Бредун двинулся по направлению к хате.
— Нож возьми, — бросил он Инге через плечо, и Инга сразу сообразила, какой нож имеет в виду Бредун.
— Нож возьми. Пусть тоже послушает. Клин клином вышибают… а иной клин — клинком.
Последние слова не показались Инге удивительными или неуместными.
Очень даже уместные были слова.
У стола-помоста Инга задержалась, сжала в ладони рукоять оставленного ножа — и ей внезапно показалось, что она держится за чью-то руку.
Твердую и надежную.
* * *…они сидели в доме Черчека, где все было на удивление обыденно: добротная, «бабушкина», с точки зрения Инги, мебель; ореховый буфет, в недрах которого позвякивало великое множество скляночек; пучки высохших трав под потолком, никелированная полуторная кровать с прогнувшейся сеткой, в углу икона с хмурым святым, смахивающим одновременно на хозяина дома и на разбойника с большой дороги (или это была не икона?.. так вроде лампадка горит…), и, наконец, огромный, на века сколоченный стол, за которым они и сидели…
— Ну, вот и все, что я знаю, — сказал в заключение Бредун, подумал и поправился без тени смущения, — вернее, это все, что рассказал мне ваш приятель Бакс. Знаю-то я поболе того, только ни к чему оно сейчас, знание мое…
Он осторожно лизнул разбитую губу, скривился и шумно втянул воздух горбатым носом.
— Ладно, — вздохнул Бредун, щуря хитренькие глазки, — теперь ваша очередь. Говорите, что да как… Слово-полова, ан, глядишь, и наковыряем чего-нибудь.
И они заговорили.
Говорила Инга — и байдарки скользили по стремнине Маэрны, визжал от восторга Талька, молчали над бутылкой красного сумрачные Анджей с Баксом, ехал поезд туда, ехал поезд обратно, выл лейтенантов Ральф, развевалась белая рубашка Иоганны, рукоять ножа прилипала к руке, и лес расступался перед бегущей женщиной…
Говорил Черчек — и лежал во флигеле остывший труп упрямой старухи Вилиссы, отдавшей Дар свой неведомо кому; только не застал Черчек ни тела жены своей, ни глаз ее опустевших, а застал лишь могилку свежую да грубый крест над ней, а остальное потомственный ведун душой учуял; снова входили на хутор трое чужаков, и снова холодел старик, видя во взгляде пришлого пацана в летней маечке — видя знакомый отсвет, что много лет видел во взгляде той, которая звалась Вилиссой Черчековой, а в иных кругах — Пфальцской Вилой; вновь говорил мальчишка слова, Даром подсказанные, и отворачивался старый Черчек, не заметив хищного прищура Серого Йориса из дикого волчьего клана…
Говорил Йорис — и запах пришельцев вновь раздражал чуткие ноздри Вожака, мешаясь с заветным ароматом первача на знойных летних травах; вновь малец проклинал отпрянувшего Йориса, услыхавшего страшный голос умершей старухи-хозяйки, и нож сам раскрывался в руке, и вылетал из руки, когда приземистый бородач-горожанин ревел зверем — тем зверем, на которого даже всей стаей не ходят, да только поздно понял это сдуревший перед полнолунием лохматый Йорис…
Иоганна молчала. Лишь легко коснулась ножа, смирно лежащего на столе, да посмотрела на Ингу, рядом с которой нож и лежал. Вот и все.
Что сказано — то сказано.
Бредун тоже посмотрел на нож.
— За него я скажу, — прошептал Бредун. — Не мастак я такое говорить, но попробую.
Бредун протянул руку, ладонь его зависла над лезвием — и лезвие на миг просветлело, показалась на нем строка, дорожка неведомых знаков, похожих на птичьи следы на песке; показалась — и исчезла.
Бредун гортанно вскрикнул — раз, другой, будто пробуя голос, и Инга с удивлением заметила, что голос его резко изменился. Низкий стал голос, глухой, рокочущий; будто и не Бредуна, а кого-то другого, только что вошедшего…
Кого?..
15
ТАМБредун замолчал. Пальцы его, лежащие на столе, нервно подергивались, отбивая некий ритм — рваный и совершенно не соответствующий ритму сказанного.
— А дальше? — тихо спросила Инга, не отрывая взгляда от вздрагивающих пальцев Бредуна.
— Дальше…
Голос рассказчика снова изменился. Он стал выше, протяжнее, и временами Бредун словно подвывал, вибрируя рокочущим «р» и удлиняя гласные звуки.
Йорис напрягся и лицо его напомнило древний барельеф языческих храмов…
16
16
ЗДЕСЬБредун замолчал, болезненно морщась.
Инга хотела что-то спросить, но он жестом остановил ее, будто почувствовав сам момент зарождения вопроса.
— Черч, — сказал Бредун, — объясни этой женщине, кто такие Неприкаянные…
Черчек объяснил.
Как мог.
Или как хотел.
— Неприкаянные, — буркнул он, — это Неприкаянные. Вроде этого… Они ходят, куда хотят. А если задерживаются дольше, чем надо — то вокруг них начинаются неприятности. У них и у нас. Потом они уходят — в смысле Неприкаянные уходят — а неприятности остаются. И мы остаемся. Кто — живой, а в основном — дохлые… И расхлебываем всю эту кашу. Потому что они уходят, а возвращаются лишь тогда, когда уже поздно, и закипает новая каша. Поняла?
Инга задумчиво смотрела на усталого Бредуна.
— Тебя когда-нибудь жалели, Бредун? — спросила она, помолчав.
— Спасибо, — невпопад ответил Бредун.
Он тоже помолчал, попытался вновь заговорить, закашлялся — и долго пил из услужливо подсунутого Черчеком кувшина с пивом, морщась и дергая кадыком.
Наконец Бредун поставил кувшин на стол и отдышался.
— Страшно, — тихо и хрипло произнес он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Мне, Бредуну, Неприкаянному, Пыли Восьми Дорог, кого Смерть упрямо обходит девятой дорогой — мне страшно. Потому что сейчас я сделаю то, что не делалось еще никогда.
Я соберу Неприкаянных. Всех — не обещаю, да и никто вам этого не пообещает, но до кого дотянусь — тех соберу.
Я не знаю, чем это грозит.
Но если я не сделаю этого — будет еще хуже.
Это я знаю наверняка.
* * *…Утром Инга, выйдя во двор, никого там не нашла. После недолгих поисков, обойдя флигель кругом, она обнаружила с тыльной стороны дома — куда до сих пор ни разу не заходила — невысокий холмик с торчащим из него самодельным крестом. А вокруг этого странного захоронения стояли Иоганна, тихий и умытый Йорис, и чуть подвыпивший Черчек с лопатой в руках.
— Чего это вы? — севшим спросонья голосом осведомилась Инга, еще не сообразив, что лучше было бы промолчать или вовсе не приходить сюда.
— Жена моя здесь, — веско ответил Черчек, зачем-то ткнув пальцем наискосок в небо, а не в могилу. — Выкапывать будем. Эх, Вила, Вила…
На вопрос: «Зачем?» старик пробурчал что-то неразборчивое, вроде: «Чую, тело ей сейчас нужно». Инга решила удовлетвориться этим своеобразным ответом. Поняла — надо. И встала рядом с Йорисом, рука которого зажила подозрительно быстро — за одну ночь.
В этой выздоровевшей руке Йорис держал топор весьма зловещего вида.
Хозяин хутора с неуловимой досадой выдернул из уже слегка просевшего холмика неумелый деревянный крест — то ли сам крест раздражал его, то ли необходимость крест выдергивать — и отбросил его в сторону, а Йорис тут же принялся рубить символ распятия на дрова.
— Крест-то ему чем не понравился? — шепнула Инга пригорюнившейся Иоганне.
Та не ответила.
Йорис тем временем успел покончить с крестом и начал таскать сушняк — Инга так и не выяснила, где он умудрялся брать эти сучья и ветки — и, пока лопата Черчека тупо вгрызалась в могильный холм, натаскал его целую гору.
Сначала Инга недоумевала, но потом до нее дошло.
Костер. Погребальный костер.
Минут через пятнадцать-двадцать из-под свежеразрытой земли показался край какой-то ткани — земля уравнивает полотно и дерюгу, превращая ткань во что-то среднее, трудноопределимое. Тут Инге отчетливо представилось синюшное, полуразложившееся лицо, слюнявые желтые клыки и горящие, еще живые, по-мертвому живые глаза — и она поспешно отвернулась. «Как бы Иоганна не разродилась раньше времени, со страху-то», — мелькнуло у Инги в голове, мелькнуло и исчезло. Не чувствовалось здесь страха. Совсем.
Иоганна запела-запричитала по ушедшей, Черчек с Йорисом молча подняли то, что скрывал в себе могильный холм — Инга так и не стала смотреть, как ЭТО выглядит — и бережно опустили тело на приготовленное ложе из мертвого дерева. Там же, в этой горе веток, скрывались и останки самодельного креста.
— Лицом вверх клади, — буркнул старый Черчек. — Давай, давай, Серый, не мнись…
— Не по обычаю, Черч, — заикнулся было Йорис, но старик лишь негромко и страшно зарычал в ответ, и Йорис мгновенно умолк.
Загорелось само — без спичек, без огнива — и Инга даже не стала думать, кто и как разжег костер.
Горело на удивление ярко и светло, без черного смрадного дыма, без вони и копоти. И отпылало быстро, а когда костер уже слабо тлел, налетел вдруг ветер, взвил в небо кучу пепла — и развеял, разнес по округе, дальше, дальше… Одни обугленные головешки да разрытая могила напоминали о случившемся.
Не было слез, щемящей тоски, почти не ощущалось присутствия смерти, той, безносой, с косой в руках — только тихая светлая грусть и понимание, что все это естественно и неизбежно, и нет в этом ничего страшного, и все в конце концов будет хорошо… наверное…
С этим легким чувством отрешенности и вернулась Инга к флигелю.
А к вечеру начали собираться тучи.
И гости.
17
ЗДЕСЬПервым появился собственно Бредун, весь день невесть где пропадавший. Явно чем-то довольный, он уселся рядом с Ингой и стал наблюдать за пурпурно-закатным солнцем, медленно опускавшимся в замысловатую вечернюю вязь сплетенных ветвей.
Потом Бредун извлек из-под непонятной хламиды, в которую сегодня вырядился, дорогую сигару, запечатанную в целлофан с яркой надписью, разодрал обертку, подкурил и с удовольствием выпустил огромный клуб крепкого, но вместе с тем ароматного дыма.
Инга отодвинулась в сторонку, а Черчек с уважением посмотрел на быстро сгущавшуюся вокруг Бредуна дымовую завесу.
— Придут… — промурлыкал Бредун, попыхивая импортным куревом. — Эх, трам, тарарам, ходят кони по горам, ходят кони при попоне…
— Эти придут? — осведомилась Инга, стараясь не делать глубоких вдохов. — Неприкаянные? Они что, все вроде тебя?
— Ну не так чтобы вроде… — Бредун неопределенно помахал сигарой в воздухе и чуть не угодил подсевшему к ним Йорису в глаз. Йорис намек понял и тут же исчез.
— Разные мы, дорогая, разные и заразные. Хуже чумы. Есть вроде меня — бродят себе по свету, и не только по этому, да только нет им ни покоя, ни отдыха… много чего нету. Песню, небось, слыхала: «Лучше нету того свету»? Тоже наши люди придумали…
Он снова затянулся.
— А есть и другие. Кармики, например.
— Карлики? — переспросила Инга.
— Да нет… Кармики, говорю. Это когда родился, жил, помер — и нет его. А там, глядишь, через век-другой снова возрождается. То ли самим собой, то ли еще кем. Правда, обычно они облик менять не любят…
— Их что, вызывать можно? Как духов?
Бредун криво усмехнулся.
— Нельзя их вызывать. Они там у себя наверху… ну, не знаю где, не бывал там — в Раю, в Нирване, в Валгалле, а может, вообще нигде — в общем, никакой вшивой магией их оттуда не достанешь! Пока сами не решат, что пора объявиться… Да они там тыщу лет сидеть могут и не рождаться! Хоть башкой горы сворачивай!..
Видно, сильно задевала Бредуна необязательность Кармиков. До того сильно, что стал Бредун похож на дымодышащего дракона и не сразу успокоился. Но успокоился.
— А сейчас? — робко спросила Инга.
— Те, кто родились — придут. По крайней мере, двое. За них я ручаюсь.
— Значит, дело настолько плохо? — прогудел подошедший Черчек.
— Плохо, — кивнул Бредун. — Потому что я чувствую, как что-то подталкивает нас к заведомо подготовленному финалу. А я этого финала не готовил, и идти к нему, как баран, не намерен. Плохо дело, Черч… Без Неприкаянных — вообще безнадежно. И с нами — безнадежно, только в другую сторону. И хорошо, если в ту, что надо. Просто чем нас больше соберется, тем больше шансов, что случится невозможное. Если еще и Темные заявятся — хотя вряд ли…
— Темные? — заинтересовалась Инга. — А это кто?
— Кто-кто… раскудахталась! Тоже Неприкаянные. Только они умирают и больше никогда не рождаются…
От этой зловещей информации и сигарного дыма голова у Инги окончательно пошла кругом, и поэтому она уже ничуть не удивилась, когда из леса вышел какой-то франтоватый молодой человек в темно-синем костюме с белым жилетом, лаковых штиблетах и при галстуке.
В заросли, откуда выбрался этот пижон, Инга однажды по ошибке забрела, и это был первый и последний раз, когда она отошла от хутора, если не считать ночного бегства с ножом. Там в пяти минутах ходьбы начиналось вонючее болото, а шипастые кусты вполне могли разодрать в клочья даже космический скафандр.