Выслушав мои пространные объяснения того, насколько я важная персона, она сказала:
— Я, знаете ли, иногда читаю его колонку.
— Хорошо.
— Он как будто все время на что-то сердится, от чего-то досадует… Да?
— Обычно так.
— А я вот терпеть не могу быть сердитой все время.
— И я тоже.
— Чем я могу вам помочь?
— Я бы хотел посмотреть сведения о девушке по имени Конни Мизелль. Или, может быть, Констанции. Я скажу для вас «Мизелль» по буквам.
Я сделал это, и она спросила:
— Родилась в Лос-Анджелесе?
— Да.
— А вы знаете когда? Если вы скажете дату, будет быстрее.
— 21 мая 1946 года, — сказал я.
— Это займет минуту.
В действительности это заняло не меньше трех. Она вернулась с формуляром размером с письмо.
— Свидетельства о рождении относятся к записям публичного характера, — сказала она речитативом, так, как говорят, когда одно и то же приходится повторять раз за разом. — Я не могу дать вам копию этого, но я могу рассказать вам, какая информация здесь содержится.
— Замечательно, — сказал я. — Каково полное имя у ребенка?
Она заглянула в формуляр.
— Констанция Джин Мизелль.
— Отец?
— Френкис Б.С.И. Мизелль.
— Б.С.И. — это «без среднего имени»?
— Правильно.
— А кто он по профессии?
— Это номер тринадцать… — проговорила она. — Так, обычная профессия. Музыкант.
— А какова профессия его матери? — спросил я.
— Это номер восьмой. Написано «Горничная».
— А что там еще написано?
— Ну, тут 27 пунктов! Период проживания, место рождения матери, раса отца, обычное местопребывание отца, девичья фамилия матери, название роддома, адрес, сколько всего детей рождалось у матери…
— Вот это, — сказал я.
— Номер 21, - сказала она. — Детей, рожденных матерью — 2. Сколько живых — 2. Сколько умерло — 0. Сколько выкидышей — 0.
— А другой ребенок — это мальчик или девочка?
— Мальчик.
— А девичья фамилия матери?..
— Гвендолин Рут Симмз, — ответила маленькая блондинка. — Редко теперь встретишь девушек с именем Гвендолин. А оно такое приятное и старомодное, правда?
— Пожалуй, — сказал я. — А может ваша система хранения сведений мне помочь, если я захочу выяснить имя этого брата?
— Отец и мать те же?
— Не знаю, — сказал я. — Впрочем, не думаю.
— А имя брата вы знаете?
— Нет.
— Его дату рождения?
Я покачал головой.
— А как насчет имени матери? Я имею в виду не ее девичью, а ее имя в супружестве?
— Нету, нету!
Она с сожалением покачала головой. Это ей не нравилось. Она не любила проигрывать в своем деле.
— У нас система не так устроена, чтоб можно было найти, имея только девичью фамилию матери. Ужасно, мне очень жаль.
— Не беспокойтесь об этом, — сказал я. — Можем мы сделать еще попытку?
— А как же, — сказала она, весело улыбнувшись.
— По этому я знаю только год и имя.
— Это пойдет.
— Год 1944-й, а имя я вам скажу по буквам.
И я сказал ей по буквам имя Игнатиуса Олтигбе. На этот раз, из-за того что я не знал точной даты рождения, ей понадобилось побольше времени. Около пяти минут. До сих пор не понимаю, почему вдруг я решил спросить свидетельство о рождении Олтигбе. Может быть оттого, что он был убит возле моего дома, и я счел, что кто-то должен одолжить ему немного бессмертия — хотя бы в форме признания того, что он был рожден? Или, возможно, это было просто любопытство относительно того, как нигерийский вождь умудрился родиться в Лос-Анджелесе посреди Второй Мировой войны. Иногда я посмеиваюсь над собой и пытаюсь убедить сам себя, что это было свидетельством блестящей интуиции — вроде той, которую проявляют величайшие историки, когда делают свои самые важные открытия. Беда только в том, все эти открытия так бы и не случились, если б кому-то в одно тоскливое воскресенье в Лондоне, Бостоне или в Сан-Франциско не взбрело в голову со скуки разобраться на своем чердаке.
Когда маленькая блондинка вернулась, улыбка у нее была напряженная и осуждающая.
— Так вы это знали с самого начала, не так ли? — сказала она.
— Что знал?
— Ладно! — сказала она. — Тогда продолжаем наши игры дальше.
Она заглянула в формуляр, лежащий перед ней на стойке. Я попытался прочесть его вверх ногами, но ее голос сбивал меня с толку.
— Игнатиус Олтигбе, родился 19 декабря 1944 года. Имя отца: Обафеми Олтигбе. Раса: негр. Национальность: эфиоп.
— Ну, не совсем…
— Он что, не эфиоп?
— Нигериец, — сказал я.
— Ох. Так они ж все равно из Африки, разве нет? Я думаю, тогда, в 1944, всех африканцев так называли — эфиопами то есть.
— Пожалуй…
— Обычное занятие отца: студент.
— А о матери-то что?
— Да вы уже знаете, — сказала она.
— Знаю что?
— Она та же, что и в предыдущем случае.
— Вы уверены?!
— А как иначе? — сказала она. — Разве только две девушки с одинаковым девичьим именем Гвендолин Рут Симмс вместе жили по одному и тому же адресу на Гувер Стрит.
Глава восемнадцатая
Когда на автостоянке я вручил уже знакомому парковщику квитанцию и плату за парковку, он посмотрел на меня как-то странно. Наверно, по причине моей улыбки, которая выходила малость глуповатой. Это была «улыбка историка» — она у меня появляется только тогда, когда мне удается выяснить что-то жизненно важное — например, тот факт, что глаза капитана Бонневиля были серые, а вовсе не голубые, как полагало прежде большинство моих коллег. Вот уж было величайшее открытие!
И так же я чувствовал себя сейчас, выяснив с непреложностью, что у Конни Мизелль и Игнатиуса Олтигбе была одна и та же мать. Если бы я был просто великим сыщиком, я мог бы назвать найденное «ключевой уликой». Но с данного момента я уже считал себя великим историком, и потому остановился на «блестящем исследовании». Так называют исследования, не просто восстанавливающие утерянный фрагмент факта, но позволяющие в результате совершенно по-новому взглянуть на целую ушедшую эпоху. «Конни Мизелль — сводная сестра Игнатиуса Олтигбе. Ну конечно! Теперь все сходится!»
Только вот нет. Дойдя до машины, я уже ясно понимал, что всего лишь получил очередной кусочек информации. Чуть более кучерявый, чем что-либо из того, что я собрал прежде… Но ничуть не более полезный.
Мне угораздило выбрать такую стоянку, с которой можно было выехать только в порядке живой очереди. Ничего не оставалось, кроме как сидеть за рулем и в очередной раз прокручивать в голове все факты. «Я так и не выяснил ничего принципиально нового; разве только знаю теперь о любопытном совпадении в жизни сенатора Роберта Эймса: и Конни Мизелль, и ее сводный брат возникли в ней почти одновременно — шесть или семь месяцев назад. Конни намертво прилепилась к сенатору. Сводный брат склеил его дочь. В настоящее время и дочь мертва, и Игнатиус тоже. Это должно что-то означать. Возможно, что-то до чрезвычайности дурно пахнущее».
Слово «компаньон» с легким поклоном пришло и запало мне в голову. Оно французского происхождения. Капитан Бонневиль использовал его в письме к министру обороны: «Мой компаньон теперь — Нет Фишер». Тогда оно обозначало партнерство; теперь сгодится и для преступного сговора. «Может быть, Конни Мизелль со своим сводным братом — такие вот «компаньоны»? Это лишь теория; надо будет спросить ее об этом при следующей встрече». Я обнаружил, что предвкушаю встречу с ней. Я безумно хотел ее увидеть. Томился в ожидании — если тут уместен этот затертый оборот.
Выехав с парковки, я через пару кварталов наконец почувствовал причину непонятного поведения парковщика. Теперь уже его взгляд казался мне не столько странным, сколько напряженным.
А причиной был холодный кусок металла, который коснулся меня прямо под мочкой уха. Я слегка подпрыгнул. Сантиметров на тридцать вверх.
— Просто веди машину, господин хороший. Без паники.
Голос был — то ли высокий баритон, то ли низкий тенор. По идее, он должен был принадлежать мужчине, но нет. Он принадлежал женщине.
— Это был пистолет — то, что вы держали у меня под ухом? — спросил я.
— Это был пистолет.
Я медленно подался вперед и повернул зеркало заднего вида.
— Хочешь глянуть, на кого я похожа?
— Есть такая мысль, — сказал я.
— Ну вглядись, вглядись, сынок, — сказала она. Я так и сделал.
У нее было широкое, почти квадратное лицо. Никакого макияжа. Волосы были короткие — даже короче, чем мои, и рыжие с морковным оттенком. На вид ей было лет 35–40, нос курносый, рот тяжелый. Пожалуй, в детстве она была тот еще сорванец.
— Симпатичной не назовешь, а? — сказала она.
— Хочешь, чтобы я тебе соврал?
— Девушкам это нравится, — сказала она. — Большей части.
— Симпатичной не назовешь, а? — сказала она.
— Хочешь, чтобы я тебе соврал?
— Девушкам это нравится, — сказала она. — Большей части.
— А имя у тебя есть, мистер? — спросил я.
— Ты, парень, шутник, да?
— Я только рулю, — сказал я. — Только не знаю куда.
— Езжай пока прямо несколько кварталов. Потом будет поворот направо на Вилшир. Приедем в Вилшир — там все и покончим.
— Где это «там»?
— Я знаю одно приятное тихое местечко.
— И что потом?
— Потом посмотрим.
— Это что — последний писк лос-анджелесской моды в организации ограблений?
— Неужто это не то, чего б ты хотел?
— Я был бы рад отдать тебе свой бумажник и высадить на ближайшем углу.
— А ты веди, веди машину-то.
Я поехал дальше. Было уже почти 3.30. Движение было не сказать чтоб очень интенсивное. Я еще раз взглянул в зеркало заднего вида. Пистолет я видеть не мог. Все, что я видел — ее глаза. Они смотрели на меня в упор. Глаза у нее были зеленые, и в них не было и капли хладнокровия. Они выглядели горячими и злыми.
— На кого ты работаешь? — спросил я.
— Не знаю, Джек, и не страдаю от этого.
— Раньше у тебя было уже много подобных заказов?
— Не нервируй меня. Скоро все кончится.
— Сколько? — спросил я.
— Сколько что?
— Сколько они тебе платят?
— За тебя?
— Да.
— За тебя — три куска. Ты идешь для меня по специальному тарифу.
— Я могу дать пять тысяч, если тебя интересуют предложения получше.
— Где ж ты тут возьмешь пять тысяч — между шоссе и пляжем? Ты ведь дешевка, приятель? У меня были парни, которые предлагали двадцать тысяч, только б их отпустили. Одна беда — надо было куда-то ехать, чтобы их взять. Выгодно, да?
— Мы могли бы подумать, как это все организовать, — сказал я.
Я видел в зеркальце, как она покачала головой.
— Невозможно. Кроме того, мне надо думать об отчете.
— Где ты меня подцепила?
— В аэропорту. У меня было хорошее описание, да и тебя трудно не заметить. Походка у тебя забавная.
— Я слегка простыл, — сказал я.
— А! Ну пускай, больше тебе не придется обо всем этом беспокоиться. Только не начинай тут умолять и плакать, а? Парни вроде тебя все время начинают стонать и плакать, меня это просто выводит из себя. Ты ж не хочешь меня взбесить, а, парень?
— Нет, — сказал я, — я не хочу тебя взбесить.
— Вот и славно, — сказала она. — Теперь на углу направо.
Мы двигались на запад по Бульвару Пико. На следующем углу стоял светофор. Улица, на которую она хотела, чтобы я свернул, называлась Уилтон Плейс. Я еще раз прикинул интенсивность движения. Она все еще оставалась средней. Наверно, в Лос-Анджелесе всегда такое. Я перестроился в правый ряд и убрал ногу с газа. На светофоре зажегся красный. Впереди меня было две машины, они встали на светофоре. Я взглянул в зеркальце наружного заднего вида. Сзади было по меньшей мере три или четыре машины. Автомобили также двигались слева от меня. Я нажал на педаль газа — резкое ускорение вдавило в сиденье. В последний момент я так же резко ударил по тормозам, чуть-чуть не врезавшись в машину впереди. Бросило вперед, но я был к этому готов: успел быстро вытащить ключи зажигания и выбросил их в окошко. Затем тут же открыл дверь и рванулся к выходу.
— А ну на месте, назад! — рявкнула она.
Я медленно повернулся на сиденье, уже наполовину вылезший — задницей вперед. Наконец я смог увидеть пистолет. Она держала его в правой руке. Рука не дрожала. Похоже, это был револьвер 38-го калибра с маленьким барабаном. Я покачал головой.
— Если ты собираешься сделать это, малышка, делай это сейчас, — сказал я и продолжил медленно выползать с переднего сиденья, оставаясь в скрюченном положении. Позади меня некоторые машины принялись сигналить. Она оглянулась. Потом снова посмотрела на меня. По-моему, я разглядел, как ее палец на курке напрягся. Но я не уверен. Возможно, это просто было то, что я ожидал увидеть.
— Ты, хрен чертов… — сказала она. Потом задрала свой свитер и заткнула револьвер за пояс своих джинсов.
Я был уже вне машины и встал во весь рост. Она быстро переползла к правой задней дверце и выскочила с той стороны. Еще несколько клаксонов присоединились к общему вою. На светофоре загорелся зеленый. Она перешла на бег трусцой вдоль тротуара. Я заметил на ней теннисные туфли. Она не оглядывалась. Бежала себе прочь по тротуару — легко, ровно — словно она каждый день тут бегает в районе пол-четвертого. Может, так оно и было.
Из машины позади меня вылез мужчина и подошел ко мне. Ему было лет сорок на вид. Нос и щеки вишневого цвета, как у завзятого пьяницы.
— Нда-а, только так и можно от них избавиться, — сказал он.
— Да уж, — сказал я. — Пожалуй, только так.
— Поссорились?
— Да что-то вроде того.
— Я видел, как вы выбросили ключи. Если б я был женат на мегере вроде вашей, я бы тоже так сделал не раздумывая.
— Не видели, куда они упали? — спросил я.
— Туда, на соседний ряд, по-моему, — сказал он. — Я тут поизображаю регулировщика, а вы можете сходить посмотреть.
Он выбросил вперед ладонь правой руки, как это делают регулировщики, и движение остановилось. В этом особенность Лос-Анджелеса. Пешеходам здесь дают шанс в борьбе.
Я пошел икать ключи и нашел их буквально за 45 секунд. Он кивнул и начал плавно махать руками, вновь разрешая движение. Казалось, он был очень доволен собой.
Когда я был уже возле своей машины, он подошел и сказал:
— Теперь, когда вы от нее избавились, может, следует подумать о том, чтоб и дальше держаться от нее подальше?
— Думаю, вы правы, — сказал я.
— Она ведь гораздо старше, да?
— Намного, — сказал я. — Мы как раз поэтому все время ссоримся.
Он постучал ладонью по краю дверцы.
— Лучше бы тебе, приятель, обзавестись такой, чтоб была чуточку младше. И знаешь — может, это не мое дело, конечно — чтоб девичьего в ней было побольше, а?
Я поднял на него глаза и завел мотор.
— Может, мне вообще на школьниц переключиться?
Он покачал головой и начал говорить что-то еще — возможно, весьма мудрое — но я отъехал прежде, чем смог что-то расслышать.
Глава девятнадцатая
Я не уехал далеко. Не уехал далеко — потому что моя правая нога все время стучала и попадала мимо акселератора, и я ничего не мог с этим поделать. С левой было все в порядке — поскольку я держал ее скрюченной и упертой в пол возле педали тормоза. Она не дрожала — хотя и очень хотела. С руками тоже было все прекрасно — я держал их максимально вытянутыми и вцепившимися в руль, насколько хватало его окружности. Миновав пару кварталов, я нашел место для парковки и влепился туда. Однако, потянувшись выключить зажигание, я дважды промахнулся мимо ключа…
Мне понадобилась еще целая минута, чтобы открыть замок на отделении для перчаток и открыть его. Моя пинта Скотча была уже на две трети пуста. Я откупорил ее и сделал большой глоток. Клянусь Всевышним, для меня он был сейчас как вода, не более и не менее. После нескольких попыток я сумел-таки зажечь сигарету. Вкус был великолепен — такой, какой бывает, когда выходишь после длинного фильма. Я сидел, курил, потягивал виски из горла и думал, насколько же я был близок к смерти.
Она могла бы пару раз спустить курок, выпрыгнуть в заднюю дверь и потрусить прочь — никто бы не попытался ее остановить. Только не в Лос-Анджелесе. Да и ни в каком другом городе. Но девица была профессионалом — или говорила, что была — и потому у меня был определенный перевес. Ее могли легко опознать — а на нее, возможно, уже есть досье, и немаленькое. Счет оказался в мою пользу — примерно шесть-пять, наверно. Но если бы я доехал туда, куда она сказала, я бы, вероятно, был уже мертв.
Вот так я сидел в машине и успокаивал свой потревоженный дух рассуждениями, попутно ублажая плоть остатками Скотча. Теперь все казалось чрезвычайно логичным. Но тогда, когда я выхватывал из замка зажигания ключи и бросал их на дорогу, я руководствовался никакой не логикой, но исключительно страхом — страхом смерти. Уж если мне суждено умереть, то я хочу умереть дома в своей постели, а не упасть простреленной башкой на руль какого-то арендованного автомобиля.
Я протянул вперед свою правую руку с растопыренными пальцами. Она все еще немного дрожала, но теперь уже это был легкий тремор, а не неконтролируемая вибрация парализованных конечностей. «Пожалуй, надо еще глотнуть, — решил я. — Вреда точно не будет». Я поднял бутылку, высасывая последние капли. На тротуаре показалась дама, катящая за собой двухколесную сумку-тележку — видимо, со всем необходимым набором бакалеи для настоящей домохозяйки. Она увидела меня и быстро отвела глаза, как будто я делал что-то крайне неприличное.