Чем быстрее он шел, тем слабее была боль в затылке. Тогда он припустил бегом, но уже через несколько шагов поскользнулся, упал в ежевичник, расцарапал лоб. Дальше пошел шагом, как машина. Не прошло и получаса, как он понял, что смертельно устал. Хочет спать. Ведь иногда людям нужно спать. На ходу растер лицо. Не помогло. Подобрал сосновую шишку и принялся ожесточенно ее грызть, откусывая от толстых чешуек по кусочку и сплевывая. Язык онемел от вяжущего сока. На ходу стал делать гимнастику. Но спать хотелось все сильнее. Под ногами зачавкало. Близко болото. Он присел на пень, тотчас заснул и упал. Со стоном отполз под широкую еловую лапу, свесившуюся почти до самой земли, вжался животом в игольник – и провалился в сон.
Дождь шел не переставая, и Леша давно перестал обращать на него внимание. После долгих мучительных усилий ему удалось вытащить из грязи ружье и кое-как приладить его на склоне воронки, закрепив воткнутой в глину веткой. Он оставил надежду найти опору для локтей в жидкой грязи, на которой лежал, как на подушке. Несколько раз он пытался дотянуться до ближайшего бревна, но все попытки закончились безрезультатно: уж слишком далеко назад было откинуто его тело и слишком глубоко засела задница. Сообразив, сколь многое зависит от задницы, он от души рассмеялся. Ну ладно. Ладно. Он обязательно выкарабкается, потому что не может не выкарабкаться. Из-за Вилипута. Из-за себя. Из-за женщины, что лежмя лежит в своей комнате столько лет. То ли живет, то ли умирает. Вот ей он ничем не может помочь. И никто не может. «Нервы, – сказал доктор Шеберстов. – Эта болезнь называется судьбой. Слыхал?» А как же. Его судьба, как не слыхать. Его и ее. Они поженились незадолго до войны. Она родила, когда он уже мерз в волховских болотах. С малышом на руках ей пришлось – вместе с остальными жителями деревни – бежать от карателей в партизанский лес, и вот тогда-то, во время того суматошного побега, она и потеряла сынишку. Вот как просто: потеряла. Не убивайся, утешали ее бабы, найдется твой сын, не пропадет, добрые люди не дадут его смерти. На пепелище его встретила молодая седая женщина. Сделай мне ребенка, Леша. Мне холодно, Леша. Где мой сын, Леша? Они жили в землянке, как все. Каждый день она уходила по той дороге, по которой зимой сорок второго бежала к лесу. «Ви-и-итя-а-а! Ви-и-итя-а-а!» – кричала она, пела, выла. Он догонял ее в поле или в лесу, молча взваливал на плечо, относил домой. Холодно мне, стонала она, и он чувствовал этот холод и понимал: у них не будет другого ребенка. Весной она свалилась, два месяца не вставала. За время болезни ее седые волосы вновь стали черными, и это почему-то напугало деревенских: не к добру. Фельдшер сказал: «И не встанет она: в землянке жить, сосновой корой питаться, да вы что?» Ну, все так жили. Значит, надо по-другому. И тогда он погрузил скудный скарб на телегу, уложил жену на солому и отправился на новые земли, осваивать Восточную Пруссию. Вот и все. Одно-единственное событие в его жизни, если не считать войны. Заведи себе кого-нибудь, говорили ему. «Ты мужик в соку, – говорила Буяниха, – сделай кому-нибудь ребенка и живи новой жизнью. При этом ведь и ее можно не бросать». Можно. Наверное, она права. Жить-то надо. А он – недотепа. Остался с парализованной женой и без детей. Делал только то, чего не мог не делать. Маловато для нормальной жизни. Да и делал-то иной раз тайком. Рубашки Вилипуту стирал тайком, пока Носиха пьянствовала с Одиночкой или отсыпалась после пьянства. Обед для мальчика готовил тайком. Вот этого не мог не делать. Вилипут долго ни о чем не догадывался. А когда узнал (Носиха по пьянке таки проболталась), пришел и сказал, что отдаст все долги. Обязательно. «Ну, а если б не знал?» Вилипут растерялся. Может быть, он и понимал, что люди не в состоянии отдать друг другу все долги и потому они еще могут называться людьми, но он был не как все. «Хотя, конечно, это твое дело». – «Мое, – кивнул Вилипут – маленький, тощий, с сердитым узким личиком, на котором рот выглядел как бескровный порез. – Я тебя ни о чем не просил. Поэтому не сомневайся – отдам. Все до копейки». – «Само собой, – сказал Леша. – Договорились». Не мог же он объяснить мальчику, что не всякий долг – долг.
Он набрал в легкие побольше воздуха, напрягся и рванулся изо всех сил, но пальцы только скользнули по мокрой поверхности бревна. Неудача не обескуражила его. Он попробовал найти опору для пяток. Видать, от его ерзаний одно из бревен опустилось в глубину, и теперь Леша смог в него упереться. Он погрузился в грязь почти до плеч, боль от ног ударяла в живот и заставляла сердце биться часто и тяжело. Но выхода не было: надо как угодно расшевелить это нагромождение бревен и сучьев. Длинное трухлявое полено ударило его по плечу, но на эту боль он даже не обратил внимания. Подтащил полено к себе, пристроил сбоку, снова погрузился в грязь по горло. Оттолкнулся – и чуть не потерял сознание от боли. Чувствуя, как выступивший пот на лбу смешивается с дождевыми каплями, он некоторое время лежал неподвижно. Потом возобновил попытки. Выхода не было. Время поджимало. Примерно через час у него уже было под руками четыре коротких бревнышка. Наконец-то он мог на что-то опереться локтями. Тело выходило из липкой чмокающей жижи медленно, с болью. Несколько раз он останавливался, чтобы передохнуть, и лежал, глядя сквозь резные папоротники на темное небо. Дождь слабел. Леша снова потащил себя из грязи. Попытки он считал: шестьдесят. Шестьдесят первой не понадобилось. Уперся головой в склон. Ногам было холодно. Осторожно подтянул колени к груди. Сапоги остались в грязюке. Ищи-свищи. А жаль: за пятнадцать лет всего-то раз пришлось чинить. Еще Никита глухой делал. Перевернулся на живот и, цепляясь за корни, полез наверх. На колени еще можно было опереться, а на ступни – ни-ни. Кое-как выбравшись из ямы и вытащив ружье, лег на траву и тотчас заснул. Снилось красное. Не прошло и часа, как он проснулся. Небо посветлело. Он попытался встать на ноги, встал, но, сделав шаг, повалился в траву. Словно и не было у него ног. И тогда он пополз. Ему было все равно, как передвигаться. По-червячьи так по-червячьи. Он доползет. Он сделает. Хотя бы то, что не может не сделать. Хотя бы. Как всегда.
Вилипут выполз из-под еловой лапы и огляделся. В лесу быстро светало. Туман стойко держался только над болотом. Верхушка высокой сосны стала алой. Неожиданно и громко проквохтал дрозд. Вилипут потянулся. Хорошо! Тело отдохнуло, голова не болела, лишь кожу саднило. За туманом виднелся дом. Одиннадцатый кордон. Рукой подать. Выходит, он свалился под деревом в двухстах метрах от жилья. Ну и ну. Счистил с куртки налипшие еловые иголки, отряхнул брюки и несколько раз присел с вытянутыми вперед руками. Тело слушалось. Сшибая на ходу головки бодяка, направился к дому, от которого его отделяли только негустые заросли ивняка. Когда он развел руками росистые ветки (день будет жаркий, машинально отметил он) и ступил на тропку, он увидел перед собой Ируса.
От громкого вскрика трясогузки Леша очнулся и поднял голову. Птица сделала круг низко над травой и села на кочку, испытующе глядя на человека стеклянным глазком. Он перевернулся на спину и сел. Ноги распухли, в голове жаркий туман. Подтянул к себе ружье, рукавом отер приклад и попытался встать. Боль ударила в живот, показалось, что хрустнули колени. Но устоял. Идти можно. Нужно. Во что бы то ни стало. При каждом шаге он ругался сквозь зубы – так было легче. Открыв глаза, намечал очередную цель – заметную сосну или корявый граб – и устремлялся к ней. Потом снова намечал ориентир, снова шагал, опираясь на ружье, кусая губы в кровь. Только бы снова не свалиться в яму. Уж тогда он не выберется. В очередной раз упав, подняться не смог. Пополз. Вперед. Во что бы то ни стало. Во что бы то. Ни стало. Упираясь локтями в землю, подтягивал тело, выбрасывал локти вперед и снова подтягивал тело, и так до тех пор, пока локти не провалились во что-то мягкое. Впереди расстилалось болото, испятнанное ядовито-зеленой ряской. Слева виднелись постройки Одиннадцатого кордона. Хрипло дыша, он быстро пополз к дому кратчайшим путем – через ивняк. Он увидел Ируса так же неожиданно, как и Вилипут, и так же, как Вилипут, замер от неожиданности.
Ирус спал, свернувшись клубком на охапке соломы. Застиранную рубашку перехватывали синие дешевые подтяжки – на их замках блестело солнце. Брюки подпоясаны обрывком веревки. Незагорелые волосатые ноги всунуты в тяжелые ботинки с заклепками. Он тяжело дышал, в носу побулькивало. К небритой щеке пристала паутинка.
– Ну вот, – сказал Леша. Он подтянулся на локтях, перевернулся на спину и сел. – Ну и вот.
Ирус открыл глаза. Вскинулся.
– Не так быстро, – поморщился Леша. – Пистолет где? – Взял пистолет, выщелкнул обойму, пересчитал патроны. – Надо же. Это надо же.
– Здорово, гости, – раздался у них за спиной голос. Молодой, но уже седой мужчина в ватнике и высоких болотных сапогах с любопытством разглядывал троицу. – Как раз к чаю поспели. Здорово, Леша.
Ирус спал, свернувшись клубком на охапке соломы. Застиранную рубашку перехватывали синие дешевые подтяжки – на их замках блестело солнце. Брюки подпоясаны обрывком веревки. Незагорелые волосатые ноги всунуты в тяжелые ботинки с заклепками. Он тяжело дышал, в носу побулькивало. К небритой щеке пристала паутинка.
– Ну вот, – сказал Леша. Он подтянулся на локтях, перевернулся на спину и сел. – Ну и вот.
Ирус открыл глаза. Вскинулся.
– Не так быстро, – поморщился Леша. – Пистолет где? – Взял пистолет, выщелкнул обойму, пересчитал патроны. – Надо же. Это надо же.
– Здорово, гости, – раздался у них за спиной голос. Молодой, но уже седой мужчина в ватнике и высоких болотных сапогах с любопытством разглядывал троицу. – Как раз к чаю поспели. Здорово, Леша.
– Здорово, – хрипло откликнулся Леша. – У тебя сарай найдется, чтоб хорошо запирался?
Лесник перевел взгляд с Ируса на Вилипута.
– Найдется, – сказал он. – Для этого? Или для него?
– И для меня, – сказал Вилипут.
– Тогда два сарая, – сказал Леша.
– Каждому по сараю, – кивнул лесник. – Красиво жить не запретишь.
Он сделал все, чего не мог не сделать. Может, даже чуть больше. Хотя хвастать тут нечем. Та жизнь давно стала памятью, та любовь – тоже. А значит, та жизнь и та любовь обрели завершенность эпитафии, завершенность смерти и могли воплотиться в слово. «Почему бы и нет, – сказал доктор Шеберстов. – Значит, ты их обоих запер в сарае». Леша посмотрел на неподвижную женщину, безмолвную свидетельницу этой жизни и этого разговора, и сказал: «Не я запер. Серега запер. Лесник. Митрофанов сын, знаешь?» Шеберстов кивнул: конечно.
Сарай-то один, но разделен на две части. Крепкий сарай. И перегородка крепкая. Конечно, он должен был сам убедиться, что там нет никаких щелочек-дырочек, но ноги не слушались, в голове качался горячий туман, и он только кивнул, когда лесник сказал: «Не беспокойся, Леша, все в порядке». Никому тогда и в голову не пришло, что Вилипут воспользуется узкой – лишь кошке впору – щелью под потолком. Судя по следам на стене, несколько раз он пытался взобраться наверх, но срывался. Наконец догадался подтащить бидон из-под молока, встал на него, подпрыгнул и повис на руках. Кто б мог подумать. Ему пришлось потрудиться, прежде чем он кое-как пролез в ту дыру, лишившись пуговиц на куртке и здорово ободравшись. Ирус ему не мешал. Может, даже спал. Многочасовой бег по лесу его вымотал. Ему нечего и некого было бояться. Он не крал пистолет, он не стрелял, он всего-навсего – убегал от сумасшедшего мальчишки. Это ненаказуемо. Значит, главное позади, теперь пусть Леонтьев думает. Да и оружие у милиционера, а без пистолета Вилипут страшен только мухам. Ну, влез. Ну, бросился на Ируса. Тот его, конечно, отпихнул. Опять за свое? Опять «проси прощения»? На. Еще? На тебе еще. Сколько угодно. У нас не заржавеет. Лучше не лезь. Давно б тебя убил, да не за что. Да и не стоишь ты того. Может быть, и был такой у них разговор. Или что-то вроде. А Вилипут… Ну что он мог ему сказать? Что? «Вот и все, что ты должен сделать. Попросить прощения. Мертвую этим не воскресишь, это ясно, но попросить прощения ты обязан. Это будет справедливо, только и всего. А большего и не требуется». Чтоб мир стоял и не рушился. Таков закон. Ведь Ирус сам говорил: закон нельзя нарушать. Что мог ответить Ирус? «Иди в свою Вилипутию и живи там по своим законам. И не путайся под ногами». Наверное, он еще несколько раз пробовал убедить Ируса. Говорил. Кидался на него. Получал по зубам: лицо в кровоподтеках, губа рассечена. Наверное, долго сидел у стены на корточках, крепясь изо всех сил, чтоб не разреветься. Полоснул себя ножиком по ладони, шепча: «Аз, буки, веди…» Может быть, успокоился. И понял, что ничего он Ирусу не сделает. Тот сильнее. Ловчее. Хитрее. Самый сильный, самый ловкий, самый хитрый. Сообразив это, наверное, он опустился на колени. «Братан, сделай это, ну пожалуйста». Ясно, что ответил король. Мальчик исчерпал все средства. Кроме последнего…
– Ну да, – пробормотал доктор Шеберстов. – Нож.
Нож. Из тех, которыми полагается обмениваться побратимам. Чин чинарем. Нож Ируса с надписью на лезвии «Ирус» – у Вилипута. Нож Вилипута с надписью на лезвии «Вилипут» – у Ируса. Неизвестно, думал ли он об этом прежде. Вряд ли. Но это был его последний шанс. И вряд ли он сказал об этом Ирусу. Просто – сделал. Ирус услыхал сдавленный стон. Поначалу не обратил внимания: ну стонет – и пусть себе. Но звук был такой… И тогда Ирус встал со своего чурбачка и подошел к скорчившемуся в дальнем углу Вилипуту. «Эй, ты чего? – Толкнул его ногой. – Чего с тобой?» Стон угасал. Ируса вдруг затрясло. «Ты чего, зараза?! – заорал он. – Я тебя, падлу, знаю. А ну-ка!» Схватил Вилипута за плечо и рванул к себе. Отшатнулся. Бросился к двери, забарабанил, завопил: «Эй! Эй там! Скорее! Сюда! Открывайте! Эй!» Вернулся к Вилипуту. Тот еще дышал. «Погоди, братан, – зашептал Ирус, ощупывая мальчика дрожащими руками, – ты погоди… ты чего… ну, дурачок… эй!» Он поднес руки к лицу. Руки были в крови. «Ты чего? – еле выговорил Ирус, упершись остановившимся взглядом в рукоятку ножа, торчавшую между сплетенными на животе Вилипутовыми пальцами. – Вилипу-у-ут! Вилипу-у-у-ут!» Наверное, тогда же – парень-то был тертый, битый – до него дошло: чей нож? Нож – чей? Кому он докажет, что нож с надписью на лезвии «Ирус» принадлежит не Ирусу? После всего случившегося как он докажет, что нож принадлежит вот этому хиляку, который использовал свой последний шанс? «Гад! – закричал Ирус, вырываясь из рук лесника. – Он же меня подставил! За что? За что-о-о?!» Лесник рывком прижал парня к стене. Леша и сюда добрался ползком, отпихнул локтем лесникову ногу, протиснулся в угол, уткнулся лбом в окровавленные руки малыша, замер. Ему никто не был нужен. Он все сделал как всегда. Он. Сам. Один. Остальные, как всегда, были не в счет.
Преступление доктора Шеберстова
Черную брезентовую кепку Илья Духонин натянул на свою бритую голову с такой силой, что она затрещала в швах, – напялил до бровей, двумя пепельными дугами сходившихся на переносье, – с закрытыми глазами и выражением мучительной боли на обычно бесстрастном лице, выжженном жестоким ежедневным бритьем и едким одеколоном. Проверил, застегнута ли верхняя пуговица на рубашке. Обдернул пиджак с дожелта выгоревшими лацканами.
Анна помогла ему облачиться в черную непромокаемую куртку – когда-то это был клеенчатый плащ – и ногой подкатила тележку. Опрокинув ее набок, Илья проверил колеса: смазаны. Отжавшись на руках, впрыгнул на сиденье и всунул обрубки ног в ременные петли. Взял толкушки – два чурбачка, подбитые кусками автомобильных шин, постучал друг о дружку.
– Я сейчас, – сказала Анна, поправляя платок. – Бритва где?
– Да найдем мы вам бритву, – сказал доктор Шеберстов.
– В кухне. – Илья развернулся в сторону двери и резко оттолкнулся, под колесами громыхнули половицы. – На окне.
Дождь был мучительно нуден. Илья обогнул лужу, поверхность которой пучилась дрожащими пузырьками, и вкатился под навес, где грязной ледяной глыбой серела лошадь – Анна успела ее запрячь. Животина переступила с ноги на ногу и потянулась узкой драконьей головой к Илье. Нашарив в кармане кусок сахара, он сдул с него табачные крошки и поднес к жарким лошадиным ноздрям, держа коричневую ладонь ковшом. Брезгливо передернулся, вытер руку о штаны: не любил эти лошадиные нежности, не любил мягкие и пушистые, как жирные гусеницы, животные губы.
Высоко поднимая ноги в резиновых сапогах, Анна звучно прошла по луже и отвязала лошадь.
– Подсадить в телегу?
Он мотнул головой: нет.
– Лопату взяла?
– Все взяла. А вы?
– Я пешочком, – ответил Шеберстов. – Рядышком.
Она взобралась на выглаженную задницей доску, положенную на борта, и легонько шлепнула лошадь по крупу сложенными вожжами.
Илья оттолкнулся и легко покатился по дорожке вдоль заплесневелой понизу стены дома. Анна придерживала лошадь, чтоб муж не отставал. Доктор Шеберстов, в широченном плаще и широкополой шляпе, – гибрид бегемота и портового крана, как говорила Буяниха, – шел рядом с телегой, взмахивая сложенным зонтом в такт шагам. В телеге погромыхивал гроб, который они на пару ладили всю ночь. Неважно оструганный и обитый изнутри квелым розовым ситцем. Внутри молоток и гвозди в промасленном бумажном кульке.
– Черт возьми, ему же предлагали, – негромко проговорил Шеберстов. – Почему он отказался? Люди готовы были все сделать бесплатно.
– Не знаю, – откликнулась глухо Анна из-под капюшона.
– И гроб, и яма, и музыка…
– Не знаю. Сказал: не хочу, и все.
Так они и проехали по всей Семерке – впереди, кулем на сиденье, с брезентовыми вожжами в покрасневших от холода руках, полусонная Анна, рядом с телегой – громоздкий доктор Шеберстов в промокшей насквозь шляпе, за ними – Илья, багровый от натуги, с побелевшими губами, – наклонится вперед, оттолкнется, выпрямится, и снова – наклон, толчок, дребезжанье колес на булыжной мостовой, наклон, толчок, не обращая внимания ни на оживающие по пути занавески в окнах, ни на ледяной нудный дождик. Вдох – выдох. Вдох – выдох.