Я восприняла заявление Билла, что епископа влекло ко мне сексуально, как намек на то, что его самого влекло ко мне подобным образом. Я обдумала это и пришла к заключению, что Билл слишком молод для меня. Как бы то ни было, зачем увлекаться тем, кто классифицирован как гебефренический шизофреник? В качестве источника неприятностей мне вполне хватило и Хэмптона, проявлявшего признаки — и даже больше, чем признаки, — паранойи и гипомании,[102] и от него было трудновато избавиться. Хотя было еще не очевидно, что я от него избавилась. Хэмптон все еще названивал мне, агрессивно жалуясь, что, вышвырнув его из своего дома, я оставила у себя кое-какие пластинки, книги и журналы, которые на самом деле принадлежат ему.
То, что беспокоило меня относительно связи с Биллом, заключалось в моем ощущении жестокости безумия. Оно может уничтожить его носителя, покинуть его, высмотрев кого-нибудь еще. Коли я была расшатанной машиной, это безумие представляло опасность и для меня, так как я все-таки не была психологически здоровой. И без того уже сошло с ума и умерло достаточно людей, стоит ли добавлять себя к этому списку?
И, самое худшее, я видела то будущее, что ожидало Билла. У него не было будущего. Больной гебефренией вырван из игры развития, роста и времени, его ненормальные мысли просто вечно проходят один и тот же цикл, доставляя ему удовольствие, хотя при этом они, как передаваемая информация, вырождаются. В конце концов они превращаются в шум. А сигнал этого — затухание интеллекта. Билл, вероятно, знал это, поскольку одно время планировал стать программистом. Он мог знать теорию информации Шеннона.[103] Это не тот роман, в который хотелось бы окунуться.
В выходной, взяв с собой младшего брата Харви, я заехала за Биллом, и мы поехали в парк Тилдена — к озеру Анза, раздевалкам и барбекю. Там мы втроем жарили гамбургеры, бросали летающую тарелку и вообще чертовски весело проводили время. Мы взяли с собой магнитолу — один из этих стереофонических сверхнавороченных шедевров с двумя динамиками, радиоприемником и магнитофоном, что производятся в Японии, — и слушали «Куин», пили пиво — кроме Харви, конечно же, — бегали туда-сюда и затем, когда исчезли все, кто мог бы пялиться или проявлять ненужный интерес, Билл и я раскурили косячок. Харви, пока мы занимались этим, перепроверил все термочувствительные кнопки магнитолы и затем сосредоточился на поиске московского радио на коротких волнах.
— Тебя могут посадить в тюрьму, — предупредил его Билл, — за то, что слушаешь врагов.
— Враки, — ответил Харви.
— Интересно, что сказали бы Тим и Кирстен, если бы увидели нас сейчас, — сказала я Биллу.
— Я могу тебе сказать, что говорит Тим, — ответил Билл.
— Ну и что он говорит? — полюбопытствовала я, расслабившись от марихуаны.
— Он говорит что… то есть он думает, что здесь так спокойно, и он наконец-то обрел покой.
— Хорошо. Я никогда бы не уговорила его покурить травку.
— Они курили ее. Он и Кирстен, когда нас не было. Она ему не нравилась. Но теперь нравится.
— Это очень хорошая трава. Они, наверно, курили местную. Они вряд ли разбирались в этом. — Тут до меня дошло, что сказал Билл. — Они действительно накуривались? Это правда?
— Да, он как раз об этом думает сейчас. Он вспоминает.
Я посмотрела на него.
— В известном смысле тебе повезло. Найти свое разрешение. Я бы не возражала, если бы он был во мне. В моем мозгу, имею я в виду, — я захихикала. Из-за травы. — Тогда я не была бы так одинока. — И затем я сказала: — Почему он не вернулся ко мне? Почему к тебе? Я знала его лучше.
Поразмыслив некоторое время, Билл ответил:
— Потому что тебе бы это навредило. Понимаешь, я привык к голосам в моей голове и мыслям, которые мне не принадлежат. Я могу принять это.
— Это Тим бодхисаттва, а не ты. Это Тим вернулся из сострадания. — И затем я подумала с дрожью: бог мой, неужели я верю? Когда кайфуешь от хорошей травки, то можешь поверить во все что угодно, вот почему она продается так дорого.
— Это так. Я чувствую его сострадание. Он искал мудрость, Священную Божественную Мудрость, которую Тим называл Hagia Sophia. Он приравнивает ее к энохи, чистому сознанию Бога. Но потом, когда он попал туда и на него снизошло Присутствие, он осознал, что ему нужна не мудрость, но сострадание… Он и так был мудр, но это не принесло ни ему, ни кому-то другому ничего хорошего.
— Да, он упоминал Hagia Sophia в разговоре со мной.
— Это одна из тех вещей, о которых он думает на латыни. — На греческом.
— Какая разница. Тим думал, что с абсолютной мудростью Христа он сможет прочесть Книгу Прядильщиц и разрешить будущее Тима, понять, как избежать своей судьбы. Вот почему он поехал в Израиль.
— Я знаю, — отозвалась я.
— Христос способен прочесть Книгу Прядильщиц. В ней написана судьба каждого человека. Ни один человек никогда ее не читал.
— А где эта книга?
— Повсюду вокруг нас. Я так думаю, во всяком случае. Подожди секунду. Тим о чем-то думает. Очень ясно. — Какое-то время он молчал, замкнувшись в себе. — Тим думает: «Последняя песнь. Песнь Тридцать третья из «Рая»». Он думает: «Бог есть Вселенская Книга». И ты читала это, читала той ночью, когда у тебя болел зуб. Так? — спросил Билл меня.
— Да, так. Она произвела на меня огромное впечатление, вся последняя часть «Комедии».
— Эдгар говорит, что «Божественная комедия» основана на суфийских источниках.
— Может и так, — ответила я, обдумывая слова Билла о «Комедии» Данте. — Странно. То, что ты помнишь, и почему ты это помнишь. Потому что у меня болел зуб…
— Тим говорит, это Христос устроил ту боль, чтобы последняя часть «Божественной комедии» поразила тебя так, чтобы никогда не стереться. «…Как сумерки тускла». О, черт, он снова думает на иностранном языке.
— Скажи это вслух, как он думает.
Билл произнес запинаясь:
Я улыбнулась:
— Так начинается «Комедия».
— Есть еще:
— «Входящие, оставьте упованья», — продекламировала я.
— Он хочет, чтобы я сказал тебе еще кое-что. Но мне трудно ухватить это. А, вот, поймал — он подумал это еще раз очень четко для меня:
— Я не узнаю, откуда это.
— Тим говорит, это сущностное послание «Божественной комедии». Это означает: «Она — наш мир…» Божья воля, я полагаю.
— Наверно, так, — ответила я.
— Он, должно быть, узнал это на том свете.
— Определенно не здесь.
К нам подошел Харви и сказал:
— Я устал от кассет с «Куин». Что еще у нас есть?
— Тебе удалось поймать Москву? — спросила я.
— Да, но ее заглушил «Голос Америки». Русские переключились на другую частоту — наверно, на тридцатиметровый диапазон, но я устал искать. «Голос» всегда их глушит.
— Мы скоро поедем домой, — сказала я и передала остатки косяка Биллу.
16
Билла пришлось отправить в больницу снова скорее, чем я ожидала. Он пошел добровольно, приняв это как действительность жизни — бесконечную действительность своей жизни, во всяком случае.
После того как Билла зарегистрировали, я встретилась с его психиатром, крупным мужчиной среднего возраста с усами и в очках без оправы, эдаким величественным, но добродушным авторитетом, который тут же перечислил мне мои ошибки в порядке убывания важности.
— Вы не должны были подстрекать его к употреблению наркотиков, — заявил доктор Гриби. Перед ним на столе лежала раскрытая история болезни Билла.
— Вы траву называете наркотиками? — спросила я.
— Для лиц с неустойчивым психическим равновесием, как у Билла, опасно любое токсическое вещество, каким бы легким оно ни было. У него начинается приход, но он никогда по-настоящему не выходит из него. Сейчас мы держим его на галоперидоле. Судя по всему, он переносит побочные эффекты.
— Знай я, какой вред наношу, я поступила бы по-другому.
Он взглянул на меня.
— Мы учимся на ошибках, — попыталась оправдаться я.
— Мисс Арчер…
— Миссис Арчер.
— Прогноз относительно Билла неважный, миссис Арчер. Думаю, вам следует это знать, поскольку вы, кажется, единственная, кто близок ему. — Доктор Гриби нахмурился. — Арчер. Вы родственница покойного епископа Тимоти Арчера?
— Мой свекор.
— Билл считает себя им.
— Вот же черт.
— У Билла мания, что благодаря мистическому опыту он стал вашим покойным свекром. Он не просто видит и слышит епископа Арчера, он и есть епископ Арчер. К тому же Билл действительно знал епископа Арчера, как я выяснил.
— Вместе меняли покрышки.
— А вы за словом в карман не лезете, — заявил доктор Гриби.
Я ничего не ответила.
— С вашей помощью Билл вернулся в больницу.
— Пару раз мы неплохо провели время. У нас с ним были и весьма печальные времена, когда умирали наши друзья. Я думаю, их смерти все-таки способствовали ухудшению состояния Билла больше, чем курение травки в парке Тилдена.
— Пожалуйста, не навещайте его больше, — сказал доктор Гриби.
— Что? — переспросила я, потрясенная и испуганная. Меня охватил ужас, я почувствовала, что захлебываюсь болью. — Подождите, подождите, — взмолилась я. — Он мой друг.
— У вас вообще высокомерное отношение ко мне, да и к миру во всех отношениях. Вы, несомненно, высокообразованная личность, продукт государственной университетской системы. Полагаю, вы закончили Калифорнийский университет в Беркли, вероятно, кафедру английского языка. Вы уверены, что все знаете. Вы наносите огромный вред Биллу, который довольно наивен и отнюдь не искушен. Вы также наносите огромный вред и себе самой, но это меня не касается. Вы неустойчивая, агрессивная личность, которая…
— Но они были моими друзьями.
— Найдите кого-нибудь в общине Беркли, — отвечал доктор, — и держитесь подальше от Билла. Как невестка епископа Арчера вы лишь усиливаете его манию. Фактически, его мания, вероятно, есть интроекция[106] на вас, вытесненная сексуальная привязанность, не поддающаяся eгo сознательному контролю.
— А вы переполнены заумной чушью.
— За свою профессиональную карьеру я перевидал десятки таких, как вы. Вы нисколько не удивляете меня, и вы совершенно мне не интересны. В Беркли полно женщин вроде вас.
— Я изменюсь, — пообещала я в совершенной панике.
— Я сомневаюсь в этом, — ответил доктор и закрыл историю болезни Билла.
Покинув его кабинет — фактически выгнанная, — я бродила по больнице, в замешательстве, оглушенная, напуганная, а также разгневанная — разгневанная больше на себя, за то что раскрывала рот. Я раскрывала рот, потому что нервничала, но в итоге лишь себе навредила. Вот дерьмо, сказала я себе. Теперь я потеряла последнего из них.
Я вернусь в магазин, сказала я себе, и проверю задержанные заказы, посмотрю, что прибыло, а что нет. У кассы выстроится с десяток покупателей, а телефоны будут звонить. Альбомы «Флитвуд Мэк» будут продаваться, а Хелен Рэдди нет. Ничего не изменится.
Я могу измениться, сказала я себе. Бочонок с жиром ошибся, еще не слишком поздно.
Тим, подумала я, почему я не поехала с тобой в Израиль?
Когда я вышла из здания больницы и направилась к автостоянке — издали я видела свою маленькую красную «хонду-цивик», — то заметила группу пациентов, плетущихся за психиатром. Они вышли из желтого автобуса и теперь возвращались в больницу. Держа руки в карманах пальто, я направилась к ним, гадая, был ли среди них Билл.
Я не увидела в группе Билла и продолжила свой путь — мимо каких-то скамеек, мимо фонтана. С дальней стороны больницы росла кедровая роща, где там и сям на траве сидело несколько человек, несомненно пациентов — тех, что с пропусками, достаточно здоровых, чтобы их на время освобождали от строгого надзора.
Среди них был Билл Лундборг, в своих обычных брюках не по размеру и рубашке. Он сидел у основания дерева, поглощенный чем-то, что держал в руках.
Я медленно и бесшумно приблизилась к нему. Он не отрывался, пока я не подошла к нему почти вплотную. Вдруг, почувствовав мое присутствие, он поднял голову.
— Привет Билл, — сказала я.
— Эйнджел, посмотри, что я нашел.
Я присела посмотреть. Он нашел россыпь грибов, росших у основания дерева: белые грибы с — я обнаружила, когда отломала один, — розовыми гимениальными пластинками. Безвредные — грибы с розовыми и коричневыми пластинками в основном не ядовитые. Избегать нужно грибов с белыми, потому что зачастую это поганки, вроде мухомора вонючего.
— И что это?
— Он растет здесь, — ответствовал Билл в изумлении. — То, что я искал в Израиле. За которым я поехал так далеко. Это vita verna, который Плиний Старший упоминает в «Естественной истории». Забыл, в какой книге. — Он захихикал в той привычной добродушной манере, что была так хорошо мне знакома. — Наверное, в Восьмой. Этот точно соответствует описанию.
— По мне, так это обычный съедобный гриб, который можно увидеть в это время года повсюду.
— Это энохи, — настаивал Билл.
— Билл… — начала я.
— Тим, — поправил он машинально.
— Билл, я ухожу. Доктор Гриби говорит, что я разрушила твой разум. Мне жаль. — Я поднялась.
— Нет, ты не делала этого. Но жаль, что ты не поехала со мной в Израиль. Ты совершила большую ошибку, Эйнджел, и я сказал тебе это тем вечером в китайском ресторане. Теперь ты заперта в своем обычном образе мышления навсегда.
— И мне никак не измениться? — спросила я.
Бесхитростно улыбнувшись мне, Билл ответил:
— Меня это не заботит. У меня есть то, что я хочу. У меня есть это. — Он осторожно протянул мне сорванный гриб, обыкновенный безвредный гриб. — Это мое тело, — объявил он, — и это моя кровь. Ешь, пей и обретешь ты жизнь вечную.
Я наклонилась и сказала, прямо ему в ухо, чтобы только он слышал меня:
— Я буду бороться, чтобы ты снова был в порядке, Билл Лундборг. Чинил автомобили, красил их и занимался другими реальными вещами. Я увижу тебя, каким ты был. Я не сдамся. Ты снова вспомнишь землю. Ты слышишь меня? Ты понимаешь?
Билл, не глядя на меня, прошептал:
— «Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой — Виноградарь; Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую…»
— Нет, ты человек, который красит автомобили и чинит коробки передач, и я заставлю тебя вспомнить это. Настанет время, когда ты покинешь эту больницу. Я буду ждать тебя, Билл Лундборг.
Я поцеловала его в висок. Он поднял руку утереться, как ребенок вытирает поцелуй, рассеянно, без всякого намерения или осмысления.
— «Я есмь воскресение и жизнь».
— Увидимся снова, Билл, — сказала я и пошла прочь.
B следующий раз, когда я была на семинаре Эдгара Бэрфута, он заметил отсутствие Билла и после лекции спросил меня о нем.
— Снова под наблюдением, — ответила я.
— Пойдем со мной.
Бэрфут повел меня из лекционной комнаты в гостиную. Я никогда не была там прежде и не без удивления обнаружила, что его вкусы тяготеют к искусственно состаренному дубу, нежели к восточному стилю. Он поставил пластинку с игрой на кото, которую я узнала — это моя работа — как редкую пластинку Кимио Ето фирмы «Уорлд-Пасифик». Это издание, отпечатанное в конце пятидесятых для коллекционера стоит многого. Играла «Midori No Аsа», которую Ето сочинил сам. Она очень красива, но звучит совсем не по-японски.
— Я дам вам пятнадцать долларов за эту пластинку, — предложила я.
— Я перепишу ее на кассету для тебя.
— Я хочу пластинку. Саму пластинку. У меня то и дело ее спрашивают. — А сама подумала: и не говори мне, что красота в музыке. Для коллекционеров ценность заключается в самой пластинке. Это не тот вопрос, по которому можно спорить. Я знаю пластинки: это мой бизнес.
— Кофе? — предложил Бэрфут.
Я согласилась на чашечку кофе, и мы вместе с Бэрфутом стали слушать величайшего живого исполнителя на кото.
— Он всегда будет то лежать в больнице, то выходить из нее, как вы понимаете, — сказала я, когда Бэрфут переворачивал пластинку.
— Это что-то еще, в чем ты чувствуешь себя виновной?
— Мне сказали, что это я виновата, но это не так.
— Хорошо, что ты это понимаешь.
— Если кто-то считает, что в него вернулся Тим Арчер, то ему место в больнице.
— И принимать аминазин.
— Сейчас уже галоперидол. Усовершенствование. Новые антипсихотические лекарства более действенны.
— Один из ранних отцов церкви верил в Воскресение, «потому что это невозможно». Не «вопреки тому, что это невозможно», а именно «потому, что это невозможно». Кажется, это был Тертуллиан. Тим как-то рассказывал мне об этом.
— Но насколько это разумно? — спросила я.
— Да не очень. Но я не думаю, что сам Тертуллиан подразумевал разумность.
— Я не знаю никого, кто выжил бы с таким убеждением. Для меня оно отражает всю эту глупую историю: верить во что-то, потому что это невозможно. Я знаю лишь то, что люди сходят с ума, а затем умирают. Сначала безумие, потом смерть.
— Tак ты думаешь, что Билл умрет?
— Нет — ответила я, — потому что я буду ждать, когда он выйдет из больницы. Вместо смерти он получит меня. Что вы об этом думаете?
— Много лучше смерти.
— Значит, вы меня одобряете. В отличие от доктора Билла, который считает, что с моей помощью он угодил в больницу.
— Ты живешь сейчас с кем-нибудь?
— Да нет, в действительности я живу одна.