Оказалось, что в тот день Рустама оповестили, что его то ли невеста, то ли просто возлюбленная успела выйти замуж за другого, пока он плавал. Уточнить информацию мне так и не удалось, поскольку тем же днем парень сошел с корабля. Будучи весьма спокойным и уверенным в положительном исходе любой затруднительной ситуации, Рустам неожиданно для меня оказался в одном шаге от совершения непоправимого. Вот уж, правда говорят «В тихом омуте черти водятся», и наш грузинский ассистент повара стал живым тому доказательством.
Вообще, попав на судно, каждый в какой-то мере немного сходил с ума. Быть может, атмосфера перманентного праздника подталкивала людей совершать глупые, опрометчивые, а порой даже абсолютно бессмысленные поступки. К сожалению, я тоже не оказался исключением. Пройдя адаптацию и исследовав, так сказать, местный рынок, у меня завязался роман с одной из официанток. Веселая, добрая, общительная, а главное простая Крати была на девять лет меня моложе. Мне нравилось убивать с ней время, нам никогда не было скучно вместе, и не смотря на это, я понимал, что все несерьезно, по крайней мере таковым было мое отношение к ней. Через некоторое время, окончательно устав от пустоты и бесперспективности данной связи, у меня состоялся напряженный разговор с Крати о нашем разрыве и «возможностью остаться друзьями», как это обычно предлагается, но никогда не реализовывается. Крати раздосадовано плакала и проклинала меня, я же в свою очередь, как более опытный в любовных делах, понимал, что ей просто нужно время. Однако несколько дней спустя, прибирая одну из многих выделенных мне в смену кают, мое мнение кардинально поменялось. Как я понял по многочисленным исписанным черновикам, разбросанным по столу, кровати и полу, в той каюте проживал начинающий, а, быть может, уже известный в определенных кругах, писатель. Блестящие туфли на высоких каблуках, стоящие у входной двери, позволили мне судить, что это была женщина. Окончательно заскучав от монотонности своей грязной работы, я не удержался и заглянул в ее рукописи. У автора был мелкий почерк, и мне то и дело приходилось щуриться. Будучи абсолютно безразличным к чтению и редко видящий какой-либо текст, по какой-то непонятной мне причине я умудрился запомнить кое-что из прочитанного. При чем некоторые отрывки так сильно впились мне в память, что я смог пронести их через годы и не растерять. Из самого яркого было следующее:
«Депрессия — это когда ты начинаешь горько плакать над фильмом с Луи де Фюнесом в главной роли.
Депрессия — это когда даже эксгибиционист от твоего унылого взгляда не получает желаемого результата.
Депрессия — это когда ты боишься убить мошку, задумываясь над тем, есть ли у нее родственники, которые будут по ней скучать.
Депрессия — это когда с каждой последующей рюмкой ты понимаешь, что до нее было как-то лучше.
Депрессия — это когда заняться вроде нечем, а на фильмы и книги времени нет.
Депрессия — это когда в зеркало смотреть противно, а спорт тебя утомляет.
Депрессия — это когда ты уже еле влезаешь в свое любимое платье, а все равно то и дело хлопаешь дверцей холодильника.
Депрессия — это когда новости о чьих-то помолвках и беременностях воспринимаются как очередной проигрыш в номинации Оскар за лучшую женскую роль.
Депрессия — это когда ты не отвечаешь на телефонные звонки, а сама думаешь, что все как назло бросают тебя в такой неподходящий момент.
Депрессия — это когда тебе хочется пообщаться по душам с последним вонючим бродягой, валяющимся пьяным под прогнившим забором.
Депрессия — это когда даже сосед с параллельной улицы сочувствующе одаряет тебя взглядом, а ты твердишь направо и налево, что у тебя все лучше и быть не может…»
Все остальное было написано в таком же пессимистическом духе. Однако я почему-то не мог оторваться от чтения тех заметок. По мере того как я прочитывал один лист за другим, настроение мое кардинально менялось в сторону задумчивости, грусти, одиночества.
Данный стих стал единственным выученным мною наизусть за всю свою жизнь. Знакомство с ним значительно растормошило меня морально, а мой, еле дышащий позитивный настрой, окончательно сломился одной отдельно написанной и обведенной в рамочку фразой:
«С каждым воспоминанием, с каждой надеждой, с каждым вздохом о тебе я подыхаю в мире, сжавшимся в одну жалкую ничтожную точку — я перестала дышать, когда ты отвернулся…»
И как только я это прочитал, я тут же вспомнил о бывшей жене, а стало быть, мигом побежал к Крати мириться. Поспешный, эгоистичный, необдуманный и совершенно бесполезный поступок. Таким и был я на том лайнере.
Это еще что? Вот если бы вы знали, что конкретно заставило меня обратить внимание на Крати, вы бы даже не стали меня слушать. Эта юная кокетка досталась мне в качестве выигрыша в покер. Сидя напротив нашего аниматора, который кроме меня был единственным оставшимся за столом, кто не спасовал, я улыбался, наблюдая за тем, как мой отчаявшийся соперник удрученно бегал глазами по картам, понимая, что у него не осталось больше средств, чтобы ответить на мою поднятую ставку. Немного поразмыслив, он вдруг сделал нечто такое, чего я никак не мог ожидать от человека, который двенадцать часов в сутки проводит на общение с детьми. Он поставил Крати, сказав, что давно уже ухаживает за ней, но если вдруг он проиграет, он готов будет отступить, и девушка, по его словам, «будет принадлежать мне, т. е. я смогу попытать с ней счастье». Я ответил, что данное право у меня и так уже было, но все же, к моему великому стыду, я принял ставку, с любопытством желая знать, чем дело закончится. Я не тянул никого за язык, а просто как обычно наблюдал, играя все ту же роль молчаливого свидетеля. Те разочарованные полные ужаса глаза мужчины, хватающегося за голову, я надолго запомнил. Мне казалось, он практически готов был рвать на себе волосы. А я все задавался вопросом, что же конкретно ему так больно было терять: деньги или все же девушку?
В тот же вечер я пригласил Крати пройтись со мной по палубе и посмотреть на звездное небо с каждым новым днем теплеющего апреля. Я уверен, что если бы не эта покерная партия, я не обратил бы на Крати никакого внимания, хотя, в принципе, она была в моем вкусе. Скорее жажда самого по себе выигрыша заставила меня, не раздумывая, принять его. Подло? Мерзко? Низко? Согласен со всем.
Я же говорю, на том корабле каждый по-своему трогался умом. И, зачастую, такое сумасшествие оказывало влияние на других. Признаюсь, мне доставалось больше обычного в виду специфичного состояния моих клиентов. Большая часть посетителей нашего бара совершенно не умело пить. Кто-то, пьянея, начинал сильно ругаться, кто-то приставал к окружающим, кто-то затевал драку, кто-то мирно засыпал за барной стойкой, а кто-то танцевал как недоразвитый и бил посуду. Но дальше всех пошел Чарльз Кимани, который после до дна выпитой бутылки текилы приревновал ко мне… Внимание! Свою несуществующую жену, которая, якобы, в тот вечер сидела рядом с ним, в то время как я как раз отчетливо видел, как этот лунатик все время был один. Более того, Чарльз никогда не был женат, и вообще ему по жизни крайне не везло с женщинами, они шарахались от него, как от холеры. Думаю, это из-за его неуклюжего умения делать комплименты дамам. В общем, в один из довольно напряженных для меня вечеров этот ревнивый Дон Жуан, по мере того как опустошалась бутылка, постоянно что-то бубнил себе под нос, а когда я подошел к нему, чтобы очистить стол от пустой посуды, он принялся истерически махать руками перед моим лицом, пока, в конце концов, не достал из внутреннего кармана пиджака пистолет и не нацелил его на меня. Неожиданно послышался громкий женский визг. Я даже не успел ничего сказать, не говоря уже о том, чтобы что-то сделать, как вдруг раздался сокрушительный звук спускающего курка. Осечка… Я словно остолбенелый не мог пошевелиться, лишь наблюдая за тем, как трое парней с соседнего столика подбежали к озлобленному Чарли, лихо выбили у него оружие и, заломив руки, положили кенийца на пол. Сказать, что я испугался — это ничего не сказать! Меня всего просто парализовало от страха. Когда Чарльза увели приводить в чувства, я зашел за барную стойку и налил себе рюмку водки, наполненную до краев. Это был первый и последний раз, когда я употребил спиртное на рабочем месте.
Вообще мне часто приходилось наблюдать вещи, о существовании которых я раньше мог только подозревать. Так, например, часто возвращаясь со смены или прогуливаясь во время своего законного абсурдно короткого, но такого блаженного брейка я бывало замечал, как в каком-нибудь из углов каютных коридоров валялись небрежно подкинутые шприцы или пустые упаковки из-под таблеток психотропных веществ. Нередко я даже заставал злоумышленника на месте преступления. Худощавый парень юрко сбрасывал из карманов лишний мусор и мигом скрывался в своей каюте с номером 355. Как позднее выяснилось, это был Камерон Фостер, непутевый сын известного хореографа, Маргарет Эни. За пять дней до окончания четырнадцатидневного круиза юного Фостера один из моих коллег в отделе Utility Cleaning обнаружил в каюте, нелепо лежащего без сознания с пеной у рта прямо на холодном кафельном полу неосвещенной уборной. Благодаря своевременно оказанной первой медицинской помощи парня удалось спасти. Без отлагательств он был тут же госпитализирован, и больше никто о нем так ничего и не слышал.
Курьезных и тупиковых моментов за время рейса хватало с головой, а иногда даже настолько, что, доползая до своих апартаментов, я падал на кровать, не разуваясь, и отключался до самого утра. Однако если в девяноста девяти процентах случаев я, проснувшись, уже не помнил всего того, что происходило вчера, то всегда имел место тот один процент, который не давал мне покоя еще на протяжении всей следующей смены, а из этой мизерной доли неприятностей сохранился еще более яркий случай, который прошел со мной сквозь десятилетия, запрятавшись в укромном месте моей побитой временем памяти. События того периода я помню словно они случились лишь каких-то пару суток назад.
Шел третий месяц моего пребывания на судне. Я все еще занимал позицию ассистента каютного стюарда, хотя я уже знал тогда, что вот-вот меня должны были перевести на кухню. Наш лайнер пришвартовался в порту Касабланки. Туристы всегда охотно покидали свои каюты и сходили на берег, окружая экскурсовода и включая вспышки навороченных фотокамер, а стало быть, по пустынным палубам можно было наблюдать лишь устало прохаживающих представителей обслуживающего персонала. В такие моменты я редко волновался по поводу того, что своей уборкой я могу кого-то побеспокоить. Поэтому в любую каюту я входил уверенно и смело под звуки Луи Армстронга, отбивающего джаз в моем кассетном плеере. Каюта 418, частенько мелькающая у меня в голове именно с того дня, была последней, которую я по плану наметил себе убрать до перерыва. Я до сих пор отчетливо помню, как грациозно и весьма бестактно с моей стороны, буквально ворвавшись в каюту, я замер, раскрыв рот от удивления. На голом полу комнаты, жалостно свернувшись, в банном полотенце, которое сползло к животу, оголяя грудь, лежала молодая женщина, прикрывая расцарапанными руками свою растрепанную голову. Над ней с замахнувшимся кулаком застыл раскрасневшийся от злости мужчина приблизительно того же возраста, подпадающего в пределы от тридцати пяти до сорока лет. Как только мы встретились с ним взглядом, я распознал разочарование в его глазах. Он явно не ожидал, что мое наглое появление так резко прервет его на полу-действии. Освобождая уши от наушников, я расслышал плач и стоны женщины, которая испуганно глядела на меня. Мой шок постепенно сменился жуткой сконфуженностью, я не знал, как мне следовало реагировать. Застывшие каждый в своей уникальной позе, мы трое выглядели весьма по-дурацки в этой немой картине ступора. После полуминутного молчания, наконец, все еще разъяренный мужчина, чуть выпрямившись и повернувшись ко мне всем телом, громко прокричал: «What the fuck are you looking at?!». Не смотря на то, что в тот момент уровень моего английского был еще очень слабым, тем не менее, мне не составило труда понять глубокий смысл данной фразы. Слегка помедлив, я выдавил из себя робкое тяжелое «sorry» и, взглянув напоследок на по-прежнему лежащую на полу женщину, теперь уже полностью прячущую лицо за руками, я поспешил удалиться. Весь оставшийся день я обдумывал увиденное, а также критиковал собственное поведение. Мне, наверняка, нужно было что-то предпринять, чтобы спасти ту бедняжку от насильственного обращения, но я не мог придумать, что конкретно… Ведь у меня совершенно не было прав. Жалкой прислуге голоса не давали. А стало быть, я по-прежнему выполнял функцию обычного наблюдателя. Однако я все же навел кое-какие справки и выяснил, что сладкая парочка из 418 каюты уже как семь лет пребывала в официальном браке, а, следовательно, миссис Доусон вряд ли такое низкое поведение мужа терпела в первый раз. Наибольшим удивлением для меня стал тот момент, когда тем же поздним вечером я случайно увидел супругов в казино, отлично и невозмутимо проводивших время и проигрывающих сотню за сотней, но все это весело и беззаботно. Томас практически не отлучался от игрального стола, много пил и, не переставая, шутил. В то время как Мона, общаясь с другими наряженными дамами за бокалом шампанского, периодически подходила к мужу, гладила его по плечу, интересовалась успехами, игриво целовала его и покидала снова. В тот вечер, впрочем, как и во все последующие, Мона блистала своей красотой, грациозностью, обаянием и шармом. От жалостливой жертвы, лежащей на полу и свернутой калачиком, мало что осталось. Заметив эту божественную женщину, обнимающую Томаса, я даже не сразу признал в ней Мону. Трудно было сопоставить те два противоположных образа. Я удивился, как хорошо женщина умела претворяться. В ее поведении невозможно было разглядеть ни проблем, ни дневных слез, ни грусти, ни сострадания к самой себе. Да, определенно этой актрисе приходилось тогда играть свои роли не впервой.
С того самого дня я часто встречал Доусонов то в казино, то на лестницах, то возле каюты, то в барах, то в фойе. Вернее, я сам нарочно разыскивал их в свободное от работы время. Мне тогда казалось, что тайна, хранимая только между нами, делала меня ближе к ним без их какого-либо ведома. Все время, что пара была на виду, они напоминали влюбленных голубков, пребывая в безупречном расположении духа и раздаривая улыбки направо и налево. Их отношениям можно было только позавидовать. Столько нежности, заботы и внимания они дарили друг другу на людях, что сложно было предположить, как за всем этим фарсом таится агрессия, скандалы, оскорбления и рукоприкладство. Должен признаться, толи от скуки, толи в меру своего авантюрного характера, но я буквально стал одержимым этой парочкой, ощущая в себе какую-то маниакальную потребность преследования. Так однажды глубокой ночью, я караулил Доусонов в углу лестничной клетки, предварительно выкрутив лампочку из люстры для полной конспирации. Как обычно, они вернулись в каюту около двух часов. Поднявшись на лифте, они поспешно двигались по коридору шаткой походкой любимого Томасом коньячного эффекта, в то время как я, притаившись, слушал, о чем они говорили. Услышал я немногое, но даже этого было более чем достаточно для того, чтобы сделать определенные выводы.
— Что ты еле плетешься? Шевели ногами! — произнес мистер Доусон грубо и громче обычного.
— Ай, Том, ты мне делаешь больно! Не тяни так… — умоляюще, протянула Мона, звонко постукивая каблуками элегантных туфель.
— Быстрее, я сказал! Сейчас я тебе покажу, как надо себя вести! Сейчас ты узнаешь, что нельзя позорить мужа!
— Любимый, но я ведь ничего плохого не сделала…
— Заткнись!
Оглушающий звук захлопнутой двери прервал разговор. У меня не осталось сомнений в том, что он снова побьет ее, и абсолютно неважно, виновата она в чем-то или нет. Такой он был человек. А на утро я опять увидел ее улыбающееся, светящееся от радости и претворяющееся лицо. И так было вплоть до самого окончания их круиза. Кое-какой период мой параноидальный интерес к паре Доусонов все еще кипел у меня внутри, однако за неимением информации мне пришлось вскоре о них забыть, но лишь временно. Так как представьте себе мое удивление, когда всего лишь пару месяцев спустя, я увидел Тома, садящегося за стойку бара, в котором я работал. Он заказал двести граммов рома и оставил мне щедрые чаевые. Позже я разузнал, что Доусоны снова поселились в той же 418 каюте. Должно быть, они были людьми привычек. Мне показалось, что Мона похорошела и даже как-то слегка помолодела. С ее возвращением моя паранойя наблюдателя возродилась с новой неистовой силой.
Так случилось, что именно в тот период на корабле присутствовала довольно деятельный благотворитель — вдова успешного химика, Памела Асуго, которая путешествовала с отсталым пятнадцатилетним мальчиком, Гарри. Женщина усыновила его сразу после внезапной смерти мужа. Собственных детей у нее никогда не было, но всегда мечтая, она наконец-то нашла источник вдохновения своих материнских чувств и воплотила фантазии в реальность. Хотя Гарри был далеко не обычным ребенком, Памела его безумно любила. Мало разговаривая и то с большим трудом, мальчик самостоятельно явно не мог существовать. Не расставаясь со своим трансформером, Гарри то и делал, что только ел да спал, и все это при исключительной и самоотверженной поддержки Памелы. Одним словом, Гарри был отрешенным, замкнутым и асоциальным ребенком. Как ни странно, но именно таким он привлек к себе внимание доброй Моны, которая тут же нашла с ним общий язык, если можно так выразиться. Часто проводя время в компании Памелы и Гарри, Мона очень помогала женщине справляться с нелегкой природой мальчика. Она часто играла с ним, правда, общаясь преимущественно в форме монолога, но тем не менее, кормила его и баловала новыми игрушками. Памела в свою очередь быстро привыкла к миссис Доусон и со временем начала доверять ей настолько, что даже не боялась оставлять своего немощного приемного сына наедине с малознакомой женщиной. Мона за счет Гарри выплескивала наружу свою фанатическую любовь к детям, жалость к недееспособным и волны заботы вперемешку с состраданием к слабым. Памеле было удобно иметь своего рода правую руку в качестве доброй и самоотверженной Моны. А Гарри был просто Гарри. Короче говоря, у этой троицы были свои взаимовыгоды.