В конце концов, все эти годы – радость. За все надо платить. И совсем не ту цену, которую готова назначить ты.
Накануне двадцатого дня рождения она все-таки отправилась к тем. Кто знает, вдруг что-то продвинулось в их науке, вдруг они сжалятся и продадут препарат в последний раз, на авось, на пробу. Она просто не могла не поехать. Метаться дома и ждать, что сын ее исчезнет, «энергетическая субстанция превратится в ветер», как оговаривали те, представлялось абсолютно невыносимым.
Она напрасно ждала у входа. Набирала и набирала код. Дверь не открылась перед ней. Смирилась только через несколько часов. Попробовала уйти. Вернулась. Знакомые цифры больше ничего не значили. Входа быть не могло.
Она брела пешком по незнакомым улицам. Город сиял вечерними огнями. Впереди ненасытно целовалась парочка: молодой человек с молодым человеком. Она позавидовала: «Эти любят бескорыстно, не ради продолжения рода». Потом почему-то пожалела их. Сообразила, что правильнее всего как можно скорее очутиться сейчас дома, насмотреться на мальчика, обнять мужа.
Всю ночь она караулила его сон. «Только не становись ветром, – заклинала она всей силой созревшей в ней любви, – только не становись ветром!»
Она молила хотя бы еще об одном дне, о празднике для сына, пусть соберутся все его друзья и подружки, пусть будет сумасшедшее веселье. Она приглядится к влюбленным в него девушкам: вдруг одна из них ждет от него дитя? Вдруг такое возможно? Они же не сказали «нет».
Один только день. Она бы растянула его в целую вечность.
Прошел день. Другой. Третий. Мальчик был с ними. Каким бы сильным ни было напряжение ожидания, оно не может длиться вечно. Отец и сын занялись делами. Она поехала навестить мать, с которой не находила сил поговорить в последние дни. Та, еще с порога, чтоб не забыть, сунула ей бандероль: «Дня три назад пришло, кто бы это мог быть, кто на твое имя сюда посылает?» Мать беспокоилась, не завелся ли у дочери роман, такое часто бывает, когда забот с детьми становится меньше и себя начинаешь жалеть больше, чем маленьких.
Дочь открыла квадратную бархатную коробку. Из шелковой глубины сияла, лучилась, переливалась драгоценная диадема, которую она когда-то внесла как плату за рождение сына. Еще ничего не понимая, принялась она читать слова приложенного письма на плотной белой бумаге:
«Во исправление пункта договора… Нами не выполнено условие о сроке жизни рожденного вами ребенка мужского пола… Не была учтена важнейшая энергетическая составляющая, влияющая на продолжительность биологического существования… Как и было условлено, в порядке компенсации мы возвращаем вам часть внесенных вами средств. Отмечаем, что в связи с обнаружением новых факторов срок жизни не может быть нами установлен или как-либо оговорен».
Она торжественно водрузила на себя диадему, уверенная, что знает, от какой энергетической составляющей зависит ее счастье.
Прогулки вдоль Атлантического
Барри прилепилась – не отдерешь. Варя который раз в Майами, знакомых полно ненавязчивых, никто не интересен, кроме океана. Не для загара и прочих курортностей, а для общения не на равных: океан знает про вечность и покой, а также может объяснить, куда что девается в конце концов.
Варе совсем не скучно. Только иногда грустно без человеческой еды. Американская еда за гранью добра и зла. Дают много, количеством берут, а вкуса не разберешь. Ничто не пахнет тем, чем должно. Яичный белок и желток отличаются только цветом. Ни обоняние, ни вкусовые рецепторы не подскажут, что за вещество находится у тебя во рту, что за массу пережевываешь. Про арбуз, клубнику, помидор можешь с уверенностью сказать – красные. По запаху различать – забудь. Пластик не пахнет. И главное – стараться меньше есть. С их пищи можно за месяц нагулять десять кило, вовсе не переедая. Чем-то они там таким удобряют, подкармливают, что потом из одного человека вполне можно скроить трех-четырех. Чисто теоретически. Если поделить два центнера на четыре части, выйдет хорошая цифра для нормального человека. Ясное дело, американские толстяки и рады бы поделиться своим весом хоть с другом, хоть с врагом, да не так-то все теперь просто, это вам не с мировым злом бороться за демократию, тут основы основ надо менять, а кто ж за это возьмется?
Когда стало совсем невмоготу бояться продуктов питания, Варя попросилась в гости к добрым приятелям. Предложила сделать русский ужин. Поехала в магазин органической еды, где все намного дороже, но будто бы все натуральное, закупилась по списку и с помощью интернациональной команды добровольцев за три часа соорудила праздничный стол: салат оливье, жюльен, рыбный салат (лосось, рис, яйца), борщ, пироги с капустой, мясом, грибами. На десерт яблоко в тесте с корицей. Пришлось раздвигать два стола. В доме запахло уютным детским счастьем.
Хозяева достали праздничную посуду и хрустальные рюмки для водки. Им генетическая память подсказывала, что пить при такой закуске полагается водку, и только водку. Сами они относились к поколению бэби-бумеров, то есть рожденных в конце сороковых – начале пятидесятых годов, когда весь мир оживал после военной бойни и природа заставляла верить, что жизнь прекрасна и добра. Тогда и возник этот самый бэби-бум, то есть мода рожать по многу детей в каждой отдельно взятой семье. И даже те, кто горьким опытом был предупрежден о превратностях судьбы, даже они решились на возобновление оптимистического подхода к существованию рода людского. У хозяйки флоридского гостеприимного дома, например, мать была родом из Польши, из маленького еврейского местечка. Она в пятнадцать лет попала в Освенцим и выжила. После освобождения сумела добраться аж до Боливии – уносило ее, как сухой листок, оторвавшийся от родимой ветки, подальше, подальше, без оглядки, а там, в безопасном отдалении от родных пепелищ, вышла замуж за такого же унесенного ветром, родила нескольких детей, муж сколотил крепкое состояние, переехали в Штаты. Бывает, жизнь кого-нибудь испытывает на прочность по полной программе – и тюрьмой, и сумой, и ссылкой, и пыткой, и голодом, и предательством. А после всего, если испытуемый претерпел, награждает почетом и долголетием. Мамита (мамочка по-испански – так все дети, внуки, зятья, невестки и друзья семьи называли теперь бывшую освенцимскую девчонку-доходягу) пожинала плоды своей долгой праведной жизни. Она ни в чем не нуждалась и даже могла помогать другим из нажитых за многие годы средств.
Мамита приплыла на праздник русской еды одной из первых в сопровождении бодрой восьмидесятисемилетней подруги и подругиного девяностолетнего бойфренда Сэма. Подсчитали количество едоков – от силы двенадцать. Мало! Когда еще доведется попировать. Стали названивать близживущим знакомцам. Так и появилась Барри, крепкая остроглазая дама, психотерапевт по профессии.
Все быстро и лихо тяпнули по рюмочке, закусили и, как полагается, расслабились. Зашумели, засмеялись, стали друг друга перебивать и юморить напропалую. И Варя, сдружившаяся за время готовки со служанкой – перуанкой Хулией, высоко оценившей кулинарную сноровку русской коллеги, почувствовала близкое родство со всеми и, главное, с этой каменнолицей девушкой. Они притулились друг к другу и наблюдали, какие чудеса происходят с людьми, когда они нормально, по-человечески, хорошо сидят.
– Ху вонтс мор водка? – деловито вскрикивала мамита время от времени. – Кто хочет еще водки?
И, не дожидаясь чьего-то ответа, утверждала:
– Ай вонт! Я хочу!
Все, конечно, тоже хотели, чего там спрашивать.
После нескольких рюмок Барри, сидевшая неподалеку от Вари, удивленно объявила:
– Мне хорошо!
– Замечательно! – порадовалась Варя, с детства наблюдавшая ряд волшебных изменений, происходящих с усталыми людьми во время доброго застолья.
– Мне хорошо! – требовательно повторила Барри.
В ее оценке собственного душевного состояния явно звучало желание понять причину внезапно изменившегося к лучшему настроения.
– Я очень рада! – одобрила ее Варя и широко, по-американски улыбнулась.
– Это волшебная еда! Это живая еда! – декларировала Барри, испытующе глядя на Варю, как бы давая понять, что главный секрет сегодняшнего вечера ею ухвачен. – Вы в России каждый день так едите?
Барри волновалась, будто выведывала военную тайну.
– Не каждый, но часто. Это все обычное, привычное. Недорогое. Каждый может себе позволить.
– А водка! – выкрикнула Барри, ибо все за столом шумели каждый о своем, а ей важно было быть услышанной. – У меня последние месяцы были проблемы. Чтобы добиться хоть какого-то релакса, я пила по вечерам. Виски. Не помогало. Не отпускало.
– Может быть, слишком мало?
– Много! – отсекла Барри. – Выброшенные деньги. Угнетенное состояние, тяжелая голова. Радости жизни – ноль процентов.
– Ну, с водкой тоже надо осторожно. Главное – не перебрать. А то вообще можно голову потерять и человеческий облик, – предупредила честная Варя.
– Ну, с водкой тоже надо осторожно. Главное – не перебрать. А то вообще можно голову потерять и человеческий облик, – предупредила честная Варя.
– Я знаю, когда сказать «стоп», – уверила Барри. – Но основное – внутреннее счастье и тепло… Я вообще себя никогда еще так не чувствовала!
«Во бедолага!» – поразилась про себя Варя.
Что тут скажешь? Сидит перед тобой крепкая женщина за пятьдесят, образованная, работающая, и, оказывается, она никогда за свою жизнь не была спокойна и обогрета. При том что американка. Благополучие должна излучать уже по факту гражданской принадлежности к оплоту мирового добра.
Они немного покричали друг другу о себе. У Барри оказалось трое детей – старшая, двадцативосьмилетняя дочка, и мальчик с девочкой – близнецы, двадцати двух лет. Их отца Барри оставила лет десять назад, а недавно рассталась и с бойфрендом после девяти лет совместной жизни. Дети разлетелись. Никому не нужна. Совсем одна, что-то нужно менять, брать другой курс, но непонятно какой.
– Вот увидела тебя и поняла, что ты знаешь что-то такое. Про жизнь. Иначе не умела бы готовить такую еду.
– Я дам тебе рецепты всех блюд, – предложила Варя.
– Я не кухарю. Никогда в жизни этого не делала. А сейчас поздно. Откуда было взяться времени? Я же работала, плюс трое детей! Я только разогревала магазинное. Дети очень любили. Потом сами научились разогревать. Я стала не нужна. Понимаешь?
– Детей нельзя кормить магазинным. У меня тоже трое. И работа. Но я готовила, чтобы им силы свои передать, любовь. Ну потом, конечно, наше магазинное невкусное было, если вообще было.
– Ай, чье магазинное вкусное. Я ж говорю, только что поняла, что такое жизнь получать через еду. Именно жизнь, не существование, а осмысленную жизнь.
Варя, конечно, была польщена фразой насчет осмысленной жизни и приготовленной ею пищи, но понимала, что собеседница выпила, язычок у нее развязался и философствует она чрезмерно.
Мамита на другом конце стола затянула польскую застольную песню, требуя, чтоб все подтягивали. Потом пели, кто что мог.
К счастью, не перепили – водки было только две бутылки, а еды слишком много, чтоб алкоголь смог беспрепятственно оккупировать мозг.
Прощаясь, любили друг друга неимоверно, сплоченные единым порывом.
– Я должна встречаться с тобой, – заявила Барри. – Я чувствую, ты знаешь путь.
– Какой путь, – отмахнулсь Варя, – кто вообще чего про путь знает.
– Ты – знаешь, – пьяно постановила Барри.
На следующий день в отель, где жила Варя, прислали огромный букет из противоестественно громадных цветов, которые, будь они привычного размера, можно было бы считать лилиями. К букету была приколота записка от Барри, содержавшая слова благодарности и просьбу о встрече.
Теперь Варя поверила, что вчерашнюю ее собеседницу по-настоящему проняло. Вроде на сумасшедшую не похожа. В Америке надо держать ухо востро – психов не сосчитать. И главное, с виду нормальные, а чуть копнешь – такое вылезает… Не очень глубоко даже загнанное, такое злобно-хищное, дремуче-чащобное. На всякий случай лучше блюсти дистанцию. С другой стороны, они не на улице познакомились, подруга ее друзей. Одиночество мучает, пора жизни такая. Ну, пусть встретимся, поглядим.
Барри подкатила на своей огромной тачке, оживленная, нарядная. На праздник настроилась.
– Что будем делать? – спрашивает, готовая к любому чуду.
– Может, вдоль океана погуляем?
– А долго? – засомневалась Барри. – А то я ходить не очень люблю.
У американцев с ходьбой и правда проблема. Они как с пятнадцати-шестнадцати за руль садятся, так ногами в основном пользуются, чтобы на газ и на тормоз жать. Бегают некоторые для здоровья. Но чтоб просто ходить – это как-то дико для них. Они уже не в первом поколении подчинены автомобилю, а о свободе рассуждают, как большие. Где ж свобода, если без машины шагу не ступишь? Но, опять же, это их дело, раз так приспособились.
– Немного погуляем, – успокоила Варя, – а как устанешь, попьем где-нибудь кофе, отдохнем.
Зашагали. Мирно настроенный океан едва шелестел.
– Я эту воду ненавижу, – начала долгожданное общение Барри, – я вижу это каждый день из окна моего дома, шурум-шурум, шурум-шурум, никакого толку и смысла. Ночью закрываю все окна, чтоб не шумело.
– С океаном ты не одна, он живой, дышит. Можешь говорить с ним, он ответит, – возразила Варя, просто чтоб что-то сказать.
– Он пилит мои мозги, как моя мать делала. Ни на минуту не могла остановиться, жужжала, жужжала, никогда мне не радовалась. За всю жизнь ни разу не похвалила. Как я ни стараюсь, из кожи вон лезу, ни слова одобрения. Только замечания. Брата хвалит, ему все, а на меня только заботы свои выливает: «Барри, мне надо к терапевту, Барри, мне надо к окулисту». И попробуй сказать, что занята, сразу я буду плохая дочь и что от меня еще ждать. А ведь к ней социальные работники ходят, они за это денежки гребут, но она их прогоняет, у нее, мол, дети есть, она не одна.
– Сколько ей лет? – осторожно поинтересовалась Варя.
Кто эту Барри знает, может, матери уже нет на этом свете, а она все счеты с ней сводит? Тут это в порядке вещей. Как только сблизятся с человеком, начинают гнать про тяжелое детство. Из детства якобы все беды, на него, безвозвратное, можно валить все. И даже если ты удумал побаловаться, укокошить, к примеру, десять-пятнадцать человек из свободно купленного для самообороны автомата, можно валить все на детство, на мать с отцом, которые были или слишком добры (заласкали, не подготовили к жизни), или слишком требовательны (запугали, представляя все в темном свете). Присяжные поймут и смягчатся. Ведь детство – и их самая большая проблема. Одна Варина знакомая дама, семидесятидвухлетняя активная здоровячка, имеющая свой процветающий бизнес, при каждой встрече перечисляет материнские грехи по отношению к ней. Виноватой старушке уже девяносто пять, но срока давности у родительской вины не существует.
– Восемьдесят! – укоризненно выпалила Барри. – А энергии, как у тинейджера. Все не может угомониться.
– Вы что, вместе живете?
– Какое там! Еще не хватало! Но часа езды друг от друга слишком мало, чтоб она перестала капать мне на мозги. Ах! Если бы я не была сейчас одна, если б хоть кто-то из детей остался со мной, я б на нее так бурно не реагировала. А то, представь, телефон звонит, я бегу, думаю, дети, а там она… У меня просто руки опускаются. Дети забывают звонить. Только я набираю их номера, только я.
– А вдруг они тоже тебя с другими критикуют, как ты сейчас свою мать? – предположила Варя.
– Ну, это уж нет! Ты не знаешь, о чем говоришь! – Барри вся заклокотала, закипела. – Я всю жизнь стремилась не быть как мать. Я им ни разу ни слова упрека. Только «молодец, детка», только «я люблю тебя, бэби». С лишним словом не полезу. Постоянный самоконтроль.
– Может, они это чувствуют и тоже напрягаются? Может, они отчего-то страдают, о чем ты не знаешь? Твоя мать ведь тоже не знает о твоих претензиях.
– Нет, я ей тут недавно все высказала. Все, представь себе!
– А она?
– Она! Это гранитная скала! Она принялась хохотать! Она сказала: «Ты совсем старая стала, Барри, бубнишь всякую чушь, всем недовольна».
– Ну вот видишь! Она не понимает твоих страданий, а ты не понимаешь проблем своих детей. Это же закономерно. Зачем все время оглядываться на детство, на прошлое, на то, чего не вернешь?
Варя поняла, что поневоле ввязалась в психотерапевтическую по сути своей беседу. Барри просто устала на своей работе молчать и слушать невротическую трескотню клиентов-эгоистов, ей понадобился слушатель «на новенького». Теперь она выговорится, опустошит свою собеседницу и поедет полная сил в свой дом на океане. В этом случае главное, не переступая приличий, уйти в себя, перестать слушать чужие никчемные речи.
Барри пока молчала. Думала. Плюхала ногами по воде.
– Знаешь, – говорит она вдруг задумчиво, – ты ведь права! Я просто почему-то не думала в таком ракурсе. Надо же, как ты нестандартно мыслишь. Нас вот учат ни в коем случае не осуждать себя. Всегда находить, в чем ты прав, и развивать эту тему. Себя корить нельзя, чтобы комплексы не развивались.
– Вот чего я не выношу, – не выдерживает данное себе обещание помалкивать Варя, – так это бла-бла-бла о комплексах. И еще о том, кто лузер, а кто нет. Вот объясни ты мне, пожалуйста, что вы все к этому слову прицепились, почему все его так боятся?
– Лузер – это человек потерянный. Для общества, для жизни. Неуспешный, несостоятельный, деньги делать не может, достойную жизнь вести не может. Его все обгоняют, он не движется вперед.
– А вот может быть такое, что окружающие считают человека лузером, а он доволен своей жизнью вполне?
– Чем он может быть доволен, если у него нет денег и никакой самореализации?
– Ну, может же человек радоваться просто тому, что он есть. Наслаждаться вот океаном, небом, деревом, солнцем. Зарабатывать немного на пропитание и кров и жить просто ради жизни, а не ради материальных благ.