Камскому показалось, что они таят свою ужасную жизнь, что их бронзовые лапы стоят твердо; горбатые спины выгибаются хищно, и они молча ждут, чтобы их скорее опустили в могилу, где в вечном одиночестве и тьме они начнут жадно глодать человеческие кости.
В первый раз со времени своего сна Камскому опять стало страшно и тоскливо.
— Галлюцинация, галлюцинация! — повторил он себе машинально.
Истерический вопль, кощунственно громко взлетевший к величаво-гулким сводам, заставил его оглянуться. Он увидел старуху в черном, которую поддерживали за руки и на лице которой сияли огромные мокрые полубезумные глаза, болезненно поежился и пошел вон из церкви.
При самом выходе из ворот кладбища Камский услышал сзади легкие шаги и, вздрогнув всем телом, с тем же холодным толчком в мозгу, обернулся.
Прошла, вся волнуясь на ходу, очень изящно одетая, молодая и красивая женщина в трауре. Ее прекрасные темные глаза на мгновение близко заглянули в лицо Камскому, и она обогнала.
Камский вынул носовой платок и вытер вспотевшие волосы, испытывая и стыдливое, и облегченное чувство.
«Так мне и надо, нельзя распускать себя до такой степени!.. Стал всего пугаться!»
Он еще долго шел за этой женщиной, видел, как раскачивалась на ходу тонкая черная талия, и с машинальным интересом думал: «Некоторым женщинам траур страшно идет… придает им даже особо соблазнительный вид… Отчего это?.. Костюм, напоминающий о смерти, а между тем возбуждает самые жизненные влечения… Странно!..»
Под краем ровного белого неба, которое раньше не казалось тучей, над синими силуэтами города, вдруг прорезалась длинная золотая полоса и вспыхнул бело-огненный край расплавленного солнца.
На всем ожили и засверкали живые краски. Запестрели извозчичьи лошади, люди, стены и стекла домов, фонари и деревья за оградой; в темных окнах зажглись красные лучи, а по снегу протянулись голубые тени. Казалось, до сих пор было тихо и пусто, и вдруг все зашумело, задвигалось, бодро, звонко и весело.
Но золото померкло, серое небо окрасилось дымно-багровой полосой и слилось с дальними крышами. И все потемнело и потухло опять.
III
Внутренняя тревога не оставляла Камского весь день.
И тогда, когда в его кабинете, ероша волосы, суетливо бегал знакомый писатель, торопливо и сбивчиво толкуя о мистическом анархизме, и тогда, когда в вечернем собрании религиозно-философского кружка сам Камский выступил с возражениями и вызвал перекрестный бурный дождь слов, и тогда, когда перед ним одна за другою разворачивались унизанные вечерними огнями и темными женщинами улицы тяжело ворочающегося города, — возле Камского невидимо стояло нечто роковое, еще не сознанное, но уже вошедшее в его жизнь.
Он был бледен и рассеян, по временам нервно оглядывался, рано уехал домой и сел за письменный стол, как бы в ожидании.
Кабинет потонул во мраке, и только резкий круг света на зеленом сукне стола и белой бумаге ярко выступал из мягких теней и расплывшихся силуэтов мебели. Было так тихо, что ход часов в столовой раздавался у самого уха.
С напряжением подавляя свое болезненное состояние, Камский начал писать. По временам он инстинктивно оглядывал кабинет, почти ничего не различая в сумраке. Около самого стола неподвижно выдвигалось большое кресло, и его прямая спинка, косо освещенная лампой, стояла светлым пятном. А за нею сгущалась тьма.
В привычной работе понемногу рождалось спокойствие. Сердце билось ровнее, мозг стал яснее и спокойнее. Когда в столовой пробило три часа, Камский оторвался от бумаг, уже весь полный пережитой думой. Как бусы, нанизывая яркие слова на тонкую мысль, он медленно и спокойно оглянул комнату и опять склонился к бумаге.
И в это мгновение уже знакомое странное волнение забило тревогу у него в груди, и быстро, но искоса взглянув налево, Камский краем глаза увидел что-то страшное.
Тогда, охваченный ужасом, он метнулся в сторону, уронил перо, черными точками обрызнувшее бумагу, и с широко выпученными глазами, судорожно схватившись за край стола, повернулся к креслу.
Его умерший друг, с головой, точно обмазанной сметаной, с сутулыми широкими плечами и грустными глазами, сидел на кресле, положив ногу на ногу и обеими руками обхватив колено.
— А… а… а… — залепетал Камский, и звук его голоса был дик и беспомощен, как писк зверька, придавленного непонятно-громадной силой.
— Чего ты испугался, друг? — с мягкой укоризной и как бы издали произнес тихий, очень грустный, но знакомый голос. — Успокойся, я пришел вовсе не для того, чтобы пугать тебя…
Камский молчал и остекленевшими глазами смотрел на призрак.
Странно тихо было вокруг, точно весь мир замер в ожидании. И в этой напряженной тишине тихий, нечеловечески-грустный голос слышался, как отдаленный звук падающей воды.
— Теперь ты видишь, что все твои гипотезы о загробной жизни оправдались. Но ты должен знать, что я пришел к тебе не для того, чтобы исполнить данное слово. Я пришел к тебе, с непонятным для тебя трудом перейдя грань, нас разделяющую, чтобы сказать тебе истину, спасти от бесплодного страха — и через тебя, через твою огромную творческую силу… Что же ты молчишь? Не бойся!
Камский молчал. Неподвижно искривленное лицо его было похоже на маску ужаса, и руки с дрожащими пальцами судорожно ползали по краю стола, точно шаря на бесплодных поисках.
В странной фигуре, сидевшей на кресле, вдруг что-то заколебалось. Она качнулась вниз и побледнела, но внезапно знакомые черты еще резче выступили из сумрака.
— Друг, — далеким, звенящим звуком долетел до ушей Камского безысходно-грустный, молящий голос, — страшной муки стоит для меня пребывание в жизни… силы уходят… не бойся, приди в себя… если ты не поверишь в то, что я не галлюцинация, ты навсегда утратишь возможность узнать…
Призрак с мольбой протянул к нему руку. Камский дико взвизгнул, метнулся прочь и, повалив кресло, тяжко сел на пол.
Никого не было. По-прежнему лампа ярко освещала только круг на столе и плоскую неподвижную спинку кресла. Было тихо, и издалека доносился тонкий стенящий звук: где-то далеко долго и протяжно кричал паровоз.
IV
На другой же день Камский был у доктора.
Высокий рыжий немец, в белом балахоне, с засученными рукавами, из которых высовывались огромные ширококостные руки, покрытые рыжим пухом и веснушками, серьезно и молча выслушал его.
Они были знакомы, и доктор знал, что пишет и что думает Камский. Когда, волнуясь и спеша, Камский рисовал картину галлюцинации, он с удивлением заметил, что не верит в то, что это была галлюцинация. Страх наполнил его мозг шевелящимся холодом, мучительным и болезненным ощущением близкого сумасшествия.
Серые глаза смотрели на Камского спокойно и уверенно, точно доктор, как по коридорам разрушающегося, но хорошо знакомого ему дома, шел по всем изгибам больной мысли; И когда Камский замолчал, он стал задавать короткие и как бы случайные вопросы, из которых незаметно, но неуклонно стало выясняться, что Камский давно болен и что болезнь лежит в самом характере его мысли, направившейся в область, недоступную точному мышлению и расплывшуюся там, потеряв точку опоры, необходимую для правильного хода жизни.
Было похоже, как будто стальная, идеально чистая и точная счетная машина ровно и неуклонно откладывает неотвержимую формулу.
Камский сидел на холодном кожаном кресле и чувствовал усталость и головокружение. Растерянная мысль его, которая прежде вырвалась бы из каких угодно тисков, слабо билась среди точных цифр, выстроенных доктором в стройную колонну. Он думал, что доктор не прав, что работа его была именно тою, которая должна наполнять жизнь человека, но так же ясно видел он теперь, что болен. Наросший вдруг страх и сомнение стали бледнеть и расплываться в том, что это было не раз, и этот рыжий спокойный человек знает все эти явления, как самую обыкновенную и несложную историю. Это была галлюцинация его больного мозга, но это не пугало, а, напротив, успокаивало Камского. Что-то, чего не могло принять существо его, уходило прочь, и все становилось просто и ясно: какая-то частица механизма попортилась и работает неправильно.
Красные сочные губы доктора продолжали говорить.
— Вы страшно переутомлены своей напряженной и однообразно направленной мыслью… Вам, следует на время оставить работу и ехать куда-нибудь на чистый воздух, солнце и покой.
— Значит, это была обыкновенная галлюцинация? — задумчиво переспросил Камский.
— О, да! — произнес доктор так, что у него вышло похоже на немецкое «о, йя». — И чего вы хотите? Мысль, постоянно посылаемая в пустоту, должна же чем-нибудь питаться. Она питается воображением и перегружает его до странных снов и болезненных видений.
— Значит, это была обыкновенная галлюцинация? — задумчиво переспросил Камский.
— О, да! — произнес доктор так, что у него вышло похоже на немецкое «о, йя». — И чего вы хотите? Мысль, постоянно посылаемая в пустоту, должна же чем-нибудь питаться. Она питается воображением и перегружает его до странных снов и болезненных видений.
— Снов? — повторил Камский раздумчиво. Доктор посмотрел на Камского так уверенно, и широкие кисти его рыжих рук лежали на белых коленях так спокойно, что Камский почувствовал к нему полное, немного детское доверие и рассказал свой сон, совершивший переворот в его настроениях.
И это доктор выслушал, не выказывая особого интереса. Видно было, что ему известны и не такие кошмары и что суть и происхождение этого странного сна для негр имеют короткий и определенный смысл.
— Йя, — сказал он, помолчав, — это совершенно понятно. Болезнь идет, прогрессируя, как всякая болезнь. Сначала головные боли, потом сны, потом галлюцинации зрения, потом слуховые и так далее. Это, если хотите, шаблон, но… — В глазах доктора мелькнуло что-то живое, как будто ему пришло в голову нечто, что ему хотелось сказать и чего нельзя было высказывать. Легкая борьба выразилась на его лице, и доктор сдержанно и негромко, как бы немного в сторону, спросил: — Однако скажите мне, почему вы, придавая такое значение своему сну, не верите в материализованного духа? Это, если хотите, нелогично.
Разнообразные чувства возникли в Камском, и некоторое время он молчал, чтобы овладеть ими. Прежде всего его уязвил тон доктора, в котором, как ящерица в траве, скользнула насмешка; потом он подумал, что доктор чего-то не понимает, но чего именно, сразу не мог решить. По внешности доктор прав, и он не имеет никакого основания считать явление галлюцинацией. Но он никогда не верил в возможность сношений с загробным миром. Тайные силы могли воздействовать на душу человека, но не мертвецы вставать из могил. И в то же время Камский понимал, что ставить пределы беспредельной возможности он не может.
— Это совсем другое, — пробормотал Камский, поморщившись и глядя в сторону.
Душевные колебания были мучительны и раздражали его, но из самых глубин существа подымался какой-то неодолимый протест, стихийно выталкивающий всякую мысль о признании призрака. Это было и понятно и не понятно одновременно, и Камский разрешил болезненную комбинацию несовместимого тем, что сказал себе:
— Что я ему стану объяснять?.. Все равно не поймет!
Но доктор уже сам овладел собой, и на его здоровом рыжем лице явилось прежнее выражение уверенности и спокойствия.
— Прежде всего вы сами должны бороться со своей болезнью. В сущности говоря, вы напрасно так испугались своего видения. Этим испугом вы только придали ему силу, которой оно не должно было иметь, если бы вы отнеслись с известным самообладанием. Что такое галлюцинация? Продукт собственного воображения… Испугаться галлюцинации — все равно, что испугаться собственной тени. Надо не пугаться, а бороться… На вашем месте я бы заговорил со своим призраком, и именно о том, что, очевидно, составляет скрытую причину его возникновения… Тогда произойдет что-нибудь из двух: или спокойствие ваше, так сказать, механическим путем уничтожит галлюцинацию, или ваше воображение не даст вам ответа, и тогда призрак развеется, как дым, потеряв пищу, необходимую для его существования.
Когда Камский уходил, доктор проводил его до дверей и, на мгновение опять изменяя своему ледяному спокойствию, сказал:
— Вот ваша мистика!.. Это яд, способный производить ужасные разрушения в человеческой психике… Вы не хотите ждать, пока наука, в которую вы же сами верите, откроет вам точным путем тайны жизни и смерти, и предпочитаете строить не подлежащие никакому критерию гипотезы, только расстраивающие мозг.
V
Странная сложность мыслей была результатом визита к доктору. Окончательно убежденный, что сделался жертвой болезни, Камский вдруг начал ловить себя на смутных предположениях. Казалось, какая-то невидимая сила, неотступно боролась в нем с инстинктивным отталкивающим протестом, и душа Камского металась среди борющихся стихий как былинка во мраке бури.
Галлюцинация повторилась в тот же вечер.
Точно так же в наступившей кристально-чуткой тишине пронеслось нечто, волнующее сердце непонятной тревогой, и вне определенного момента перед Камским уже сидел его умерший друг.
— Итак, ты не веришь в то, что я не галлюцинация, не бред твоего расстроенного воображения, — говорил призрак, и голос его был так слаб и глух, как будто приходил издалека, сквозь запертые двери. — Ты, такой смелый и умный человек, хочешь лечиться от истины, которая составляет мечту всего человечества, в которую ты всегда инстинктивно верил и которая сама приходит к тебе!.. Неужели ты не понимаешь всего ужаса своей слабости?..
Крепко сжав руки, чтобы не поддаться ужасу и дрожи, Камский, выпрямившись, сидел на своем месте и широко открытыми глазами смотрел на призрак. В его горящем мозгу в хаотически-безумном вихре проносились тысячи мыслей.
— Вот ты даже и веришь, что я не бред, — отвечая его мыслям, тихо говорил призрак. — Глубины твоего ума чувствуют близость великой тайны… Что же стоит между нами? Ты веришь в верховную силу и загробную жизнь, отчего же ты не веришь, что я пришел оттуда?
— Потому, что ты и действительно мираж, — молча отвечал Камский, с невероятным усилием овладевая слабеющей мыслью. — Это глупо… выходец из загробного мира в пиджаке… воплощение лишенного плоти… Детский вздор!
— Друг, — сказал призрак, и нечеловеческая грусть прозвучала в его тихом голосе, — а что если то, что ты всегда считал нелепостью, и есть правда?.. Ведь всякая гипотеза о загробном мире, как бы она прекрасна и сложна ни была, так же висит в воздухе, как и самая детская фантазия библейского пророка… Что бы ни предположил твой ум, он может ошибиться, а то, что тобой отвергнуто, может оказаться истиной…
«Это я сам говорю!» — подумал Камский.
— Вот ты не веришь уже и тому, что слышишь, — ответил призрак, и голос его стал еще глуше и тоскливее. — Но если ты не веришь своим ушам, если ты не поверишь тому, что говорит тебе друг, перешагнувший грань между жизнью и смертью, чему же и зачем ты будешь верить?.. Если нельзя поверить даже голосу из-за могилы, то какою же праздною потерей жизненных сил является тогда всякая мысль о Боге, о загробной жизни! Зачем тогда убивать себя неразрешимыми загадками?.. Оставь, если так, эту тайну будущему и сделайся таким же плоским и земным, как и все…
— Я не верю тебе потому, что все-таки не могу знать, пришелец ли ты с того света или бред, — бледнея от мучительных судорог в висках, возразил Камский громко. — Докажи, что ты пришел оттуда, скажи… Существует ли загробная жизнь?
— Ты же видишь меня, — тонко; улыбаясь, сказал призрак.
— Но ты, может быть, бред! — со странным раздражением крикнул Камский.
— Слушай же, — раздался тихий голос, — то, что люди называют душой, есть особая, стоящая за пределами человеческого восприятия материя, которая вырабатывается организмом. По смерти организма она отделяется от уже ненужного трупа, предназначенного простому разложению, и свободно витает в пространстве.
Голос призрака начал становиться все глуше и тише.
— Мы окружаем вас, живем с вами одним содроганием… Проходят века, и каждая душа пребывает на земле, пока не пройдет все, что явилось следствием ее земного бытия… И то, что вносит в жизнь творческое начало, доставляет ей великое, непередаваемое наслаждение; то, что разрушает жизнь, причиняет неведомые вам муки…
— Но почему же эти муки и наслаждения? Не все ли равно?.. — сказал Камский, усиливаясь поймать какую-то мысль, неуловимо скользящую по краю сознания.
— Потому, что творчество вечно, а разрушение уходит во тьму и в этом залог вечной жизни… Когда зло теряет свои корни, и последствия его уходят из мира, и уже ничего не остается от бывшей жизни души, она сама вторично умирает, растворяется в вечности, тьме и безмолвии… Будет миг, когда живая жизнь, преисполненная великого творчества, сольется с теми душами, земная жизнь которых положила ему начало, и тогда живой и загробный миры станут воедино и жизнь вечную… И тогда…
— Ты бред! — вскрикнул Камский, вскакивая в неизъяснимом волнении, — ты говоришь то, что я уже слышал, думал, чувствовал и забыл… Ты — моя мечта! Ты не говоришь мне ничего нового, ты только повторяешь мною забытое!
— А если это и есть правда? — со скорбью возразил призрак.
Но со странным жестоким облегчением Камский увидел, что призрак бледнеет, и сквозь него уже виднеется спинка кожаного кресла.
— Ага, ты исчезаешь, ты не выдерживаешь здоровой мысли! — сказал он, отступая в бессознательном страхе.