А главное, еще этим утром Костя, которому он доверял куда больше, чем диакону, сказал, что видел и Фарида, и Шишмаря в прокуратуре. И вид у обоих был подавленный, потому как ничего путного для себя они добиться не могут. Ни сделки по продаже назад развернуть, ни вообще доказать, что совершили продажу под нешуточным давлением. И единственное предложение, которое они получили от нового хозяина обоих рынков, это идти к нему в управляющие. Вот так, а вы говорите, Щеглова снимать... не дождетесь, будь он хоть трижды виновен!
– И эта... – видя, что не сумел заинтересовать своего шефа, переключился диакон, – по всему городу бачуринских выкормышей бьют. Ну, тех, кого из ментовки уже отпустили!
– Кто? – искренне удивился священник. Он полагал, что Бачурин всех под себя подмял...
– Так эта... все! – не растерялся Алексий. – Они всем ведь насолили, вот их все и бьют!
Священник хмыкнул. Еще вчера бачуринские соколы были почти всенародными героями и ходили по городу с гордо поднятыми головами, и в то, что их где-то бьют, он просто не верил.
– И зря не верите! – правильно истолковал настроение шефа диакон. – Про это теперь все знают! А еще говорят, что отпускают только тех, кто прошение об амнистии на имя президента подпишет!
Диакон был неподражаем. Он искренне полагал, что амнистию можно получить до того, как суд назначит приговор, и что нашему президенту больше делать нечего, кроме как заниматься амнистированием малолетних преступников из Усть-Кудеяра.
Но возражать Алексию отец Василий смысла не видел, а потому и ушел от него диакон, так и не поняв, удалось ему поразить своего духовного наставника масштабами происходящих событий или нет. А священник достал из стола бумагу, остро отточенный карандаш и начал готовиться к завтрашнему дню: ему предстояло наводить порядок в городе так, как умеет, – словом.
* * *На следующий день, прямо с утра он дозвонился директорам обеих, самых главных в этой истории школ – слободской и шанхайской и договорился о проведении лекций на духовные темы, причем сегодня же, не откладывая на потом.
Перепуганные тем, что в один день лишились чуть ли не трети старшеклассников, директора идею поддержали, сместили расписание, и уже к одиннадцати дня отец Василий вышел на подиум актового зала слободской школы и начал говорить.
Он рассказывал о значении любви и прощения в человеческой жизни, о внутреннем сакральном смысле жертвы, принесенной Иисусом, о фарисейской косности и вечно противостоящем ей божественном по происхождению человеческом духе. Он говорил о гордыне слабых и альтруизме истинно сильных, о мелочной подлости и щедрости, извека присущей действительно большим людям, о грехе и его искуплении.
Пацаны слушали, затаив дыхание. Потому что каждое слово отца Василия, как влитое, ложилось на сегодняшнюю действительность Усть-Кудеяра, и за каждым библейским понятием двухтысячелетней давности отчетливо угадывалось то, что теперь тревожило каждого местного пацана.
Нет, он не пытался немедленно поставить ребятишек под знамена православия; он просто делился тем, что выстрадал сам на долгом и неоднозначном жизненном пути. И зал, наполненный выгоревшей добела под летним поволжским солнцем пацанвой, это чувствовал и принимал.
А в два отец Василий выступил и перед шанхайскими. Но на этот раз его оторвали от лекции через четверть часа после начала.
– Вас из администрации к телефону просят, – подошла к нему завуч.
– Хорошо, я иду, – кивнул священник.
Он прошел в учительскую, взял трубку, поздоровался и получил такую бурю негодования, что даже растерялся.
– Вы что себе позволяете?! – орал на него из трубки замглавы администрации. – Вы что, хотите народным заступничком прослыть?! Немедленно свернуть весь этот беспредел! Идите в свою церкву и там проповедуйте! Нечего развращать молодежь! У нас, между прочим, церковь от государства отделена! И без вас проблем полон рот! Хотите, чтобы вас посадили?! Так я вам это устрою!
Чиновник орал и орал, и за каждым его словом слышался такой мощный, такой дикий, первобытный страх, что священник лишь качал головой. Это был тот самый случай, когда виновный выдает себя с головой, утверждая, что ничего не делал, еще до того, как его об этом спросили.
– Я все понял, – кивнул отец Василий, аккуратно положил трубку и повернулся к бледным, потерянным завучу и директору. – Ничего не поделаешь, надо извиниться перед мальчишками и попрощаться... Не разрешают.
– Ничего-ничего, батюшка, – пролепетал директор. – Вы идите, мы детям все сами объясним...
Священник попытался было донести до него, что уйти из школы вот так, не попрощавшись, после того как ему позвонили из администрации, как раз и означает нагнетать обстановку и создавать негативное мнение о власти, но директор был так напуган, что не был в состоянии понять даже этой простой вещи.
– Нет уж! – всплеснул он руками. – Мы как-нибудь сами! Ради всего святого, идите с богом!
Отец Василий печально заглянул ему в глаза, но ничего истинно человеческого там не обнаружил – лишь одни полуживотные оборонные рефлексы. Директор был невменяем.
Он кивнул, прошел по гулкому и прохладному, с четырехметровыми потолками коридору, вышел на залитую солнцем улицу и уже достиг школьной ограды, когда что-то побудило его поднять голову вверх. В окнах третьего этажа, как раз там, где и располагался актовый зал шанхайской школы, все было белым-бело от прильнувших к стеклам мальчишеских лиц. Его провожали всей школой.
* * *Он шел по белому от пыли асфальту заштатного районного центра и пытался понять, что мешает таким, как Карташов, принять ту простую истину, что человека не надо бояться, что достаточно его любить, и почти каждый встречный начнет отвечать тем же – легко и открыто. Но едва он вышел на центральную площадь, как сразу понял, что именно мешает Карташову. Потому что небольшая, мощенная бетонной узорчатой плиткой площадка перед зданием районной администрации была заполнена людьми. А если точнее, женщинами.
«А это что такое?» – удивился отец Василий и подошел ближе.
– Щеглов! – крикнули из толпы. – Верни наших детей!
И отец Василий сразу понял, в чем дело. Здесь собрались матери тех немногих подростков, кого еще не выпустили из СИЗО под подписку, просто потому, что следственный аппарат не успевал переработать все это колоссальное по своим масштабам человеческое сырье, а отпустить во избежание сговоров и дальнейшего искажения истины не мог.
Рядом с мамками стояли младшие братишки посаженных парней и подростков, а впереди всех, яростно вздымая огромный бюст, стояла несгибаемая защитница всех угнетенных и обиженных Марина Авксентьевна Поплавская.
– Щеглова к ответу! – выкрикивала она.
– ...к ответу!!! – вторила ей толпа.
– Долой коррупцию и беспредел! – мощно выдыхала Поплавская.
– ...беспредел!!! – вторило ей отдающееся от высоких стен центральных зданий эхо.
– Долой прокурорский произвол! – выбрасывала руку вперед Поплавская. – Дураков на мыло!
И тогда пришедшая с мамками пацанва полезла в огромные клетчатые, пошитые из мешков из-под сахара сумки и начала доставать оттуда увесистые, но не крупные, как раз по руке камни.
«Оба-на!» – выдохнул священник и тут же увидел, каково это «оружие пролетариата» в действии.
Пацаны были на удивление метки, и стекла полетели сразу. Они гулко охали, проседали и с глухим шелестом сверкающим на ярком солнце серебристым дождем осыпались вниз, на аккуратно, почти по-европейски подстриженный зеленый газон.
– Щеглова к ответу! – крикнула Поплавская, и пацаны провели вторую атаку, уже на втором этаже.
– Дураков на мыло! – и застонали и заскрежетали выбиваемые стекла третьего...
– Мать честна! – охнул священник. – Этого мне еще не хватало!
Но не этот разбойный и глубоко народный «акт возмездия» потряс его, нет. Просто из расположенного неподалеку здания РОВД уже высыпались один за другим высокие плечистые парни в камуфляже. Власть была готова к подобной акции и собиралась ответить «симметрично».
– Подонки! – крикнул кто-то из толпы, видимо, понимая, что силовым методам власти противопоставить просто нечего.
Парни подтянулись поближе, и священник с удивлением узнал в командире того самого майора, которого он видел много дней назад на фильтре. Майор уверенно командовал местными ментами, и те исполняли приказания так точно, словно прошли под его началом не один час усердных тренировок.
Толпу стремительно окружили, профессионально отделили от нее несгибаемую Поплавскую и начали рассекать надвое, затем еще раз надвое, пока вся она не стала состоять из мелких, по восемь-десять человек, групп. Здесь работали профессионалы.
Отец Василий проводил взглядом волочимую животом по асфальту Поплавскую, отметил, как моментально женская агрессия превратилась в бессильные вопли и проклятия, глубоко вдохнул, выдохнул, решительно развернулся и пошел в храм.
Отец Василий проводил взглядом волочимую животом по асфальту Поплавскую, отметил, как моментально женская агрессия превратилась в бессильные вопли и проклятия, глубоко вдохнул, выдохнул, решительно развернулся и пошел в храм.
«Мы пойдем другим путем, – глотая обиду, мысленно твердил он. – Не таким путем надо идти!»
* * *Священник быстро вернулся в храм, но диакона Алексия на месте не обнаружил. Этот безответственный проныра уже упылил в город собирать очередную порцию бабских сплетен. Отец Василий неудовлетворенно рыкнул и принялся ждать – то, что он замыслил, совершить без Алексия было сложновато. Но лишь через долгие сорок минут тщедушная фигура диакона показалась в церковных воротах.
– Алексий! – гаркнул поп. – Ко мне! Мать твою...
– Вы не представляете, чего в городе творится! – на полусогнутых подбежал к нему диакон. – Там такое творится! Такое...
– Да мне плевать! Ты мне здесь, на месте нужен, а не в городе! – прорычал отец Василий и ухватил мерзавца за немытые патлы.
– Вы не понимаете! – взвизгнул Алексий. – Они снова фильтр открыли!
– Как? – выпал в осадок священник. – Ты чего такое говоришь? Для кого?
– Я не знаю... – поднял узкие плечи вверх диакон. – Я только знаю, что теперь там наши, местные заправляют, а «чеченцы» у них навроде инструкторов.
«Оп-пачки! – охнул священник. – Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Все стало ясно, как день: формально не вводя в городе никакого там «особого положения», глава фактически его ввел. Но крыть потенциальным немногочисленным оппонентам будет нечем, никакого там «спецподразделения», все свои, нормальная милицейская работа...
Отец Василий не стал бы никого за это упрекать: власть руководит, как умеет, в меру своего интеллекта, и других у нас нет. Но ему было безмерно печально оттого, что дело, которое можно было разрешить полюбовно, превращается в грязное, кровавое и бесчестное побоище между народом и его избранниками. Просто потому, что у кого-то не хватает смекалки или, что еще хуже, эта смекалка работает лишь на свой персональный служебный интерес.
– Вы волосы-то мои отпустите, – осторожно попросил диакон, и священник вздрогнул и выпустил своего помощника.
– Значит, так, Алексий, – задумчиво произнес он. – Давай по знакомым, всем, кого знаешь, скажи, что мы будем молебен проводить на освобождение узников и остановление насилия.
– Когда? – сглотнул Алексий. Он прекрасно понимал силу искреннего обращения к господу.
– Ровно в шесть вечера сегодня. Вперед, Алексий! И не подведи меня на этот раз!
– Я? Вас? Да ни за что! Да я сюда весь город соберу!
Алексий подпрыгнул на месте, развернулся и помчался исполнять волю человека, которого он любил и уважал более всех на свете.
* * *Народ начал собираться уже к четырем. И в любой другой день отец Василий торопиться бы не стал и начал бы молебен ровно в шесть, как и распорядился. Но не сегодня. Сейчас, когда силы добра и зла стояли одна напротив другой так плотно, он не мог упускать ни секунды времени, и он начал в шесть минут пятого.
Из храма вынесли чудотворную икону Николая Угодника, и прихожане как один вздохнули и опустились на колени. Отец Василий широко, истово перекрестился и затянул пятидесятый псалом.
И, вторя ему, заговорили, взмолились прихожане, и каждый новый просто присоединялся к этой поначалу небольшой группке; подходил, опускался на колени и подхватывал слова молитвы. И тогда что-то начало меняться.
Этому не было никакого объяснения. Все так же ослепительно сверкало солнце, так же щебетали птицы и мчались по прилегающей к храму улице машины, но атмосфера вокруг храма с каждой минутой становилась иной – прозрачнее, ярче и мощнее.
К пяти вся прихрамовая площадка была заполнена людьми до отказа. К половине шестого люди становились на колени за храмовой оградой, и отец Василий был вынужден усилить мощь своего голоса раза в полтора. К шести молящиеся облепили храм со всех сторон – стояли у гаражей, у двух последних оставшихся при храме покосившихся от времени частных домиков, возле серых пятиэтажек и даже в районе автобусной остановки.
А к половине седьмого на той стороне улицы начали парковаться милицейские машины. Отец Василий видел, как из первой вышел Скобцов с тем самым майором, что раньше заправлял всем на фильтре, а сегодня руководил локализацией и изоляцией не санкционированного никем «мамкиного бунта». Но вот поделать с тем, что происходит сейчас, милиция ничего не могла. Никакого неповиновения, никакого неподчинения, никаких призывов к насилию или там соблюдению человеческих прав – ни-че-го! Здесь были только смирение и молитва.
Отец Василий поднял голос еще выше, и теперь он эхом отдавался от стен пятиэтажек и возвращался к нему, отчего пение приобретало странный сюрреалистический оттенок, так, словно в этот миг все вокруг стало одним огромным храмом. И люди вторили ему, всем своим смиренным видом показывая, что они будут только молиться, до тех пор, пока господь не услышит их покорный Его воле призыв и не вразумит неразумных.
И к половине девятого вечера, когда солнце уже упало за высотки, господь вразумил. Сначала это прошло по рядам, как шепоток, а потом разнеслось по всей округе, набирая и набирая силу: «Всех отпустили!»
* * *Священник пришел домой, как выжатый лимон. Нет, сила духа была при нем – вся, без изъянов. Но вот все остальное, и внутри и снаружи, было как-то странно разбалансировано и «болталось», как плохо привинченные детали. Он прилег на диванчик, но сон не шел. Он прикоснулся к спящему Мишаньке, но понял, что родительские чувства сбиты и словно заштрихованы большим жирным карандашом. Он подошел и обнял Ольгу, но впервые за много лет ее сдобное тело не вызвало у него изнутри никакого отклика.
– Господи, Мишенька, что с тобой? – перепугалась попадья. – Ты здоров?
Отец Василий растерянно пожал плечами; он не знал, с чем это состояние сравнить. Болезнь? Здоровье? Четырехчасовой молебен с высочайшими «ставками» под ярким солнцем, с беспрерывным пением и напряжением всех сил словно что-то сдвинул внутри, но что, он не знал.
Попадья раздела мужа и уложила на кровать под простыню. Легла сама, начала ластиться... Но он так и лежал с открытыми глазами, чужой всему окружающему миру, включая собственную горячо любимую супругу, и молчал. Так прошло с полчаса, и тогда Ольга перепугалась.
– Так, – с нервной решительностью откинула она простыню. – Хватит! Я звоню Косте. Мне еще не хватало, чтобы ты прямо сейчас богу душу отдал!
Наверное, правильно было бы упрекнуть ее, напомнить, что только господь и определяет, когда человеку оставить свою бренную оболочку и перенестись в «миры горние», но отец Василий не чувствовал позыва даже к этому.
– Костя! – кричала в телефонную трубку жена. – Да, это я! Горе у меня, Костя... – Было слышно, что попадья плачет. – Да, Мишка! Я не знаю, что с ним происходит! Приезжай, Костя, я боюсь...
Потом приехал главврач, и отца Василия начали ощупывать, переворачивать, проверять рефлексы и задавать каверзные вопросы. Священник односложно отвечал, но ни во что не включался.
– Ну что, пульс нормальный, легкие чистые, рефлексы в норме. Может быть, ему просто выспаться надо? – подытожил Костя.
– А если он не спит? – всхлипнула попадья. – Лежит и глазами в потолок лупает! Я его в первый раз таким вижу! Сделай что-нибудь, Костя! Не бросай нас!
Главврач почесал лысеющее темечко, глянул на часы и обреченно вздохнул.
– Знаю я одно средство... В принципе у меня в машине еще пол-литра осталось...
– Что угодно, – панически скосила глаза в сторону мужа Ольга. – Лишь бы помогло...
– Ладно, Мишаня, поднимайся, – хлопнул друга по тугому животу главврач. – Поедем на ночную природу полюбуемся. Воздухом подышим, с удочками посидим, о бабах посудачим...
Поп не возражал. Он вообще не имел по этому поводу никаких мыслей или чувств.
– Ну, вот и ладненько. Ты его, Олюшка, пока одевай, а я в больничку позвоню, чтоб назад не ждали.
Отца Василия принялись со всхлипами одевать, а он смотрел и понимал, что не может даже удивиться. Это было странно и непривычно, но даже эта самая странность и непривычность не вызывала в нем ровно ничего. Он был пуст, как буддийский монах перед выходом в нирвану. Если бы оная не была только лживым измышлением восточных конкурирующих с православием лжерелигий.
– Готово! – крикнул Костя и навис над ним, потирая ладони. – Давай, дорогой, подымайся! Щас мы с тобой к Пете и, блин, на наше любимое место! Давай-давай, не строй из себя спящую красавицу.
Священника подняли, протащили к выходу, бросили в полуразваленный белый «рафик» с надписью «Скорая помощь» по борту, сунули в руки собранный женой рюкзачок и напоследок заглянули под веко.
– Надо же! Ты меня, Мишка, удивляешь все больше день ото дня.