– Могу только сожалеть. – Маквиллен выглядел искренне огорченным. – Твоя профессия связана с риском. Чтобы написать, ты должен увидеть. Мой инстинкт охотника находит утоление в погоне за бабочками. Твой же требует дополнительных впечатлений, связанных с войной.
– Ты прав, я уже отравлен, не могу без этих впечатлений. В них азарт, ожидание ярких зрелищ, риск и чувство опасности. И что-то еще, связанное с больным предчувствием. Будто прощаешься со своими милыми, раскаиваешься, просишь прощения. Это очень тонкое, мало кому известное чувство. Только тем, кто отправляется на войну.
– Мне оно незнакомо. Я коммерсант. Мой азарт, мой риск совершенно в ином. Хотя и я подвергаюсь опасности. Вчерашнее столкновение на дороге тому подтверждение. Путешествие на юг рискованно. Нужны особые меры охраны, скрытность. Как вы едете?
– Ничего толком не знаю. Только то, что выезжаем в ночь, на красном «Форде». Почему именно красный? Могли бы на сером или зеленом, в целях маскировки.
– В знак особого к тебе уважения! Советских возят только в красных машинах! – Он засмеялся, радуясь своей шутке. Голос его был сочный, бархатистый, в нем пропала фальшивая, надтреснутая нота, растворилась в рокочущих звуках.
Белосельцев был удовлетворен. Утечка была сделана. Просочилась в сознание Маквиллена. Так искусственное, созданное в лаборатории кровяное тельце впрыскивается в кровотоки. Смешивается с другими, бесчисленными. Исчезает в жарких течениях, в гуле красных рек. Двигается по невидимым протокам и руслам, омывает сердце и мозг, просачивается сквозь крохотные капилляры. Закупоривает сосудик. Приводит к кровоизлиянию, инфаркту.
– Я не военный, хотя и пишу о войне. Военным движет желание победить, одолеть, возвыситься над поверженным врагом, – философствовал Белосельцев, исподволь подготавливая вторую утечку. – Мною движет острое любопытство, познание. Мирная жизнь таинственна, спрятана в оболочку, в кожу. Война вспарывает кожу, открываются внутренности. Ты начинаешь понимать, как устроено сердце, легкие, печень. Ты их можешь коснуться рукой. И они вздрагивают от твоего прикосновения.
– Ты рассуждаешь, как студент медицинского факультета. – Маквиллен улыбался, глядя остановившимися глазами в удаленную точку, быть может, на сверкание росинки. – В тебе вообще есть что-то от студента, ученика. Некая наивность и вера. Быть может, это нас с тобой и сближает. Вера в то, что в конце концов мы можем научиться смыслу жизни. Оболочка, в которую прячется жизнь, распадется, и откроется ее содержимое. Наш дух томится в познании.
Они сидели среди утренних роз. В душистом теплом воздухе веяли синие волокна, словно плавал сладкий дым от сгоревшей листвы.
– Не знаю, как сложится моя жизнь, как долго я проживу. Если мне суждено дожить до старости, я сяду писать книгу обо всем, что видел. О земле, на которой бушевали войны, которая была расколота на части, и одна часть хотела улететь от другой, как луна. О человеческих страданиях, о расстрелах и пытках, о горящих деревнях и разгромленных городах. И о божественной, таинственной красоте, среди которой протекает бытие одержимого враждой человечества. О природе, одинаково великолепной в России, в Афганистане или Анголе. О храмах, прославляющих Бога, в Кампучии, Италии или Ливане. О драгоценности каждого мгновения, отпущенного нам в жизни. В моей книге я расскажу о нашей встрече. О том, как мы смотрели на тунцов, вылетающих из лагуны в Луанде. Как вместе гнались за бабочкой, прорываясь сквозь колючие заросли. Как сидим сейчас на веранде и, невидимая, в кустах роз поет птица.
– Убежден, ты напишешь эту книгу, Виктор. – Маквиллен, сопереживая, разглядывал капельку разноцветной росы, устремляя на нее долгий немигающий глаз. – Жаль, что ты уезжаешь.
– Я вернусь через несколько дней, и мы поедем в национальный парк Бикуар. Но в эти дни я должен побывать в пограничном селении Онго.
– Зачем тебе Онго, Виктор?
Белосельцев ответил не сразу, словно ему стоило труда ответить на этот вопрос. Словно его удерживали от ответа обязательства, и он не мог разглашать доверенный ему секрет. И только особая доверительность, особое расположение к товарищу побудили его говорить:
– Не знаю, как тебе объяснить… У меня дурные предчувствия… Впрочем, это бывало не раз… Предчувствия потом не оправдывались…
– Что тебя гнетет?
– Это свойство моей профессии. Каждый раз, когда мне предстоит попасть в район боевых действий, оказаться в воюющих войсках, у меня возникает чувство тоски. Необъяснимая печаль. Это не страх, не паника, а словно прощание с жизнью. Я вдруг начинаю смотреть на мир так, будто вижу его в последний раз. Женское лицо на улице – в последний раз. Золотое дерево в парке – в последний раз. Птица в кустах роз – поет для меня в последний раз. Когда я попаду на войну, все это разом пройдет. Сменится азартом, риском, жадным созерцанием. Но накануне похода меня охватывает тоска и печаль.
– А при чем здесь селение Онго? Почему именно оно вызывает тоску?
– Можно считать, что мне повезло. Это большая удача, за которой долго гоняется любой военный репортер. Сэм Нуйома позволил мне сопровождать боевую группу, уходящую в Намибию на теракты. Большой отряд, в шестьдесят человек. Несут на себе боеприпасы, безоткатные орудия, запас взрывчатки, тюки с продовольствием. Я получу редчайшую возможность описать боевые будни одного из самых закрытых партизанских подразделений. Увидеть их в атаке, в отступлении, на марше. Описать способы, которыми они переходят границу, уходят от облав, сбивают со следа жандармерию с овчарками. Все это уникально, интересно, захватывающе. Ляжет в основу уникальных боевых репортажей. Но сейчас, до начала похода, меня одолевают предчувствия. Не отпускает печаль. Мне кажется, что невидимая птица в кустах поет для меня в последний раз.
– Но, может быть, стоит прислушаться к внутреннему голосу? Может, он тебя не обманывает? Может, стоит отказаться от похода? В сущности, глупо тебе, русскому, приехавшему в эту воюющую безводную пустыню на краткое время, по заданию редакции, сложить голову среди каких-то черных полудиких намибийцев, которые одной босой ногой стоят в неолите, а другой, обутой в советский башмак, хотят шагнуть в социализм. Этого не случится, поверь. Затея провалится. Белая цивилизация скупит черных вождей, а народ вернет на рудники и обогатительные фабрики. Здесь будет другая жизнь. Но в пустыне Намиб, среди желтых песков и сухих былинок, останутся белеть твои кости, и маленькая ящерица выберет их приютом во время палящего полдня.
Мне приходят в голову подобные мысли. Ведь можно сказаться больным и усталым. Извиниться перед провожатыми. Сесть прямо сейчас в самолет и через час оказаться в Луанде. А там, с борта на борт, – на лайнер, и через восемь часов ты окажешься в Москве, где весенняя мартовская красота, тает снег на бульварах, голубые сверкающие тротуары, звон падающих стеклянных сосулек. Храм Василия Блаженного, как красно-золотой каменный букет, поставленный в черно-блестящую вазу. И ты перехитрил смерть. Пуля, готовая тебя убить под безвестной деревушкой Онго, так и не вылетит из ствола. Жизнь продлится надолго. И быть может, к старости она станет жизнью мудреца и философа, нашедшего наконец долгожданную гармонию.
– И сделай так! Зачем тебе это селение Онго, где утлые хижины, крытые сухим тростником, голодные бушмены с огромными пупками и тощие коровы с пустым выменем на пыльных улицах. Услышь свой внутренний голос.
– В том-то и дело, что я его слышу, но поступлю ему вопреки. Сегодня ночью я выезжаю. Очень хочу, чтоб ты дождался меня и мы с тобой половили бабочек в национальном парке Бикуар.
– Я тебя понимаю, Виктор. Есть внутренний голос, а есть судьба. Судьба всегда сильнее. Я буду молиться за тебя. В какое время ты окажешься в районе Онго? В это время я буду молиться.
– Скорее всего это будет ночью, через двое суток.
Они молча сидели. Лицо Маквиллена было задумчивым. Нельзя было сказать, о чем были его мысли. Казалось, о чем-то печальном. Быть может, и его томили предчувствия. И ему чудилось, что огромное, полное холодного солнца дерево он видит в последний раз. Они вернулись в отель и простились. Белосельцев шел в номер, и снова в коридоре ему попался негр-альбинос с желто-белой головой и розовым пятнистым лицом. Молча поклонился Белосельцеву, толкая тележку с бельем.
В сумерках явился Аурелио.
– Пора, – сказал он. – Мы должны за ночь преодолеть большую часть пути. В светлое время суток над дорогой летают «Миражи». Можем попасть под удар.
Спустились к машине, мимо портье, поклонившегося им из-за стойки. Швейцар в форменной фуражке услужливо захлопнул дверцы лимузина. Катили по улицам, не таясь, под маслянисто-желтыми фонарями. Белосельцеву казалось, что их по пути сопровождает множество осторожных внимательных глаз. Появлялись из-за угла автомобильные фары и в отдалении следовали за ними. Молча смотрели им вслед мужчины за столиками вечерних кафе. Выглядывала из освещенного окна женская голова. Перебегал под колесами улицу проворный мальчишка и скрывался в проулке. И все это наблюдало, запоминало, передавало кому-то об их продвижении.
Они подъехали к нарядной вилле с резным фронтоном, затейливой лепниной, узорной чугунной решеткой. Сквозь ограду на освещенной стоянке виднелся красный «Форд». Свет от фонаря падал так, что отчетливо был различим номерной знак.
– Здесь мы заберем попутчика и поедем на красном «Форде», – сказал Аурелио, проходя сквозь калитку. Белосельцеву опять померещилось, что кто-то следит за ними из кустов соседней, затемненной виллы. То ли друг, охраняющий их в темноте, то ли враг, крадущийся следом.
В прихожей их встретил охранник в камуфляже, с тяжелым ремнем, на котором висела кобура. В комнате, куда они вошли, сидели люди, по виду кубинцы. Отдельно от них за столом, перед чашкой чая, сидел чернолицый, бородатый, с яркими белками африканец, изумивший Белосельцева своим сходством с Сэмом Нуйомой. Крупное мешковатое тело, смоляная, с проседью борода, шоколадно-черное, с лакированным блеском лицо. Только улыбка, белозубая, яркая, была наивной и мягкой, без яростного оскала.
– Это Питер. – Аурелио представил его Белосельцеву. – Он поедет с нами. Он учитель. Поговорите с ним. Он расскажет вам свою историю. – Он оставил их вдвоем, а сам увел кубинцев в соседнюю комнату, где они негромко переговаривались.
– Я учитель. Приехал в Лубанго раздобыть цветные карандаши и альбомы. В нашем военном лагере есть школа. Там учатся дети партизан. У многих из них погибли родители. Мои ученики очень любят рисовать. Вот я и везу им карандаши и альбомы. – Он кивнул в угол, где на полу лежала стопка альбомов для рисования и несколько коробок с цветными карандашами. Он произносил английские слова так, словно каждое из них немного сплющивалось и сминалось его пухлыми губами и красным большим языком. Каждый издаваемый звук напоминал спелый плод, который он слегка надкусывал, выпивая из него глоток сочной сладости. Эти вкусные звуки и добрые болезненные глаза вызывали у Белосельцева симпатию и сострадание.
Он пил из широкой пиалы, украшенной растительным и звериным орнаментом. Его длинные черные пальцы обхватывали глазурованную светлую глину, на которой по кругу скакали антилопы, бежали львы, летели птицы, плыли рыбы, проносились сквозь заросли трав и деревьев. Он подносил чашу к губам, закрывал глаза, и горячий напиток пьянил его, словно это был целебный отвар.
– В чем же ваша история, Питер? – Белосельцев улавливал душистую горечь напитка, будто в кипятке растворились сухие листья терпких лесных снадобий. – Что имел в виду Аурелио?
– Я рассказал ему про детей, которых полицейские затравили собаками. О нашей школе в предместьях Виндхука, где мы из школьников создали группу борцов за свободу Намибии. Наверное, он это имел в виду.
– Расскажите мне, Питер. Я тоже хочу знать эту историю.
Темные гибкие пальцы охватывали глиняную чашу, на которую африканский мастер нанес магический звериный орнамент, управлявший судьбой. Терпкий настой, растворивший травяные соки, пьянил и туманил глаза. В выпуклых белках намибийца, чуть желтоватых, краснели жилки сосудов. Белосельцев слушал историю.
– Однажды я увидел, как дети, которых я учил, рисуют в тетрадях эпизоды народной войны. На рисунках были изображены партизаны, нападающие на броневики оккупантов. Полицейские с дубинками и собаками, разгоняющие народные демонстрации. «Миражи», которые бомбят и расстреливают партизанскую базу. Палачи, мучающие пленного партизана. Я сказал, чтобы они расклеили свои рисунки на стенах домов, на фонарных столбах, на автобусных остановках. Люди стали собираться у этих рисунков, возникали маленькие митинги и собрания. Полиция срывала рисунки, старалась отыскать художников. Так зародился наш школьный боевой отряд, который создавал рукописные листовки, изготовлял цветные плакаты, вдохновлял народ на борьбу…
Темные пальцы с розовыми ногтями сжимали пиалу, медленно ее поворачивали. Из-под пальцев выбегали животные, распрямлялись цветы и травы. Казалось, африканец колдует, управляет судьбой, отгоняет злой дух. Поселяет его то в бегущую антилопу, то в скачущего леопарда, то в плывущую рыбу. Отводит его от себя. Пьет из чаши судьбы, глотая отвар, приготовленный из волшебных кореньев.
– Днем в классе мы учились по школьной программе, а вечером рисовали плакаты и боевые листки, разучивали песни и танцы борьбы. В танцах под удары тамтамов дети изображали, как партизаны подкрадываются к полицейским участкам и стреляют из автоматов. Как они минируют железную дорогу и взрывают составы. Как ведут огонь из зениток по вражеским самолетам. Рисунки расклеивали по всему поселку, а с танцами выступали на улицах, в церквах, на собраниях. Наш отряд назывался «Копье народа», и мы вонзали его в грудь оккупантов…
Африканец, в чьих кольчатых волосах белели пучки седины, а в глазах, утомленных бессонницей, денным и нощным бдением, лопнули красные жилки, испивал свою чашу. Словно готовился к подвигу. Набирался силы и бодрости от диких животных. Просветлял свой разум и дух настоем волшебных трав.
– В день рождения Сэма Нуйомы, нашего героя и лидера, мы задумали повесить над городом партизанский флаг. Самый ловкий и смелый ученик по имени Сэм ночью, когда стало темно, отправился на центральную площадь, где расположена городская управа. Он обмотал себя флагом, залез на высокую мачту, где развевалось оккупационное знамя, срезал его и повесил наш флаг. Внезапно подъехала полицейская машина и на ней зажегся прожектор. Осветил мачту и Сэма, который спускался вниз. Полицейские открыли огонь. Было видно, как мальчик парит в небе, в пятне света, как летящий ангел. Как пули попадают в металлическую мачту. Как, раненый, он хватается за перекладины лестницы и камнем падает вниз. Его мертвое тело увезли в полицейский участок. Я понял, что утром в школе будет облава. Ночью обошел своих учеников, предупредил об опасности, и мы всем классом убежали из поселка. Пришли к партизанам в буш. Продолжаем учиться, продолжаем рисовать и петь песни. Чиним оружие, которое побывало в бою. Старшие школьники уходят на боевые задания. Некоторые из них погибают. Я продолжаю учить детей в классах, которые вырыты под землей. Я рад, что сумел раздобыть цветные карандаши и альбомы. Когда завтра вернусь, я дам задание нарисовать картину «Партизанский поход на Виндхук». Мы подарим ее Сэму Нуйоме…
Он допил свою чашу и бережно поставил на стол. Судьба, которую он себе сотворил, была теперь в нем. И не было силы, способной ее изменить.
– Вы очень похожи на Сэма Нуйому, – сказал Белосельцев, испытывая к Питеру сострадание и боль.
– Все намибийцы похожи на Сэма Нуйому, – ответил учитель. – Как дети похожи на отца. В каждом из нас стучит его сердце. А в нем стучит сердце Намибии.
Они сидели перед пиалой с бегущими по кругу животными. На глиняной кромке, обращенной к Белосельцеву, был нарисован слон.
Глава девятая
В комнату вернулся Аурелио и с ним кубинец, державший в руках плоскую жестяную банку.
– Пора в дорогу, – сказал Аурелио. – За ночь нужно проделать основную часть пути. Однако вам, Виктор, следует осуществить маскировку. Вас сделают черным. Станете африканцем. Это снизит риск похищения. Однажды вы уже рисковали.
Кубинец открыл жестяную банку, в которой находилась темная глянцевитая гуща, напоминавшая сапожную ваксу. Макнул в нее мягкий лепесток поролона.
– Закройте глаза, – вежливо попросил Белосельцева. – Краска попадет, будет жечь.
Белосельцев послушно сжал веки. Почувствовал влажное прикосновение поролона, едкий запах, напоминавший жженую резину. Мягкая губка касалась его лба, щек, носа, скользила по подбородку и шее.
– Можно открыть глаза, – сказал кубинец. – Осталось покрасить руки.
Белосельцев положил на стол пятерни. Смотрел, как губка оставляет на его пальцах черные, быстро высыхающие линии. Теперь он был черный. Только белки светились на его глянцевитом, как африканская маска, лице, белели зубы, влажно краснел язык.
– Вы очень симпатичный мужчина, – довольный его видом, сказал Аурелио. – Ходите так всегда. Вас будут любить африканки. Пора в дорогу.
Водитель красного «Форда», маленький, бритый наголо намибиец, помог полному Питеру загрузить в багажник кипы альбомов, коробки с карандашами, рулоны бумаги. Питер уселся на переднее кресло, рядом с шофером. Аурелио, подхватив автомат, угнездился на заднем сиденье. Рядом с ним устроился Белосельцев.
– Помолимся на дорогу, – обернулся к ним с переднего сиденья Питер, осеняя себя крестом. – Боже, спаси и сохрани верящих и любящих Тебя!
Ворота виллы открылись, и красный «Форд» выехал в город.
Они катили медленно по освещенным улицам. Несколько раз останавливались под фонарями. Проехали «Гранд-отель», задержавшись перед порталом. Демонстрировали себя, показывались тем, кто должен был заметить отъезд из города красной машины, тучного бородача на переднем сиденье, охранника с автоматом. Проехали освещенный центр, тусклые предместья, вырвались на открытое шоссе и помчались в ночном мягком шелесте.