– Кто это? – крикнули из темноты.
– Я, – отозвался Шульпяков. – За рекой ее нет. А что у Жуков?
– Санек прибегал. Говорит, тихо.
– Проведаю их.
Только отойдя на несколько шагов, я заметила, что вишу на руке у Шульпякова. Ладонь у него была влажная. Сам он дышал тяжело. Самокат в руке погромыхивал.
Заброшенный дом заметно просел. Крыша съехала на бок, стены сложились. Я отступила к крапиве. Шульпяков тоже остановился. Пока мы шли, он мою футболку чуть ли не в узел завязал.
В деревне темнота была уже не такая кромешная. От крайних домов за углом начиналась асфальтовая дорога с фонарями, слабый отсвет долетал сюда. Я видела шульпяковское лицо. Глаза распахнуты. Кажется, они у него серые.
– Я сейчас, – произнес он. Тряхнул самокатом и отправился к моему дому.
Ему навстречу из-под забора вынырнула фигура. Жуки – их там три брата, друг за друга горой. Что-то Шульпяков им сказал. Негромкое. Отдал самокат и пошел дальше. Обогнул палисадник. От лавочки поднялся второй. Теперь они все трое стояли около нашей двери. Дом был темен. Ни одного окна не горело. Где же бабушка?
Вдруг крикнули:
– Стой!
Ответа не было. Грохнул самокат. Мне ничего не было видно. Лишний шаг мог меня обнаружить, поэтому я жалась к крапиве. Сегодня она меня уже спасла.
Заворчал Шарик. Бряцнул цепью. Я представила, как он рванул, увидев чужого, как когти царапают землю от нетерпения, как он встал на дыбы, как взмахивает передними лапами.
Лай тяжелый, хриплый.
– Шульпяк! – позвал один из Жуков. – Ну его!
Шарик подавился лаем, застонал, загремела цепь.
– Шульпяк! Ты чего?
Шарик заворчал, закряхтел. Двое рванули прочь. За ними огромными скачками мчался наш ризен. Крики потонули в темноте. Со всех сторон стали отзываться голоса. Я побежала к крыльцу. Успела заметить прислонившегося к стене Шульпякова. Он стоял, сжавшись, словно Шарик выгрыз ему внутренности. Пока я на него смотрела, успела наступить на что-то странно знакомое, что мягко подалось под ногой. Свистнул воздух. Я обнялась с черенком грабель и рухнула под лавочку.
Шульпяков тихо засмеялся. Топот накатил.
– Тут она!
Вдруг стало светло. Так светло, как будто я умерла и уже перенеслась в рай, где вечный день, цветут яблони и порхают птички.
Птица и правда пропела. Оглушительно, надрывно. Я сдвинулась, чтобы фары так не били в глаза, и разглядела нашу машину. Сигналил клаксон. Как птичка.
Мама приехала.
– Маша! Ты ужасно выглядишь, – было первое, что сказала моя мама. – Мальчики, что вы здесь забыли? – спросила она подбежавших.
И все с криками бросились прочь. А я снова обняла грабли и заплакала. Лоб жутко заболел.
Сквозь крики прорвался собачий лай.
– Шамшут, – тихо произнесла мама. – Ко мне.
Взвизгнув, Шарик бросился к маме. Но тут же отпрянул и для порядка гавкнул на Шульпякова.
– Ко мне, – повторила мама.
Шульпяков выпрямился. Все-таки зверюга успела его исцарапать. Кровь текла по руке, на голом плече виднелись царапины.
– Шульпяк! – ахнули в темноте.
– Что происходит?
Мама с удивлением смотрела на меня. Я сейчас тоже была не красавица. Руки страшенные, про лицо молчу. Я попыталась плотнее запахнуться, под рукой почувствовала незнакомую ткань.
А потом прилетел камень, ударил о лавочку. Ком грязи впечатался в капот машины.
– У вас что, война?
Поднялся крик и вой. Шарик вырвался из маминых рук и нырнул во тьму. Оттуда завопили, поплыл девчачий визг. Шульпяков исчез. Фары выключились. И я наконец-то поднялась по ступенькам.
– Зина! Закрой дверь, – раздался голос бабушки.
Она сидела на террасе, на лавке. В темноте. Я не стала тянуться к выключателю. И так все было понятно.
Взрослые сразу ушли в комнату, а я осталась в кухне. Болели руки, болело лицо, но внутри было странно пусто и легко. Словно я уже умерла и могу свободно летать.
Шарика не стали сажать на цепь. Оставили около крыльца, и теперь он никого не подпускал к террасе. Камни стучали о забор – перебросить их через палисадник ни у кого не получалось. Иногда орала сигнализация. Тогда исчезали другие звуки. И это было хорошо.
Заплакал Шарик, ему, бедному, досталось.
Я вытащила из кармана крестик и повесила на шею. Пускай будет. Пользы никакой, но и вреда тоже.
Руки дрожали. Все хотелось их чем-нибудь занять. Выпила чашку молока. Мало. Пока наливала из банки, пролила. Белая лужица растеклась по клеенке, прикрыла бок гигантской клубничины. Секунду лужица оставалась в состоянии покоя, а потом вдруг из нее выросло щупальце. Оно повело вверх белесую линию. Стали вырисовываться печатные буквы.
«Н»… «Е»…
Не..
«Б», «О»…
Я опрокинула чашку, замазывая слово. В последний момент там появилась буква «Й».
Ах ты Юлечка, Юлечка! Советуешь не бояться. А чего мне тут бояться? Тебя, что ли, мертвую? Мне живых бояться надо.
– Собирайся!
Мама ворвалась на кухню. За ее спиной как два крыла взлетели занавески.
– Отец приедет завтра утром, разберется, что здесь и почему. Что ты застыла? Вставай!
Голову словно обдало ледяной водой. Я все поняла. Вот уже несколько дней Юлечка пытается меня оставить в деревне. Прошлой ночью должно было завалить меня, а не Вичку. Но я успела увернуться. Если бы не успела, то несколько дней в постели мне было бы обеспечено. Если бы меня поймали Жуки и побили, я бы тоже оказалась в постели. Если бы на меня днем упал дом, то ни на какие Соловки я бы не поехала. Любовь – она тоже держит. Поэтому несчастный Шульпяков полез целоваться. Поэтому согласился спустить Шарика.
– Она нас не выпустит, – прошептала я, кладя пятерню в молочную лужу. – Нам нельзя ехать.
В молоке ранки на руке перестали пульсировать. Я зачерпнула из лужицы и провела мокрой ладонью по лицу. Как же хорошо.
– Прекрати истерить!
Мама не орет. Она говорит тихо. Голос звенит напряжением.
– Пойдем!
– Нет! – отстранилась я. Хотелось быть убедительной, сильной. Но я устала. – Она убьет тебя! Проколет колесо у машины, устроит аварию! Я не знаю, что еще. Она уже пыталась убить Вичку, она заболела бабу Шуру. У нашей бабушки тоже из-за нее радикулит.
Я пыталась объяснить, но слова выходили все не те. Я видела по маме. Она испугалась. За меня, что ли?
– Мамочка, дорогая! – схватила я маму за руки. – Я тебя очень люблю! Только не надо никуда ехать! Надо остаться! Надо здесь от нее избавиться. Она нам не даст уехать! Она что-нибудь сотворит!
Мама перехватила мою руку и потащила меня на выход.
– Вещи отец заберет! – крикнула мама.
Я поняла, что сейчас случится страшное. Что мама запихнет меня в машину и поедет. И что сумасшедшая Юлечка ее убьет. Убьет из-за меня.
– Нет! – завопила я, падая на пол. – Нельзя! Мамочка! Нельзя! Мы не поедем! Она не выпустит! Она убьет! Нет!
Я орала и билась. На террасе я освободилась и прыгнула к чулану. Дверь, хилый замок. От одного удара он потерял все гвозди.
– Не поеду! Нет!
Я пыталась залезть под кровать. Меня вытащили. Сотни рук держали меня. Они обхватывали меня за плечи, за голову, за лодыжки, за талию.
– Нельзя! Нет! Мамочка! Неееет!
– Святую воду! Святую воду! – причитала бабушка. – И на Соловки ее отвези.
– Отвезу, отвезу, – шептала мама.
На меня постоянно что-то лили. Я отфыркивалась и пыталась объяснить. Не получалось. Лицо мамы было сосредоточенным.
А потом силы закончились. Мне стало все равно.
Мама вела меня к машине. И я решила, что если с мамой что-то случится, то я тоже умру. Здесь же и умру. Утоплюсь в речке, спрыгну с крыши. Полезу в заброшенный дом. В голове тут же зазвучала музыка. Протяжная музыка длинного беспросветного вечера.
А еще мне показалось, что рядом со мной шагает Юлечка. Капюшон надвинула на лицо, руки безвольно болтаются вдоль тела.
Мама хлопнула дверью машины. Пока мы разворачивались, в свете фар мелькали лица, лица. Их было несчетное количество. Словно вся деревня поднялась.
– Ненормальные, – шептала мама. – Средневековье. Одичали тут на природе.
Затрезвонил телефон.
– Да, отвезу, отвезу, – крикнула в трубку мама. – Ты, главное, не волнуйся. И на Соловки, и к лешему. Я же сказала!
Мама во все это не верит, но не хочет расстраивать бабушку. Ради нее она меня хоть на Северный Полюс отвезет.
– Ты что, правда, все это видишь? – спросила мама уже меня.
– Вижу.
– Дурдом!
Я отвернулась и стала смотреть на резиновый коврик.
Завыл Шарик. Вообще его зовут Джамаль, за черноту. Но Шарик мне больше нравится. Как вариант – Шамшут. Эхом по краю сознания прошла мысль, что неплохо бы зайти к Шульпякову. Как он там? Я все еще в его рубашке.
От нашего проулка машина свернула налево, к Троицкому, а оттуда на большую дорогу. На фоне темного неба была уже видна подсвеченная Троицкая церковь, когда нам навстречу пронеслась «Скорая».
От нашего проулка машина свернула налево, к Троицкому, а оттуда на большую дорогу. На фоне темного неба была уже видна подсвеченная Троицкая церковь, когда нам навстречу пронеслась «Скорая».
К Шульпякову красавец фельдшер. Все-таки ему стоит у нас поселиться.
Глава 6 Беломорканал, шлюз № 18 и другие достопримечательности
Мама взяла билеты до Беломорска. Мне казалось, что баба Шура говорила про Кемь. Но мы вышли из поезда на час раньше.
Здание вокзала было серым с неожиданными голубыми дверями. Голубой низкий заборчик огораживал справа и слева дохлый палисадник. Голубые деревянные лавки. И конечно, почтовый ящик. Тоже голубой. Два навеса над входом. Над ними полукруглые окна, как глазки. Грустные глазки. Белая табличка названия. На русском и почему-то еще латинскими буквами. Словно этот город собираются захватывать шведы, и, чтобы им удобней было сверяться с картой – вот, пожалуйста, и такой вариант.
Я со своим бирюзовым чемоданчиком чувствовала себя неуютно. Мрачный был город. И он нам был совершенно не рад.
Мама разговаривала по телефону, а я смотрела вслед ушедшему поезду. Он отправился в Кемь, в Лоухи, в Кандалакшу и дальше до Мурманска.
Половину пути я провела около расписания остановок. Каждое слово в нем меня удивляло. Тверь, Бологое, Санкт-Петербург – это понятно. Дальше шли мистические названия – Лодейное Поле, Свирь, Кондопога, Медвежья Гора. На этом словосочетании меня стопорило. Если Юлечка и должна была появиться, то здесь. В этом непонятном месте, где медведей столько, что в их честь называют гору.
Проехали мы город утром. У него оказался на удивление веселенький вокзал. Одноэтажный, деревянный, покрашенный в забавный зеленый цвет. Был он крыт красной железной крышей. Окна обрамлены яркими белыми наличниками. Смотровая башенка с красным шпилем. Асфальт, аккуратные кустики. И плакат «Добро пожаловать».
Интернет мне рассказал, что в Медвежьегорске был гулаговский лагерь, плещутся здесь Онежское, Китайское, Мыльные озера, три речки – Кумса, Вичка (О! Вичке бы понравилось), в устье которых и стоит город, а еще Лумбушанка. Около города снимали фильм «Любовь и голуби». Не смотрела.
Юлечка не появилась. Она исчезла. Посадила меня в машину в деревне и больше не давала о себе знать. Мама гнала как сумасшедшая, не сбавляя скорости перед камерами наблюдения. Дома она меня напоила валерьянкой, и я вырубилась, с трудом разлепив глаза перед выходом на поезд. Здесь мне пришлось немного проснуться, потому что я еще никогда не собиралась за полчаса. Мы помчались на вокзал, и вот уже я стою около расписания в коридоре вагона.
Сигежа, Надворицы, Идель. А если смотреть за Кемь, то Энгозеро, Лоухи, Чупа, Кола. От этих слов становится зябко. Дует из окна. За Питером словно выключили мировой обогреватель и погасили солнце. Было постоянно пасмурно и жутко холодно. С трудом представлялось, как где-то там, в далекой деревне, Вичка ходит в сарафане, а Шульпяков выбирает между бермудами и шортами. Здесь хотелось натянуть кофточку, потом еще кофточку, сверху курточку.
Мама все звонила и звонила, а я смотрела на пути. Поезд ушел. Теперь мы должны были сесть на корабль и через четыре часа прийти на Соловки. Я проверяла погоду – там плюс пять. Душевно так. Может, Юлечка в своей кофточке замерзла и дальше Питера не стала за нами бежать?
Я спрашивала маму, почему мы оказались в Беломорске, когда от Кеми до Соловков два часа, а отсюда плюхать четыре, если не пять.
– Черт дернул, вот и купила такой билет, – буркнула мама, и я перестала задавать вопросы. – С вами тут вообще с ума сойдешь. Лучше бы я тебя на море повезла…
Беломорск. Беломоро-Балтийский канал. Заключенные. Братские могилы. Что-то здесь должно произойти.
Про Юлечку я с мамой не говорила. Все, что нужно, ей сказала бабушка. Моя информация была бы лишняя. Мама для себя все решила, поэтому молчит. Она сейчас сделает как хочет бабушка, а потом сделает как надо.
А я жду. Что мне остается? Юлечка не из тех, кто отступает. Мне так кажется.
Мама перестала вещать в телефон и раздраженно сунула трубку в карман.
Ну вот, началось.
– Шторм. Навигации нет. Мы идем в гостиницу. Поедем завтра.
Шторм? Я полезла за своим телефоном. Что-то я не помню в нашем расписании шторма. Вроде как погоду обещали хорошую.
– Гостиницу на Соловках я продлю, – сама с собой рассуждала мама. – Билеты на «Сапфир» перенесем. Пока шторм, катер не ходит. А здесь гостиница за углом.
С незатейливым названием «Беломорская». И правда, через дорогу. В старой пятиэтажке, в одном из подъездов. Удобства на этаже.
– Мы на одну ночь, – заявила мама, проходя по узкому коридору. Как будто переживала, что, увидев всю эту красоту, я сбегу. Куда тут бежать? Беломоро-Балтийский канал. Полярный круг в двух шагах. И эти… северные олени бродят.
Консьержка – или как еще ее тут называть? – равнодушно крикнула:
– Говорят, непогода на неделю.
Мама не ответила. Она не любила, когда с ней спорят. Для нее непогода только на сегодняшний вечер.
– Здесь еще есть гостиница «Гандвик», – попыталась я примирить маму с действительностью.
Интернет не позволял скучать. Выдавал самый радужный прогноз погоды. Жара, загорать можно. Море все-таки, хоть и Белое. Онежская губа. На лед выходят моржи и нерпы. Вчера было плюс двадцать, сегодня почему-то плюс восемь и дождь. Хочу вчерашний прогноз!
– Мы завтра едем на Соловки, – припечатала мама.
Ну да, там нас ждет гостиница «Приют». Ждет… не дождется…
Комната у нас была такая же узкая, как и коридор. Две кровати, деревянные спинки. После нашей реки мне не хватало простора. И не в конкретной комнате, а вообще. Горизонта, чтобы можно было идти и идти, остановиться, когда устал, а не потому, что дорога кончилась. Или плыть. Или рыбу ловить. Или на камне сидеть.
Мы какое-то время повалялись на кроватях. На часах – четыре. Обедать поздно, ужинать рано. И не хочется. В голове еще стучат колеса поезда.
Сидеть без дела – это для моей активной мамы подвиг.
– Ну что? – сломалась она. – Будем обживаться. Для начала с дороги надо сходить в душ, узнать, где здесь магазин. Я закачала несколько фильмов. Вечер переживем!
Мама потянула к себе сумку – это я с чемоданом, потому что собиралась в спешке и бросала все, что под руку попадется, а мама всегда налегке, с одной переменой белья, – и ручка у этой сумки с характерным хряканьем оторвалась.
– Надо же! – удивилась мама.
Я улыбнулась. Надоело ждать, уже хочется, чтобы посыпалось.
Оборванная ручка маму не заинтересовала. Она извлекла дорожный несессер, подхватила полотенце и отправилась в открытый космос. Я подошла к сумке. С ручкой могло случиться все что угодно. Я бы не удивилась, если бы нитки подрезали или саму ткань надкусили злобные клопы. Но здесь все было чисто – перетерлись. От частого использования.
Ладно, ждем дальше.
Я распахнула дверь и прислушалась. Принимавшая нас женщина гремела чашками, бормотал телевизор, светленький коридорчик был озарен ярким светом. Шумела вода. Было слышно, как журчит бачок в туалете. Скучно ему, бедному, вот он и говорит сам с собой.
Юлечке, наверное, тоже скучно. Дух ее не успокоился, она бродит «тучей в тьму», ищет компанию. А тут я, вся такая, с фантазиями. Или она меня специально выбрала? Не первая же я, кто камень этот нашел. Наверняка мальчишки его излазили весь, машины мимо постоянно ездят, кто-нибудь да остановится. А ведь бабушка знает, кто такая Юлечка, поэтому и отправила меня из деревни. И баба Шура знает. Она Вичке рассказала. И мама теперь знает.
Коридор. Лампочки располагаются так, что тени не получается, только свет.
Пиу! – погасла лампочка у меня над головой. Я коснулась крестика на груди. Я его теперь постоянно трогаю, веревочка забохромилась. Тоже скоро порвется.
– Здрасте, – пробормотала я, прислушиваясь.
– Ай! – взвизгнули в душе. Что-то там ударилось, покатилось, вода стала шуметь по-другому. А потом и вовсе смолкла.
Почему-то мне представилось, что на маму вдруг вылили ведро серной кислоты. Жуть какая!
Дверь щелкнула, в проеме показалась мокрая мамина голова.
– Эй! – крикнула она по коридору. – Что с водой? Рика! – заметила она меня. – Сходи спроси, почему горячая вода кончилась.
Я бы могла сказать, что ходить бессмысленно, что еще хорошо, что горячая. А ну как холодную вырубили бы? Кипятком мыться? А так – прохлада, бодрит. Но я честно потопала в сторону бормочущего телевизора. Пока шла, представила, что в кресле сидит, развалясь, Юлечка, перед ней на столе кружка дымящегося кофе, а по телику что-нибудь забойное. «Восставшие из ада», «Ворон» или на худой конец «Шестое чувство».
Очень я все это ярко вообразила, поэтому удивилась, увидев все ту же печальную женщину.