– Молодец, Людвиг, хвалю, – одобрил герцог, поправляя манжету. – Сообразительность никогда не повредит… ни в своих делах, ни в чужих. – Он улыбнулся, но тут проклятый зуб заболел с удвоенной силой. Увидев свирепую гримасу на лице своего повелителя, адъютант испуганно попятился. – Не пугайтесь так, Людвиг, это зуб. – Герцог сел в кресло и со вздохом поглядел на пирожное, которое совершенно потеряло вид. – Чертова мышь! Нарочно отложил себе одно пирожное с приема в нашу честь, хотел попробовать, когда зуб пройдет, так нет, эта бестия забралась на стол, чтобы его сожрать. Что слышно о Дюмурье?
– Ничего нового, ваша светлость. Он отступил с армией к Аргоннскому лесу. Вероятно, будет отступать до самого Парижа, – рискнул пошутить адъютант.
– Оставьте шутки при себе, Людвиг, – раздраженно пробурчал герцог. – Этот маленький тигр еще может показать когти.
Маленьким тигром враги прозвали Дюмурье за малый рост и энергичный характер. Вообще, этот генерал был одним из самых странных людей, которые поднялись на гребне революции. Он воевал в Семилетней войне, где получил 22 ранения, позже отличился на Корсике, а затем его понесло сражаться в Польшу, где он ухитрился схлестнуться с Суворовым и потерпел от него поражение. Между заварушками Дюмурье занимался деликатными миссиями, как тогда именовали шпионские поручения, и постоянно впутывался в истории, из-за которых периодически попадал в крепость. Все знали, что он интриган, распутник и прохвост, как его точно охарактеризовал герцог, что слово Дюмурье ничего не стоит и доверять ему нельзя, – и, однако же, когда отечество оказалось в опасности, пришлось обратиться именно к этому талантливому, но двуличному человеку. Впрочем, после того, как недавний кумир народа Лафайет бежал из Франции, у революционного правительства и выбора-то особого не было. Или довериться Дюмурье, его смелости и амбициозности и при этом надеяться, что он не продастся врагу, или вздрагивать при виде каждого фонаря.
– Если он тигр, то вы лев, – тотчас же нашелся искушенный в лести адъютант. – Значит, вы сильнее, ваша светлость.
В дверь постучали. Вошел придворный и, отвесив церемонный поклон, сообщил герцогу, что его величество прусский король был бы весьма рад видеть у себя главнокомандующего, чтобы тот доложил ему обстановку.
– Хорошо, граф, – ответил герцог. – Передайте его величеству, что я скоро буду.
Придворный удалился. Вернулся Георг с сообщением, что полковника Браницкого дома нет и неизвестно, где он обретается. Его денщика на месте тоже нет, зато Георг узнал, как зовут лучшего в округе зубодера, и если его светлости будет угодно…
– Нет, – огрызнулся глава армии в 74 тысячи человек и без пяти минут властелин Франции, – не надо мне никакого зубодера! У меня и так немного зубов осталось, пусть хоть эти мне послужат!
– Как будет угодно вашей светлости, – поклонился Георг. – Сказывают, что этот Сибулетт – просто кудесник. Зубы вынимает, как косточки из вишен, раз – и нету.
Герцог тихо застонал и схватился за сочинение Цезаря. Однако Георг, за много лет прекрасно изучивший привычки своего господина, успел скрыться за дверью аккурат за секунду до того, как в нее ударил тяжелый том.
В самом скверном расположении духа герцог вышел из дома, собираясь отправиться к королю. Верный Людвиг семенил сзади. Однако не успел герцог сделать и десятка шагов, как перед ним возникла женская фигура.
– Ваша светлость!
Герцог бросил на нее взгляд – и закоченел на месте, боясь шелохнуться от ужаса.
Глава 2
Герцог Брауншвейгский стал главнокомандующим не потому, что носил громкий титул. До того как судьба привела его в Верден, он много воевал и имел случай не раз доказать свою храбрость. Это был человек, закаленный в боях и, уж во всяком случае, привыкший смотреть в лицо опасности. Казалось бы, ничто не могло его испугать.
И тем не менее в это пасмурное сентябрьское утро герцог испытал настоящий ужас. Ни Дюмурье с его армией, ни потоп, ни чума не сумели бы оказать такое воздействие, какое произвело появление этой особы. Ибо она была крупная, высокая, дородная – и феерически некрасивая. Длинное лошадиное лицо усеяно бородавками, причем одна примостилась на кончике носа. Само лицо удачно выражало угрюмую замкнутость вкупе с совершенно неженской свирепостью. Громадный стан незнакомки был схвачен в темное платье с покушением на моду, которое, однако же, наводило присутствующих на мысли о бочках и прочих далеких от моды предметах. Жидкие русые волосы были подняты кверху и забраны в сложную прическу. На вид обладательнице всего этого великолепия было не меньше 30 лет (хотя на самом деле не так давно сравнялось 24).
– Что вам угодно, сударыня? – пролепетал герцог.
Монументальная особа сделала попытку улыбнуться. Лучше бы она этого не делала.
– Мы ищем господина Браницкого, – сказала она, и платье угрожающе кракнуло. – Здесь такое странное место, никто ничего не может сказать толком. Где он?
«Так это его жена? – ужаснулся герцог. – Боже мой!»
Таким образом, все получало свое объяснение: и фройляйн Луиза, которую Браницкий всюду таскал с собой под видом денщика, и то, почему этот польский gentilhomme[2] отправился добровольцем на войну с Францией. Если бы герцогу выпало несчастье иметь такую жену, он бы сам бежал от нее за тридевять земель. Душа его преисполнилась сочувствием к подчиненному.
И тут совершенно неожиданно показалось солнце. Собственно говоря, оно так и осталось за низко нависшими тучами, просто из-за спины монументальной особы вышла прехорошенькая молодая женщина с зелеными глазами и сделала очаровательный реверанс.
Герцог Брауншвейгский приосанился.
Герцог Брауншвейгский ожил.
И, что было поразительнее всего, у него даже перестал болеть зуб. Положительно, если красота неспособна спасти мир, то ей все-таки дано спасти хотя бы часть этого мира.
– Ваша светлость, умоляю вас извинить мою служанку Еву… Мы приехали рано утром, а до сих пор не можем найти господина Браницкого. Мне ужасно неловко беспокоить вашу светлость, но…
Его светлость озадаченно моргнул, открыл рот, закрыл его и тотчас же снова открыл, но теперь уже для того, чтобы сказать, что он находится в полном распоряжении фрау Браницкой и он сейчас же пошлет людей за полковником. Произнося эти слова, герцог свирепо покосился на Людвига, и адъютант тотчас же метнулся выполнять поручение.
«Надо же быть таким болваном, как Браницкий! Женат на такой красавице, а возит с собой лахудру, на которую и смотреть-то стыдно».
Как и все военные, герцог Брауншвейгский бывал порой очень груб.
– О нет, ваша светлость, я не имею чести быть женой господина Браницкого, – улыбнулась зеленоглазая чаровница. – Он женат на моей сестре, Шарлотте. Я еду в Труа, и она попросила меня передать ему несколько писем, если я его встречу.
Она говорила и улыбалась, и в ушах ее при каждом движении танцевали длинные изумрудные сережки. А герцог смотрел на нее и чувствовал, что тает, как воск, и это было чертовски приятно. У нее были длинные черные ресницы, нежная кожа и правильные черты лица, но главным было то, что она словно излучала свет. И это притягивало людей более другого.
Герцог Брауншвейгский объявил, что сестре Шарлотте невероятно повезло с мужем, который проявил себя как отважный офицер и за проявленную им доблесть был произведен в полковники. Не будь в войске Браницкого, он, герцог, чувствовал бы себя как без рук, и лично он не знает никого, кто бы мог сравниться с его подчиненным. В сущности, главнокомандующий говорил правду – он не знал никого другого, кто смог бы устроиться со своей любовницей так, как этот находчивый малый.
Вернулся Людвиг и доложил, что ему удалось найти полковника на площади, где тот допрашивает мародеров. Патруль поймал их неподалеку от Вердена, и теперь Браницкий с ними разбирается.
– Очень хорошо, – одобрил герцог, – мародерства я не потерплю. Людвиг! Проводите даму к господину полковнику, а я иду к королю.
Он учтиво поклонился прелестной belle-soeur[3] Браницкого и двинулся своей дорогой, думая о самых разных вещах – о том, какое действие производят на самого рассудительного мужчину красивые женские глаза, о своей старости и о чужой цветущей юности. Однако, входя в дом, где жил прусский король, герцог уже не вспоминал ни о женских глазах, ни о своем возрасте. Он перебирал в уме первые фразы своего доклада и между делом подумал, что, пока он в Вердене, хорошо бы завести кошку.
Пока герцог в приемной короля ждал, когда его примут, адъютант вел улочками молодую женщину и ее служанку Еву к полковнику Браницкому. Кое-где мостовая была разобрана, под ногами хлюпали лужи и какие-то грязные бумажки, от сырости превратившиеся в слякоть. Людвиг объяснил, что это были листовки с предложением о сдаче, которые забрасывали в город по приказу герцога.
Они вышли на площадь – самую заурядную, вымощенную серым булыжником и окруженную скучными домами. Дул ветер, и вывеска одной из лавок, на которой был изображен сапог, покачивалась с легким скрипом. У дверей дома напротив расположилась телега с запряженной в нее лошадью. На козлах сидел парнишка лет пятнадцати. Он не отрываясь смотрел на светловолосого офицера, который о чем-то говорил с солдатами, обступившими его со всех сторон. Офицер обернулся, заметил Людвига с его спутницами – и осекся на полуслове.
– Кузен![4] – проговорила зеленоглазая прелестница.
– Принцесса Амелия! – Он уже шел к ним своими широкими, пружинистыми шагами. – Дорогая кузина, какая приятная неожиданность! У меня нет слов, чтобы выразить, как я рад видеть вас, – добавил он, целуя кузине руку.
– Я тоже, дорогой кузен, – ответила Амелия серьезно. – Я привезла вам письма от Шарлотты.
– Надеюсь, с моей дорогой женой все в порядке? – спросил Браницкий.
– Она волновалась, что от вас долго не было вестей, – после небольшой заминки ответила молодая женщина.
Она только что заметила длинноволосого солдата, который держался несколько в отдалении от основной группы. Солдат равнодушно отвел глаза, но Амелия узнала его и все поняла. Это была Луиза, незаконная дочь их священника, любовница Браницкого, которая родила ему дочь. У самой Шарлотты детей не было, и это было одной из причин охлаждения Августа к браку.
Браницкий заметил, что Амелия переменилась в лице. Ему было и досадно, и немного неловко, но никаких угрызений совести он не испытывал.
– Благодарю вас, что помогли моей кузине найти меня, – сказал он Людвигу. – Можете идти, барон. И передайте его светлости, что я буду здесь – на случай, если ему понадобятся мои услуги.
Едва Людвиг скрылся за углом, Браницкий повернулся к женщинам.
– Признаться, я никак не ожидал вас здесь встретить, дорогая кузина… Надо же, и Ева здесь! С каждым днем все хорошеешь и хорошеешь.
– Вам бы все шутить, господин Браницкий, – проворчала служанка. Судя по всему, она давно привыкла к подобным замечаниям.
– Что касается того, почему моя жена не получала от меня вестей, – продолжал Браницкий, – то я удивлен не менее вас, дорогая кузина, ведь я писал ей три или четыре раза. Не следует забывать, что мы воюем, почта ходит неаккуратно, и мои письма могли затеряться.
Амелии стало скучно. Она поняла, что Браницкий забыл о ее сестре, забыл, потому что хотел забыть; что он не написал ни одного письма и что все его гладкие отговорки не более чем ложь. И оттого ей было особенно трудно смотреть на Луизу, которая стояла, бесстыдно подбоченившись, в своем нелепом мужском наряде.
– У Шарлотты все хорошо? – равнодушно спросил Браницкий.
– Да. Впрочем, она же сама вам написала…
Она повернулась к Еве, которая вытащила из сумочки письма и отдала ей.
– Вот, – проговорила Амелия.
Полковник повертел листки бумаги в руках и спрятал в карман.
– С вашей стороны было очень любезно приехать в Верден, чтобы передать все это мне.
– О, пустяки. Мне все равно надо было в Труа, я решила, что могу навестить вас по дороге.
– В Труа? – озадаченно переспросил Браницкий.
– Да, там у моего мужа… у моего покойного мужа было кое-какое имущество. Теперь я его наследница.
Она умолкла. Браницкий хмуро смотрел на вывеску с сапогом. Вот, значит, чем все кончается. Как она горевала, потеряв мужа, – редкая женщина стала бы так горевать; и он уважал ее за искренность, хотя вообще не склонен был уважать женщин. А теперь – замкнутое, красивое лицо и заветное слово «наследство». Никаких жалоб, никаких упреков, никаких слез. «А может быть, так и надо? – подумал Браницкий, глядя на Амелию. – Ведь все равно никакими слезами ее мужа не воскресить; он мертв, и ничья любовь уже не вернет его к жизни. А так, хоть он и был небогат, ей останется кое-какое имущество в утешение. Да, все правильно: мертвые остаются с мертвыми, живые – с живыми; наши дела не касаются их, их дела не касаются нас».
– Господин полковник!
К ним подошел молодой лейтенант.
– Прошу прощения, господин полковник, но мародеры… Что с ними делать?
– Ах да, – протянул Браницкий. – Ради бога, простите, дорогая кузина. Дела… – Он шагнул к своим солдатам. – Надеюсь, когда мы окажемся в Версале, я буду иметь честь представить вас их королевским величествам.
– Так война и в самом деле окончена? – спросила Амелия.
Браницкий пожал плечами.
– Еще неделя, самое большее две, если жители городов будут сопротивляться, – и мы в Париже. Без сопротивления мы добрались бы туда за пять дней. Да, война окончена… Ну, граждане мародеры, что еще вы мне расскажете? То, что вы не мародеры, я уже слышал.
Только теперь Амелия заметила, что солдаты в центре площади сгрудились вокруг четырех человек, одетых в лохмотья. Один из этих четверых, тощий и строгий, чем-то напоминал священника. Второй был маленький и лопоухий, он вертелся на месте и беспрестанно улыбался, пытаясь задобрить Браницкого. Третий был смазливый молодец с пышными усами, которые он то и дело поглаживал. Что касается четвертого, то, по мнению Евы, он не слишком отличался от своих товарищей. Кроме того, служанка заметила, что он нет-нет да поглядывал на ее госпожу, и Еве эти взгляды не понравились.
– Мы не мародеры, – сказал похожий на священника.
– Мы крестьяне! – вскинулся маленький.
– В самом деле? – холодно спросил Браницкий. – А Карл говорит, что поймал вас, когда вы обшаривали трупы.
– Он ошибся! – горячился маленький. – Мы… мы искали нашего брата!
– Этьена, – подсказал смазливый.
– Он воевал в армии, он был здесь, в Вердене! – кричал маленький. – Мы думали, он убит! Мы хотели найти его, чтобы похоронить!
Браницкий вопросительно поглядел на лейтенанта.
– Они обшаривали трупы, – упрямо сказал тот. – Никого они не искали, господин полковник, это обыкновенные мародеры.
– А ты что скажешь? – спросил Браницкий у четвертого, широкоплечего парня с рубцом от старого шрама на лбу. До сих пор этот человек не проронил ни слова.
– Мы его не знаем! – тотчас же вскинулся маленький.
– Это он мародер, а не мы! – добавил смазливый.
– Вот из-за таких, как он, и возводят напраслину на честных людей, – горько промолвил похожий на священника.
– Я не мародер! – возмутился человек со шрамом. – Этих людей я вижу впервые в жизни!
– При нем было оружие, – сказал лейтенант, подавая Браницкому саблю. Тот взглянул на нее и вернул подчиненному.
– Армейская, – сказал Браницкий. – Так что если ты не мародер, значит, дезертир либо лазутчик.
– Я не дезертир, – упрямо проговорил парень, покосившись на Амелию, которая стояла в нескольких шагах и могла слышать разговор.
– Все равно, – ответил Браницкий, которому надоел этот бессмысленный разговор. – Плауц! Расстрелять их. Пусть все знают, как его светлость относится к мародерам. – Он повернулся, собираясь уйти.
– Но, господин полковник… – несмело начал лейтенант, – у нас осталось мало пуль, и герцог велел их беречь. Неизвестно, когда подойдут обозы… – Он осекся.
– Хорошо, – сказал Браницкий, немного поразмыслив. – Можете повесить, я не имею ничего против.
Лейтенант растерялся. Судя по всему, этот молодой офицер прежде никогда не занимался казнями. Вся его фигура выражала внутреннюю борьбу.
– Господин полковник!
– Что еще? – сухо спросил Браницкий.
– Но у меня нет веревок!
– Так достаньте! – Лейтенант хотел еще что-то возразить, но Браницкий опередил его. – Если вы мне скажете, что у вас нет деревьев, то я вас самого велю повесить. Выполняйте!
В это мгновение Амелия, которая уже собиралась уйти, обернулась.
– Что такое, кузен? – спросила она. – Вы хотите повесить этих несчастных? За что?
Смазливый прежде остальных сообразил, какую выгоду можно извлечь из сердобольности неизвестной красавицы. Он утробно взвыл и кинулся к ее ногам.
– Сударыня! – прокричал он, цепляясь за подол платья. – Мы крестьяне… ей-богу, крестьяне! Мы не мародеры! Мы искали нашего брата…
– Этьена, – подсказал священник.
– Мы не виноваты! За что ж нас казнить? У меня жена, у него детки… Сиротами ведь останутся!
Ева стояла насупясь, и в голове ее пробегали разные любопытные мысли. Прежде всего она думала, как красиво смотрятся подобные сцены в романах и насколько уродливо выглядят в действительности. В самом деле, здоровый детина, валявшийся в ногах ее госпожи и хватавшийся руками за подол ее платья (сделанного, между прочим, из оливково-зеленого шелка), являл собой на редкость жалкое зрелище. Он тряс головой, разевал рот, черты его были искажены, по щекам катились слезы.
– Сударыня, мы не виноваты! – кричал маленький. – Клянусь богом!
– Мы честные люди! – стонал распростертый в пыли. – Сударыня!
Амелия нерешительно взглянула на Браницкого.