– У моего мужа бывают всякие капризы, – объяснила нам тетя Эл. – Он человек хороший, но у него нелегкая судьба – все дело в его спине и легких, он заработал это на фабрике. Кларенс злится на многих людей. Еще он беспокоится за Трумана, только не признает этого. Мы потеряли на войне троих мальчиков из Байлера, и я молюсь за своего сына и за всех остальных каждую ночь. А как насчет пирога?
И тетя Эл отрезала нам с Лиз по толстому куску.
– Лучшие персики в стране, – произнесла она с усмешкой.
– И не сбивайте цену, – сказала я.
Тетя Эл прыснула от смеха.
– Ты, Бин, вот-вот станешь как местная.
Мы сели за стол рядом с Эрлом и стали есть пирог. Он был невероятно вкусным.
– Как поживает ваша мама?
– Прекрасно, – ответила Лиз.
– Она не возвращалась в Байлер за эти годы?
– Нет. С тех пор как Бин была малышкой, она тут не бывала, – сказала Лиз.
– Не могу сказать, что виню ее за это.
– А мой папа был похож на дядю Кларенса? – спросила я.
– Разные, как ночь и день, хотя можно было бы сказать, что они братья. Ты никогда не видела фотографии своего папы?
Я покачала головой.
Тетя Эл посмотрела на кухонное полотенце, которое, казалось, повсюду носила с собой, затем сложила его в малюсенький квадрат.
– У меня есть кое-что, чтобы тебе показать– Она вышла из комнаты и вернулась с толстым альбомом. Сев рядом со мной, стала его перелистывать, затем указала на черно-белую фотографию молодого человека, прислонившегося к двери, со скрещенными на груди руками.
– Вот он. Чарли. Твой папа.
Тетя Эл подвинула альбом ко мне. Кажется, я слышала, как в голове несется кровь. Я прикоснулась к фотографии и почувствовала, что у меня от нервов вспотели руки, и вытерла их о кухонное полотенце тети Эл, потом поднесла фотографию к лицу. Мне хотелось увидеть все детали изображения моего папы.
На папе была тесно облегающая фигуру белая футболка, под один рукав была засунута пачка сигарет. У него были волосатые руки и темные волосы, как у меня. Волосы были зачесаны назад, как носили в те дни. Темные глаза, тоже как у меня. Что меня больше всего поразило, так его кривоватая улыбка, будто он как-то по-своему видел мир и был вышвырнут оттуда.
– Он был красивым, – решила я.
– О, правда, он был красавчиком, – сказала тетя Эл. – Все леди любили Чарли. Дело было не только в его внешности. Главным было то, как он зажигал все вокруг.
– Что вы имеете в виду?
Тетя Эл посмотрела на меня.
– Ты мало знаешь о своем отце, верно?
Я кивнула.
Чарли был мастером-наладчиком ткацких станков на фабрике, сказала тетя Эл, мог починить все, что угодно. Так уж у него была устроена голова. Он не получил достаточного образования, но был умным и постоянно находился в движении. Всегда должен был что-то делать. И когда Чарли приходил на вечеринку, то только тогда там все и начиналось.
– Мне кажется, что в тебе есть та же его искра, – заметила тетя Эл. – Но у Чарли Уайетта была одна плохая черта, которая свойственна всей их семье. Из-за нее он и погиб.
– Я думала, что произошел несчастный случай на фабрике, – сказала Лиз. – Так нам говорила мама.
Казалось, будто тетя Эл что-то обдумывает.
– Нет, – в конце концов промолвила она. – Он был убит.
– Что?
– Хладнокровно застрелен братом человека, которого убил.
Я уставилась на тетю Эл.
– Ты достаточно большая, – проговорила она. – Ты должна знать.
После того как отец Лиз сбежал, стала объяснять тетя Эл, Шарлотта покинула Ричмонд и приехала домой в «Мэйфилд», вернув прежнюю фамилию. Она запуталась во всем этом и стала похаживать на свидания. Потом они с Чарли понравились друг другу. Шарлотта и не думала о замужестве, а Чарли хотел на ней жениться, не только из-за своей порядочности, но потому что он любил ее. Но отец Шарлотты, Мерсер Холлидей, был против, чтобы дочь шла замуж за наладчика станков его собственной фабрики. Шарлотта чувствовала, что как бы весело ни было с Чарли, он был ниже ее уровня.
Чарли надеялся уговорить ее, но однажды ночью в бильярдной Гибсона парень по имени Эрни Малленс назвал Шарлотту распущенной женщиной – вежливо говоря. Когда Эрни отказался извиниться, Чарли подошел к нему. Тогда Эрни вытащил нож. Чарли ударил его кием по голове, и Эрни упал на бильярдный стол и разбил голову. Это убило его. Суд решил, что это была самооборона. После суда брат Эрни, Бакки, поклялся, что убьет Чарли. Многие говорили Чарли, что ему надо уехать из города, но он отказывался. Через две недели Бакки Малленс застрелил Чарли Уайетта на Холлидей-авеню.
– Твой папа был убит, – вздохнула тетя Эл, – потому что защищал честь твоей мамы.
Кларенс поклялся отомстить, продолжила она, но Бакки посадили в тюрьму, а когда он вышел, то уехал из штата прежде, чем кто-либо узнал об этом. Тетя Эл добавила, что она была рада тому, как все это обернулось, но исчезновение Бакки заставило Кларенса еще больше обозлиться на мир.
Она вынула фотографию моего папы из альбома и вложила ее мне в руку.
– Это тебе.
– Я чувствую, как все переменилось, – сказала я Лиз. На обратном пути в «Мэйнфилд» мы толкали руками велосипед, потому что мне хотелось поговорить. – Теперь я знаю, кем был мой папа.
– И теперь ты знаешь, кто ты, – произнесла Лиз. – Ты дочка Чарли Уайетта.
– Да, – сказала я. – У меня глаза папы и волосы папы, и тетя Эл сказала, что во мне есть его искра. Я дочь Чарли Уайетта.
Мы прошли мимо дома, где женщина подметала грязный двор. Утоптанная земля выглядела такой гладкой, будто была покрыта терракотовыми плитками. Женщина, сидевшая под портиком, помахала нам, и я помахала ей в ответ.
– Вот, ты уже приветствуешь людей, которых не знаешь, – сказала Лиз и ухмыльнулась. – Ты становишься местной.
Мы добрались до подножья фабричного холма.
– Я думаю, мне нравится то, как умер мой папа, – заключила я.
– Это все-таки лучше, чем дурацкий несчастный случай на фабрике, – заметила Лиз.
– Как сказала тетя Эл, он защищал мамину честь.
– Он не был простым механиком – хотя в этом нет ничего плохого.
– Я чувствую, что должна о многом расспросить маму, – сказала я. – Какого черта! Когда же она позвонит?
– Позвонит…
Глава 9
Когда мы вернулись домой, дядя Тинсли сидел за столом в столовой и работал со своей генеалогической картой семьи Холлидей.
– Бин, как все прошло?
– Ну, она узнала, как умер ее папа, – сказала Лиз.
– А вы знали?
– Конечно, – ответил дядя. Он указал на имя на карте. – Чарльз Уайетт, 1932–1957.
– Почему же вы мне не рассказали?
– Это было не мое дело, – сказал он. – Но весь Байлер наверняка знал об этом. Месяцами не говорили ни о чем другом. Или даже – годами.
Фабричные рабочие, которые пили пиво в бильярдном зале, всегда отчаянно дрались, бились на ножах, сказал он, и время от времени убивали друг друга. В этом не было ничего удивительного. А вот этот инцидент был особенным, он касался Шарлотты Холлидей, дочери Мерсера Холлидея, человека, на которого работали почти все в городе. Когда Бакки Малленс предстал перед судом, Шарлотта появлялась на людях, и все знали, что она носит ребенка наладчика станков, которого убил Бакки. Это был страшный скандал, и мама с папой ощущали себя униженными. Так же, как и Тинсли с Мартой. Все четверо чувствовали, что имя Холлидеев – имя, стоящее на проклятой фабрике, имя главной улицы города – было запятнано. Мама перестала ходить в клуб садоводов, папа отказался от игры в гольф. Каждый раз, когда дядя Тинсли проходил по городу, сказал он, он знал, что люди у него за спиной судачат о нем.
Мама и папа, продолжил он, не могли показать Шарлотте, что они испытывали. Она приехала домой, когда ее брак рухнул, и ожидала, что тут ее поддержат. В то же время она объявила, что поскольку теперь уже взрослая, то будет делать все, что ей нравится. И в результате опозорила всю семью. Шарлотта, со своей стороны, чувствовала, что семья отказалась от нее, и она возненавидела маму и папу, а также и Тинсли с Мартой.
– Вскоре после того как ты, Бин, родилась, Шарлотта покинула Байлер, поклявшись, что никогда больше сюда не вернется, – сказал дядя Тинсли. – Это был один из тех редких случаев, когда она приняла верное решение.
Ночью я никак не могла уснуть. Лежала, переваривая все, что узнала в этот день о маме и папе. Я всегда хотела узнать больше о своей семье, но оказалась к этому не готова. То, что у меня была своя собственной комната, на самом деле было отвратительно, потому что мне не с кем было поговорить. Я встала и, притащив свою подушку в комнату Лиз, забралась к ней под одеяло. Сестра положила руку мне на плечо.
– Теперь я действительно знаю кое-что о моем папе, – сказала я. – Есть о чем подумать. Может, когда мама появится здесь, ты скажешь ей о том, что хочешь встретиться со своим отцом?
– Теперь я действительно знаю кое-что о моем папе, – сказала я. – Есть о чем подумать. Может, когда мама появится здесь, ты скажешь ей о том, что хочешь встретиться со своим отцом?
– Нет, – резко бросила Лиз. – После того как он бросил маму и меня, я никогда не буду иметь с ним никаких дел. Никогда. – Она глубоко вздохнула. – Выходит, ты счастливая. Твой папа мертв. А мой сбежал.
Мы немного полежали молча. Я ждала, что Лиз скажет что-нибудь умное. Так по-Лизиному было бы помочь мне осмыслить все, что мы узнали за этот день. Но вместо этого она начала играть в слова, как всегда делала, когда что-то расстраивало ее и ей нужно было все уяснить.
Сестра начала со слова «головешки». Сначала она изменила его на «голова кошки». Потом сказала – «голова в лукошке», затем – «голова в окошке», после – «голова на брошке» и наконец – «голова на ножках».
– И совсем не смешно, – заметила я.
Лиз помолчала минутку и вздохнула:
– Ты права…
Глава 10
На следующее утро я выпалывала сорняки в цветочных клумбах вокруг бассейна, все еще размышляя о том, что я дочь Чарли Уайетта, и о том, как мама, забеременев мною, создала для всех такие проблемы. Дятел стучал по платану, этот звук заставил меня поднять голову, и через прогалину в больших темных кустах я увидела идущего по дороге Джо Уайетта с мешком на плече. Я встала. Заметив меня, Джо направился ко мне так, будто просто вышел пройтись по улице и случайно наткнулся на меня.
– Привет, – сказал он, почти подойдя ко мне.
– Привет, – ответила я.
– Ма сказала, что я должен пойти поздороваться, поскольку мы родственники и все такое прочее.
Я посмотрела на него и поняла, что у него такие же темные глаза, как у моего папы и у меня.
– Вроде бы мы кузены.
– Вроде бы так.
– Извини за то, что назвала тебя вором.
Он опустил глаза, и я увидела усмешку на его лице.
– Бывало, называли и хуже, – сказал он. – Слушай, куз, ты любишь ежевику?
Куз. Мне это понравилось.
– Еще бы.
– Ну так пойдем, наберем себе.
Я побежала в сарай, чтобы найти мешок.
Был конец июня, и влажность продолжала усиливаться. Земля была сырой от дождя, прошедшего ночью. Мы шли по большому лугу, и там, где земля не высохла, приходилось идти по хлюпающей грязи. Кузнечики, бабочки и маленькие птицы легко и быстро порхали прямо перед нами. Мы подошли к ржавой проволочной ограде, отделявшей луг от леса. Поскольку ежевика любит солнце, сказал Джо, то лучше всего ее искать по краям тропинок и там, где лес встречается с полем. Двигаясь вдоль ограды, мы скоро подобрались к огромным колючим кустам ежевики с толстыми, жирными, темными ягодами. Первая ягода, которую я положила в рот, оказалась такой кислой, что я ее выплюнула. Джо объяснил, что надо рвать только те ягоды, к которым едва можно прикоснуться. Та, которую ты сорвала, еще недостаточно созрела для того, чтобы ее можно было есть.
Мы поднимались на холм вдоль ограды, собирали ежевику и ели ее столько, сколько хотелось. Джо рассказал, что все лето проводит в лесу, собирая разные ягоды, еще совершает рейды в сады за вишнями, грушами и яблоками, а потом прокрадывается и на чьи-то грядки, чтобы стащить помидоры, огурцы, картофель и бобы.
– Только тогда, когда этого всего там слишком много, – добавил он. – Я никогда не беру того, чего выросло мало. Это воровство.
– Больше похоже на то, как это собирают птицы и еноты, – сказала я.
– Вот это другой разговор, куз. Хотя, должен признать, не все такие добрые.
Время от времени, сказал он, фермеры, которые обнаруживают его в своих садах или полях, целятся в него из пистолета. Как-то сидел он на яблоне на заднем дворе того разукрашенного дома дантиста в Байлере, и тут вся семейка вышла в патио на ланч, и ему пришлось просидеть на дереве, не пошевелившись, целый час, как белке, которая надеется, что охотник ее не заметит. Самое плохое, что с ним когда-нибудь приключалось, это было то, когда за ним кинулась дворовая собака и он потерял фалангу, не успев перелезть через забор. Джо усмехнулся, вспомнив это, и вытянул руку.
– А этот палец не воровал.
Когда наши мешки наполнились, мы пошли назад через живую изгородь в «Мэйфилд». В лесу за оградой, в середине жаркого летнего дня, стояла тишина. У сарая мы остановились попить из водопроводного крана над корытом, пригладили волосы под краном, и вода потекла по нашим лицам.
– Может, мы еще пособираем, куз, – сказал Джо, вытирая щеки.
– Конечно, куз, – сказала я и тоже вытерла щеки.
Джо пошел по дороге, а я повернула к дому. Только я приблизилась к портику, как Лиз вышла из двери.
– Мама звонила, – сообщила она. – Она будет здесь через два дня.
Глава 11
В тот день мы с Лиз сидели около бассейна, разговаривали о приезде мамы и ели ежевику, пока наши пальцы не почернели. Прошло четыре недели и шесть дней, с тех пор как мама порвала с Марком Паркером и избавилась от него. Хотя мне очень нравился Байлер и меня очень разволновало знакомство с дядей Тинсли и встреча с семьей папы – даже с этим сварливым дядей Кларенсом, – мне действительно не хватало мамы. Мы были, как она всегда говорила, племя троих. Все, что нам было нужно, так это мы трое. Мне очень многое хотелось обсудить с мамой, больше всего моего папу, а еще мы с Лиз хотели узнать, какие у нее планы. Вернемся ли мы обратно в Лост-Лейк? Или куда-нибудь еще?
– Может, пока останемся здесь? – сказала я Лиз.
– Может быть, – сказала она. – Это же и мамин дом тоже.
С тех пор как мы приехали, мы все время приводили в порядок вещи дяди Тинсли, но в таком месте, как «Мэйнфилд», надо было еще много сделать. Спустя два дня после маминого звонка мы вытаскивали банки и ящики и вдруг услышали звук «Дарта», подъезжавшего к портику.
Мы с Лиз кинулись вниз по ступенькам, и тут как раз мама вышла из машины, за которой тянулся небольшой бело-оранжевый прицеп. Мама была в своем красном бархатном жакете, несмотря на то, что было лето, волосы подняты наверх, как она делала, когда собиралась идти на прослушивание. Мы втроем обнялись посреди дороги, смеясь и что-то выкрикивая, а мама все говорила – «мои дорогие», «мои детки», «мои драгоценные девочки».
Дядя Тинсли вышел из дома, прислонился к одной из колонн портика и наблюдал за нами, скрестив руки на груди.
– Славно, что ты все-таки забежала сюда, Шар, – сказал он.
– Мне тоже приятно повидать тебя, Тин, – сказала мама.
Мама и дядя Тинсли стояли и смотрели друг на друга, а я начала тараторить обо всем веселом, что мы живем в ее комнатах в «птичьем крыле», чистили бассейн, ездили на «Фармале», ели персики и собирали ежевику.
Дядя Тинсли прервал меня.
– Где ты была, Шар? – спросил он. – Как ты могла уехать и оставить этих детей одних?
– Нечего меня судить, – сказала мама.
– Слушайте, пожалуйста, не воюйте, – сказала Лиз.
– Да, давайте вести себя прилично, – заявила мама.
Все пошли в дом, и мама стала разглядывать весь этот хаос.
– Господи Иисусе, Тин! Что сказала бы мама?
– А что она сказала бы о том, кто бросил своих детей? Но как ты говоришь, давайте вести себя прилично.
Дядя Тинсли пошел в кухню делать чай. Мама стала ходить по гостиной, поднимая хрустальные вазы и фарфоровые фигурки из коллекции своей мамы, старые бинокли ее папы в кожаных чехлах, семейные фотографии в серебряных рамках. Она изо всех сил пыталась удалить это место и свое прошлое из своей жизни и вот теперь снова оказалась тут. Мама смеялась и покачивала головой.
Дядя Тинсли вернулся с серебряным подносом, где было все, что нужно для чая.
– Снова быть здесь – так печально, так странно, – вздохнула мама. – Я чувствую старый озноб. Моя мать всегда была такой холодной и отдаленной. Она никогда по-настоящему не любила меня. Единственное, что ее заботило, – внешний вид и соблюдение приличий. И папа любил меня неправильно. Во всем этом было какое-то несоответствие.
– Шарлотта, какая чепуха, – возразил дядя Тинсли. – Это всегда был уютный дом. Ты была маленькой девочкой папы – по крайней мере, до твоего развода, – и ты это любила. На самом деле под этой крышей не происходило ничего плохого.
– Потому что мы притворялись. Мы умели замечательно притворяться. Мы все были специалистами по притворству.
– Не смеши меня, – сказал дядя Тинсли. – Ты всегда все преувеличивала. Любила создать свои собственные маленькие драмы.
Мама повернулась к нам:
– Понимаете, что я имела в виду, девочки? Видите, что здесь происходит, когда вы пытаетесь сказать правду? На вас тут же нападают.
– Давайте просто выпьем чаю, – предложил дядя Тинсли.
Все сели. Лиз разливала чай и раздавала чашки.
Мама уставилась на свой чай.