все движется своим чередом, вялотекуще, хронически, безнаказанно. Нет, за прошлые заслуги могли все-таки пощадить великолепный зал, не предавать поруганию. Он таких титанов видел и слышал! А тут действует закон природы номер один – она не терпит пустоты. Нет исполинов – культурное пространство не опустеет, заполнится пигмеями. Тем более никого этот факт не жжет, не губит.
Первое отделение благополучно добирается до финальных аккордов, и тут весь зал оборачивается к самой дорогостоящей ложе, расположенной напротив сцены. На красном бархате парапета стоит босая юная женщина. Ей не нужны подсветка и усилители. Сияет ее кожа, платье.
песня драной русской души наполняет театр без ненужных слабаческих приспособлений, —
Голос подчиняет себе все. Как паводок, без спроса проникает куда не звали. Против такого не устоишь. И убежать не удастся. Остается только плыть, куда тянет стихийная сила.
Зрители застыли. Тишина. Певица выглядит, как мифическая сомнамбула. Страшно аплодировать, страшно будить. Ждут еще. Только лысая артистка на сцене возмущается, вертит блестящей головой. Не знает, чем взять, чтоб вернуть себе силу толпы.
А тут грядет шаляпинское, оказавшееся подвластным этому низкому лунатическому звукотечению:
Ложа уже освещена. Все театральное собрание возбужденно встает, разрывая тишину, оставленную улетевшей в райскую высоту песней.
– Brava!!! Brava!!!
Коллектив на сцене тоже пробуждается от гипнотического столбняка.
Они смотрят друг на друга, эти неевропейские дикие миры. Для черных артистов она – белая бриллиантовая богачка, отнимающая у них хлеб. Лохматый парень из африканской свиты яростно выкидывает вперед средний палец. Напугал!
Она отвечает интернациональным жестом: выбрасывает вперед сжатую в кулак правую руку и как ножом проводит левой по локтевому сгибу.
Публика, окрыленная жгучим немым диалогом, неистовствует.
Девушка спрыгивает в недосягаемую тьму ложи и мгновенно исчезает вместе со спутником.
Они идут по пустой площади.
Девушка зябко кутается в шубку. Изо рта вырывается пар. Кто придумал, что Италия теплая страна? Март, а без шубы не обойтись.
– Grade, сага! – Провожатый бережно поддерживает свое сокровище. – Ах, как же ты пела! Мне было сладко во рту от твоих песен. Нет-нет, не отвечай, дыши в воротник – горло застудишь.
Заходят в ресторан. Владельцы его – большое семейство – устроились перед телевизором: гостям еще рано, все в театре. После представления начнется беготня, ни одного пустого местечка не останется.
– Как Африка? Не понравилось? – любопытствует хозяин, принимая заказ.
– А! – выразительно отмахивается гость. – Nulla – пустое место.
– Так я и говорил, – кивает хозяин, – выброшенные деньги. Их француз привез. Импрессарио у них – француз. Никто его не знает. Жулик, и все.
Он приносит вино и душистый теплый хлеб, чтоб гости утолили первую жажду и первый голод.
– За тебя! За твой голос! За твое будущее! – влюбленно воркует мужчина. – Я так мечтаю, чтобы ты снова начала петь. Сейчас – твое время. Ты можешь все. Ну же! Улыбайся, радуйся! Молодость, талант, красота! Мир у твоих ног. Я всегда рядом.
Девушка кивает и улыбается скованно. Ей не хочется огорчать своего спасителя, своего нового любящего мужа. Ей, как птице зимой, необходимо переждать, отогреться. Она будет петь, совсем скоро. Сердце оттает, оттает.
Ей кажется, она много старше своего пятидесятилетнего спутника. Не может быть, чтоб ей было только двадцать шесть. Ладно, пусть все думают, что она молодая, она не станет разубеждать. Да и кто ей поверит? Разве что только тот, кто из одной с ней страны, в которой всякие чудеса возможны.
Вот всего год с небольшим назад она была совсем девчонкой. Не оглядывалась на то, что позади, не думала о том, что впереди. Жила настоящим. Пела, любила, дружила.
У нее был голосище, который делал ее невесомой, стоило ей запеть. У нее был муж, старше всего на четыре года. У них была долгая любовь – сначала школьная, потом супружеская. Ее не хотели отпускать за него замуж – зачем такой ненадежный вариант при таком грандиозном таланте? Он поклялся, что станет богатым, сильным мира сего, все обзавидуются его жене. Не верили, ясное дело. Замуж, правда, разрешили.
А он стал! И богатым, и сильным. Они любили друг друга. Летали на выходные в разные страны. С ними случались настоящие приключения: снежная лавина в Австрии (они выкарабкались), ядовитая змеюга заползла в палатку в Африке (заметили вовремя), ураган во Флориде (крышу их бунгало снесло ветром, как пушинку). Страха не было. Только интерес: что еще? Что дальше? Как будто все не с ними, а в кино про них.
Муж только сильно парился, когда она пела. Не желал, чтоб хоть часть того, что по праву принадлежит ему, доставалась чужим. Она старалась его не огорчать. Вот они вдвоем. Красивее, чем любая киношная пара. Прекрасны без ухищрений. Что еще желать?
Она считала, что у них много друзей. Настоящих. Дня без них прожить не могут, скучают. У друзей не все так хорошо складывалось в жизни, природа не наделила ни силой, ни особой удачей. Ну не всем же? Им было не жалко делиться уютом своего дома, едой, деньгами, весельем. Она и не подозревала, что именно за это могут и должны ненавидеть окружающие. Безукоризненное отношение к ближнему способно довести этого ближнего до исступления, развить такой комплекс неполноценности, что с ним – хоть в маньяки подавайся.
Самый любимый друг у нее был фотограф. Ревнивый муж к нему не ревновал. Парень был не той масти. Голубенький. Пугливый такой, ранимый. Женщинам поучиться. Она любила у него посидеть, в его маленькой квартирке. Там уют обступал, как в домике Барби. Пахло приятно, палочками сандаловыми. Музыка эзотерическая звучала. Вино она старалась покупать для этих визитов самое изысканное. У него она пела. Всю душу выкладывала. Он ей рассказывал о своих влюбленностях, хвалился или жаловался, по обстоятельствам. Она поддерживала, чем могла. Привозила из Нью-Йорка и Лондона стильные одежки, запахи, аксессуары. У него с деньгами было всегда не ахти. Он фотографом считался начинающим, к тому же романы постоянно вклинивались в трудовые будни. Требовалось все время склеивать разбитое сердце. В такие тяжкие моменты она всегда оказывалась рядом, выгуливала как могла, водила по дорогим ресторанам (муж не всегда мог развлекать ее вечерами – дела душили), несколько раз летали они «на фотосессии» – это так в шутку у них называлось, когда она брала его в дальние страны, чтоб одной не скучать.