- Верно, верно, а то прямо конец подходит. У Андрея Горюна почесть вся земля рвами да промоинами пошла. Что ж плохой-то все время пользоваться, надо ему и хорошенькой получить.
- Это верно, - сказал Федор, - человек, можно сказать, потерпел. - И он оглянулся на сидевшего на бревне босиком Андрея.
Тот глядел уныло в сторону и ничего не ответил, как бы молчанием подчеркивай свое бедс-твенное положение, о котором все знают и самому прибавлять нечего. Он покорно предоставлял себя в полное распоряжение общества, которое обратило на него свое справедливое внимание.
Начали сейчас же, чтобы не упускать времени, говорить о том, как переделять землю.
Степан вспомнил о своих хороших местах и сказал, что там, кто сколько осилит обрабо-тать, столько ему и дают. Бедным дают получше, богатым похуже.
И все, бросив говорить о своей земле, заговорили о хороших местах.
- А кто ж там землю-то определяет? - спросил Фома Короткий стоя с палочкой перед Степаном.
- Кто?.. Люди, значит, такие поставлены... - ответил Степан не сразу.
- Какие-то люди у нас тут определяли, что нам достались рвы да кочки, а господам залив-ные луга, - сказал Захар Кривой.
- Люди были поставлены на основании существующей власти, - сказал строго лавочник, не взглянув на Захара, но отвечая ему.
Все испуганно оглянулись на лавочника, которого не заметили, и замолчали.
- Да это что там считать, не наше дело.
- Верно, верно! Что получил, тем и пользуйся, - сказали все.
- Да... считать не считать, а едешь на базар мимо левашевского барина, поглядишь, - то-то земля вольная! И чего только не настроено!
- А что ж он спину, что ль, сам гнет? - сказал один голос.
- Попало в руки, вот и богат, - раздалось уже несколько голосов.
- Определили дюже хорошо, - подсказал Сенька, подмигнув.
- Ежели бы нам попала такая штука, чего бы тут настроить можно было! сказал Никол-ка-сапожник, бросив с досадой об землю свой картуз.
- Подожди, придет время... - сказал зловеще Захар Кривой, - по-своему определим...
О хороших местах бросили говорить и стали балакать о том, что было бы, если бы левашев-ское имение им досталось.
- Вот то-то и не по-божески: один человек, можно сказать, всем завладел, а тысяча около него без всего сидит, - сказал Степан кротко.
- А тут и на тысячу человек пришлось бы по хорошему куску, ежели бы разделить.
- Да опять же еще коровы и лошади; тоже по чем-нибудь придется.
- На кажного по корове не придется, - заметил Иван Никитич, некоторое время что-то прикидывавший в уме.
- У кого есть, тем не надо, - сказал Степан.
- Вот, вот! Обойдутся как-нибудь, - подтвердил, сейчас же согласившись, Федор.
- Завидно будет: одни получат, а другие утрутся. Мало ли что свое есть, - сказал кузнец, у которого были две коровы. - Я работал, вот у меня и есть. - И он при этом, как бы за подтверждением своей мысли, оглянулся на Федора.
Федор, только что перед этим поддержавший противоположную мысль Степана, почув-ствовал, что неловко отказать в поддержке кузнецу, обратившемуся к нему, и сказал:
- И это правильно. Что ж, коли потрудился, отчего не дать? Зачем человека обижать!
Об имении бросили говорить и стали соображать, как в самом деле можно бы разделить коров и лошадей левашевских, чтобы было по справедливости и никому не обидно...
- ...Окромя хозяина, - подсказал Сенька.
- Хорошее добро всегда найдется как разделить, а вот наше убогое как делить, это подумаешь, - проговорил Андрей Горюн.
Тут только все вспомнили, что начали разговор о мостике, потом перешли к разговору о дележе своей земли, а теперь уж, неизвестно каким родом, переехали сначала на хорошие места, потом на чужую землю, а затем и вовсе на каких-то коров и лошадей.
- Ах ты, мать честная, вон куда нечистый завел. Когда ж это перескочили-то?
- Дели не дели, радости от нее все равно немного будет, - заметил Андрей Горюн, - те же рвы да кочки достанутся.
- А может, и новые попадутся...
- В старину земля была вольная, жирная, - сказал как бы про себя старик Софрон.
- Без бога ничего не делали, с иконами по ней ходили, - сказал старик Тихон, по своей привычке ни к кому не обращаясь и устремив свой взгляд в меркнувшие дали лугов.
- То-то теперь на ней и не рожается ничего, что, ходивши, всю землю притоптали. Далее травы нету. Вон, бабы уж поперли в житниковский клин с мешками.
Все рассеянно оглянулись на баб, которые с мешками юркнули в проулок и пошли на житниковское поле рвать сеяную траву.
- На чем порешили? - спросил уходивший куда-то лавочник.
- Насчет чего?..
- Да ведь насчет переделу разговор-то был?
- Что-то, кажись, не дошли еще.
- Должно, до другого разу отложили.
Через несколько минут бабы пробежали обратно, но уже без мешков, а некоторые и без платков.
- Осклизнулись... - сказал Сенька, - чужой луг пошли делить, да не с того боку, знать, зашли.
- Подожди, зайдем с какого надо, - сказал Захар, погрозив в пространство своим черным волосатым кулаком.
- Ах ты, мать честная... вот так поздравили с праздничком. - Все, покачав головами, пошли по домам. А сзади брел старик Софрон и бормотал:
- Травы на лугах какие были...
X
И опять время шло, а землю не переделяли, потому что все думали, что раз это дело решено на общей сходке, то нечего об этом и толковать десять раз. И каждый думал про всех остальных, что они знают, когда начать, раз все вместе решили, и почему он один будет высовываться, когда и без него люди есть, которые ближе к этому делу стоят - староста и десятский; на то их выбирали, чтобы самим не лезть.
А те, кто ближе к этому делу стоял, - староста и десятский, - не поднимали этого вопроса потому, что думали: раз все общество молчит, которое их выбрало, то им-то из-за чего глотку драть? Чай, хозяева не они, а общество.
И все, точно молчаливо сговорившись, избегали этого вопроса.
И когда собранная по какому-нибудь вопросу сходка кончалась и вопроса о переделе на ней не поднимали, то каждый вздыхал с облегчением.
Подошел день Онуфрия. Кое-кто от нечего делать пошел в лес за лыками, так как в старину Онуфрий был лычным праздником. Даже столетний Тихон вышел посмотреть, как будут соби-раться в лес за лыками, но скоро ушел: все было не так, как прежде.
А бывало, не дождутся, когда Онуфрий подойдет. Солнце еще не вставало, только роса сизым туманом лежит в лощинах, а ворота уже скрипят; запрягают под навесами лошадей, подмазав колеса еще с вечера.
Парни и девчата, в новых рубахах и платках, как на праздник собираются за лыками в лес. По всему селу до самого перевоза растягивались повозки и ехали с веселым народом в лес, где работали до темноты.
По всему лесу шёл звон от смеха и голосов, от перекликания и ауканья, которое подхваты-вало и раза два отдавало звонкое эхо.
Лыка было столько, что работали на спор, кто больше осилит нарезать. И ехали уж при звездах домой усталые, но веселые после дружной работы.
Теперь же лыка стало отчего-то меньше. Да в нем и меньше нуждались, так как носили башмаки и сапоги, которые покупали в городе. В лаптях ходили только старики. И поэтому, если одному-другому нужно было лыко, то ходили за ним в одиночку, не дожидаясь праздника, а когда кому вздумается.
Зимними вечерами уже не собирались, как прежде, плести лапти в одну избу, когда, бывало, набьется человек двадцать, затеются разговоры, россказни и смех. И кто-нибудь потихоньку выйдет в сени и, вывернувши шерстью вверх шубу и вымазавши лицо сажей, постучит в окошечко.
Девушки, загородившись руками от света, нагнутся посмотреть и отпрянут все с визгом, потушив в переполохе лучину. Тут и вовсе поднимется такой содом от испуганного визга и смеха, что у околицы слышно. Потом, кто посмелее, выбегут в сенцы посмотреть: никого нет, только сизым морозом сковала ночь скрипучий, искрящийся огоньками снег да месяц высоко над селом с вышины озаряет занесенную сугробами деревню с мелькающим дымным светом лучин в замерзших окошечках над завалинками.
И многие из стариков, сидя на печке со своей старухой и глядя на молодежь - детей и внуков, вспоминали, что и у них дело началось с Онуфрия, когда ездили в лес по лыко.
Теперь праздник Онуфрия стал забываться, как и многие другие. В седой старине, когда еще не было базаров и до города в десять лет не доскачешь, все от земли кормились и одевались, и на все плоды было свое время и свой праздник, в который освящалось все на потребу кресть-янскому люду. Все строго чтили эти праздники и боялись, как большого греха, сорвать безо времени и съесть неосвященное яблоко или орех.
Пчел начинали подрезать на первый Спас, 1 августа, яблоки есть на второй Спас - Преоб-раженье. И каждый нес в храм в платочке со свечкой освятить благодатью добытое трудами рук его, чтобы потом, перекрестившись широким крестом, разломить и с благоговением съесть первый плод кормилицы-земли.
Всякое дело начиналось со дня определенного святого, и ему уж поручалось смотреть, чтобы хорошо вышло.
Сеяли не просто, как теперь: насыпал в амбар или, того хуже, купил в лавке овса и, не перекрестив рыла, пошел шагать по пыльной пашне. А бывало, на Пасху еще, как только земля провянет, обойдут ее с иконами да с пасхальным пением. А потом в Юрьев день иконы вынесут на зеленя, где уже приготовлены козлы из вбитых в мягкую землю кольев с положенными на них досками и постеленными полотенцами, и отслужат молебен с водосвятием и окроплением святой водой. А когда сеять начнут, то зажгут, прилепив к грядке телеги, копеечную свечку и, раскрошив, раскидают по полю красное пасхальное яйцо.
Сейчас это делали только старик Тихон со своей старухой да Софрон. А молодые все спешили с утра поспеть на базар, чтобы не упустить лишнего рубля, потому что в праздник не выпустишь жену в церковь в домотканом сарафане, а нужно, чтобы было все как полагается. Ведь это старики - надел свои лапотки, подвязал их веревочками - и пошел. Для святых и в этом хорош. А раз живешь с народом, нужно поневоле стараться, чтобы было все как следует.
- Он трудится, чтобы господу угодить, а тут спину гнешь, чтобы жену нарядить, - говорил иногда Сенька.
И чем дальше, тем больше забывались все эти праздники.
Рвали все безо времени. Орехи в лесу только завязываться начнут, и в них еще не зерно, а только кисленькая мякоть в мягкой скорлупе, а ребята уже трескают их вместе с этой мягкой скорлупкой.
Яблоки тоже: их еще и из-под листьев не видно, а уж у этой саранчи полны карманы ими набиты. И животы у всех как барабаны. А за ними - взрослые мужики, рассудив, что если Спаса будешь дожидаться, то и не попробуешь вовсе, какие яблоки есть. А потом уж привыкли есть все зеленое, чтобы успеть захватить. И если у кого заводился садик из пяти яблонь, то ко второму Спасу деревья стояли чистенькие. И хозяин, обойдя их раза два кругом, лишний раз убеждался, что они только напрасно место занимают. Лучше поехал на базар да купил.
И как только приходило лето, так и начинали все кататься от живота, но всегда всю беду сваливали на воду, что вода будто в колодце летом отчего-то вредная делается.
- Старики говаривали, что ежели безо времени что-нибудь сорвешь и съешь несзяченое, то раздуешься весь и земля тебя не примет, - говорил Тихон, потому что господь для всего срок свой положил.
- Уж который год орехи и яблоки бузуем почем зря, и ни один еще не распух, - говорили молодые. - А земля не примет, в овраг сволокут, нам погоста не нужно.
XI
Баронесса Нина Черкасская после отъезда Валентина целый день была тревожно настроена. Ей все казалось, что Валентин передумает и вернется за ней, чтобы взять с собой на Урал и довести ее там до первобытности.
- Вообще это был бы кошмар, - говорила она Ольге Петровне. - И я все-таки должна быть благодарная этому святому, несмотря на его дурацкое имя.
- Я не понимаю, о чем ты так беспокоишься? Ведь ты не фарфоровая куколка, могла бы отказаться - и только, - сказала Ольга Петровна.
- Ты права, я не фарфоровая куколка... впрочем, ты совсем не права. Никак не уследишь за собой. У меня всегда получается так, что я решу не делать чего-нибудь, а в самый последний момент обязательно забуду, что я решила, и все выйдет наоборот. Потом я боюсь Валентина. Ты знаешь, у меня перед ним постоянно внутренний страх. Мне иногда кажется, что он может сделать надо мной какое-нибудь ужасное насилие.
- Ну, это уж из области твоих фантазий.
- Вот! Это и самое ужасное, что у меня фантазии. И это такое мученье. Я в один момент могу вообразить все. И еще ужасно то, что я никогда не понимаю, что я чувствую.
- Как не понимаешь?
- Так. Вот теперь уехал Валентин, быть может, навсегда, - грустно прибавила баронесса, - и я не знаю, что получилось. Я была счастлива с ним. Ты сама мне говорила, что я счастлива, а ты больше меня понимаешь в этом толк. Правда, ему было решительно все равно, верна ли я ему или нет (но я, кажется, была все время ему верна). И в то же время я боялась, как ужаса, этого Урала. Ведь есть такие женщины, что за любимым человеком готовы бежать на край света. А я не могу, не могу. На край света с горничной не побежишь, а я без нее одеться не смогу.
- Ты знаешь, мне иногда кажется, что я глупая. Ужасно глупая! - сказала с выражением отчаяния баронесса Нина.
- Женщина смело может считать себя умной, если ее любят мужчины, ответила Ольга Петровна.
- Ты думаешь? Слава богу. Ты меня утешила. А то я иногда вот так остановлюсь, - сказала баронесса, протянув перед собой руки и моргая глазами, точно она была в темноте, - остановлюсь и ничего не понимаю. В особенности, когда профессор говорит со мной о высшем. Это такая мука!.. Я сплю, а он говорит. Нам с ним больше ничего не остается. Он испуган раз навсегда. Это тем более безнадежно, что я сама не знаю, когда могу раскричаться.
- Ну, что же ты теперь думаешь делать? - спросила Ольга Петровна, сидя на диване в шляпе, с поднятой на нос вуалеткой и с таким выражением, с каким спрашивают вдову, что она будет делать без мужа.
Баронесса молча и медленно покачала головой.
- Не знаю, не знаю. Как я проклинаю это нелепое озеро с его священными водами! - сказала в порыве отчаяния Нина. - Если уж так необходимо варить ему эту уху, можно бы на берегу пруда устроить какую-нибудь загородку со стороны дороги.
- А почему бы тебе не поехать с ним?
Баронесса Нина широко открыла глаза.
- Мне поехать?.. - Потом, оглянувшись по сторонам, проговорила: - Я тебе скажу по секрету: все эти три дня я была в безумной тревоге; мне все казалось, что он вернется и велит мне ехать с собой. Я почти не вставала с колен и все молилась. У меня даже иногда мелькает мысль о том, что, может быть, довольно мужчин. Взять какого-нибудь ребенка на воспитание... Как ты думаешь? - спросила она, тревожно глядя на Ольгу Петровну.
- Скучно...
- Да, это верно, - уныло согласилась баронесса Нина. - Я никогда ничего не чувство-вала к ним и все время ужасно боялась, как бы самой... Больше всего в этом случае боялась профессора, потому что он ровно ничего не понимает в этих вещах. И объяснять ему очень трудно.
- Отчего? Я всегда вещи называю своими именами.
- Милая, он даже имен не знает. Ни имен, ни вещей! - сказала с отчаянием в голосе Нина. - Говорят, - прибавила она уже другим тоном, - что некоторые женщины расцветают после этого. Не знаю. Я видела одну такую: у нее на животе были какие-то складки. Ты представила себе это? Складки. Мне говорили, что у меня живот, как у Венеры Капитолийской. Я никогда ее не видела и могу судить о ней только по своему животу. И вот - ты понимаешь меня - риско-вать тем, чем больше всего в жизни дорожишь. И когда я увидела эти складки, я сказала себе: вот почему я ни за что не соглашусь иметь ребенка. Валентин тоже говорит, что беременность - это безобразие... Вот!.. Только упомянула имя этого человека, как меня сейчас же охватил страх. Что было бы со мной, если бы он вернулся и сказал мне: "Собирайся"?
У баронессы Нины точно было предчувствие, что ей придется пережить то, о чем она боялась подумать. Очевидно, ее душе в награду за ее простоту и детскую ясность дано было видеть то, что скрыто даже от мудрых, - будущее...
После отъезда Ольги Петровны она зашла в бывший кабинет профессора, теперешний уголок Востока, осмотрелась там и, открыв ящик стола, заинтересовалась письмами с различ-ными женскими почерками, которые в изобилии остались после Валентина.
Конечно, ею руководила не ревность, которой она не знала совсем, а просто сочувственное желание узнать, кто те женщины, которые с ней делили ужас близких отношений с этим челове-ком. Она для удобства выдвинула ящик и расположилась с ним на полу, усевшись на медвежьей шкуре.
И вот при этих-то обстоятельствах ей и пришлось пережить, правда короткий, но такой кошмарный момент, о котором она не могла без содрогания вспомнить даже потом, спустя очень долгое время.
XII
Валентин был доставлен к себе домой, то есть к Черкасским, на лошадях Авенира, который действительно накормил его, как обещал, знатной ухой и не выпускал целый день.
Подъехав к дому, Валентин прошел через пустые приемные комнаты. Окна и балконная дверь в сад были раскрыты. Свежий ветерок ходил по комнатам, смешиваясь с запахом старин-ного красного дерева. Никого не было. Валентин зашел в комнаты баронессы. Там было пусто. Только валялись на диване, по обыкновению, смятые разноцветные шелковые подушки и остав-ленная раскрытая коробка конфет.
Валентин в своем кожаном костюме и таком же картузе, в высоких сапогах, похожий на бандита, только что съездившего на ответственную работу, ходил по комнатам, заглядывая в открытые двери, и, наконец, пошел в кабинет.
Но едва он открыл туда дверь и сделал шаг внутрь комнаты, еще ничего не видя против света, как в кабинете раздался раздирающий душу крик.
В следующий момент, когда Валентин пригнул голову, чтобы лучше рассмотреть, в чем дело, он увидел баронессу Нину. Она при его появлении сделала точно такое же движение, как и Авенир: как бы защищаясь от призрака, выставила обе руки ладонями вперед. Огромные детские глаза были устремлены на него с выражением крайнего ужаса. Кругом, по шкуре и по ковру, были рассыпаны письма и карточки. Она в эту минуту была похожа на ребенка, родителей кото-рого угораздило оставить его на полу играть, а в это время к нему заявился людоед.