Александра Дмитриевна заплакала. Зеленева посмотрела на нее с презрительным сожалением.
— Да вы не сердитесь, — сказала она примирительно. — Мы его этому не учим. С ребятами чего не бывает, — под колпак их не посадишь, — и набедокурят иногда. Нашему Ваньке, само собой, дерка будет. А вашего болванчика вы облобызайте хорошенько, — он вам завтра ручьи слезные напустит от раскаяния. И больше нам нечего разговаривать.
Повернулась и ушла.
XIV
На другой день, когда Ваня проспался, отец высек его. Было это рано утром, но соседи слушали с удовольствием, как Ваня ревел низким, злым голосом.
— Я его утоплю, — сказал Ваня после наказания. Но уже его не слушали. Отец торопился на поезд. Мать провожала… Отец уехал. Ваня долго лежал в чулане, неподвижно и молча. Потом встал и пошел из дому. Мать закричала на него:
— Ванька, не смей уходить сегодня. Сиди дома.
— Нашли дурака, — грубо ответил Ваня. — Стану я сидеть. Он открыл калитку и побежал по улице. Мать погналась было за ним, но сразу видно было, что не догнать.
— Марфа, — закричала она служанке, которая, весело ухмыляясь, выглядывала из кухни, — забеги проулком, подержи его.
— Подрал, где его догонишь, — ответила Марфа и захохотала. Бессильная хозяйкина ярость потешала ее.
— Вернись ты у меня, мерзкий мальчишка, — кричала Зеленева вдогонку сыну.
XV
Ваня сидел на берегу лесного ручья, мрачно смотрел на воду и думал какие-то жестокие мысли. Он шептал порою:
— Камень на шею, в мешок да в воду.
Вся его злоба и ненависть сосредоточились на Коле. Желание Коли-смерти томило и радовало его.
Утопить! А как его засунешь в воду?
Да и зачем? Лучше бы так сделать, чтобы он сам утонул. Он послушается. Его можно заставить, заговорить, заворожить.
Злая улыбка жестокою гримасою исказила Ванино лицо. Он побежал лес и закричал громко:
— Ау, ау!
Никто не отозвался.
«Это пусть будет ночью, — подумал Ваня. — Он утонет, а я скажу, что спал в это время».
И радостно стало Ване.
«Из дому тишком уйду», — думал он.
XVI
Коля, выспавшись, со стыдом и ужасом вспомнил вчерашнее. Долго плакал он в мамочкиных объятиях, раскаиваясь и давая обещания никогда больше не делать ничего такого. И мамочка успокоилась. Она очень была занята своими репетициями.
А Колю опять тянуло в лес. Он улучил время, убежал и пробрался к оврагу.
Ваня встретил Колю злым, мстительным взглядом.
«В мешок бы тебя да в воду», — опять подумал он.
Но он скрыл свою злобу и принялся рассказывать Коле, как его наказали. Коля слушал его с нежною и робкою жалостью. Заметив это, Ваня засмеялся и сказал:
— Мне нипочем. Со мною что хотят пусть делают, — вот-то ничуть не боюсь. Да ведь и за дело выдрали. Воровать не велят. Берегут людишки свое добро. А хочешь воровать — не попадайся.
Мальчики сидели на корточках на берегу реки и задумчиво смотрели в воду. Плескалась рыба, словно тесно было ей там, в прохладной и прозрачной воде. Вились над водою мошки. Все было, как всегда, равнодушно, красиво в общем, однообразно в подробностях, и не весело.
Ваня притих. Печально шептал он:
— Знаешь, что я тебе скажу, — я не хочу жить.
Коля с удивлением посмотрел на него широко раскрытыми глазами.
— А как же? — спросил он.
— Так же, — спокойно и словно насмешливо ответил Ваня. — Умру. Да и вся недолга. Утоплюсь.
— Да ведь страшно? — испуганно спросил Коля.
— Ну вот, страшно. Ничего не страшно. А что и жить! — говорил Ваня, устремляя на Колю неотразимо-прозрачный взор своих чарующих глаз. — Подло жить здесь, на этой проклятой земле. Человек человеку волк здесь, на этой постылой земле. И что страшно? Захлебнуться недолго, — и живо очутишься на том свете. А там все по-другому.
— По-другому? — робко и доверчиво спросил Коля.
— Совсем по-другому. Подумай только, — убежденно говорил Ваня, — Вот, если ты любишь путешествовать…
— Люблю, — сказал Коля.
— Так вот, — продолжал Ваня, — куда ни придешь ты на земле, — всё реки, деревья, трава; все, все, брат, одно и то же. А там, за гробом, совсем, совсем не похожее. Что там, я не знаю, и никто не знает, — но разве тебе здесь нравится?
Коля молча покачал отрицательно головой.
— Да, здесь гадко жить, — продолжал Ваня. — Что, тебе страшно умереть? Смерти боишься? Это у нас, на земле только смерть, мы все умираем, — там нет смерти. Здесь не пожуешь долго, так и умрешь, — от кусков каких-то глупых, и от тех зависишь, — а там свобода. Вот у тебя теперь тело. От него муки сколько. Обрежешь — больно. А там ничего этого не будет. Тело сгниет, — на что оно? Будешь свободный, — и никто тебя не возьмет.
— А мама как же? — спросил Коля.
— Какая мама? — убеждающим голосом отвечал Ваня. — Она тебе приснилась, может быть. У тебя мамы нет. Все это только кажется, а на самом деле ничего нет, обман один. Подумай сам, если бы все это было на самом деле, так разве люди умирали бы? Разве можно было бы умереть? Все здесь уходит, исчезает, как привидение.
Коля отвел глаза от Ваниных холодных и прозрачных глаз и с недоумением посмотрел на свое тело.
— Как же? — сказал он, — все-таки тело.
— Ну, что тело! — возразил Ваня. — Над ним смеются, — чуть где если волос не там вырос, или бородавка, или глаза косят, — все смеются. И бьют, — больно бьют. Ты думаешь, часто бьют, так привык? Нельзя привыкнуть. Что больно, это вздор. А к обидам не привыкнешь. А там тебя никто не обидит. Никто тебе не велит, не забранит, не упрекнет. Что хочешь делай. Все можно. Это здесь на земле все так, — лишний шаг сделаешь, бутылку с места на место перенесешь — уж ты и вор, позорят тебя.
Ваня говорил, а Коля смотрел на него доверчивыми, покорными глазами. И обиды, о которых говорил Ваня, больно мучили его, — больнее, чем если бы это были его собственные обиды. И не все ли равно, чьи обиды!
Какая-то черная птица пролетела над детьми, и ее широкие крылья двигались быстро, бесшумно. Ваня говорил печальным и тихим, но неотразимо-убеждающим голосом:
— Какую-нибудь жидкость проглотишь — уж ты точно другой стал. Там ничего этого нет. Ни ты ничему, ни тебе ничто не повредит. Хорошо там. Здесь на людей смотришь — одному завидуешь, другого жалеешь, — все сердце в занозах. Там ничего этого нет.
И долго говорил так Ваня, — и Коля все более очаровывался печальным звуком Ванина голоса и скорбною прелестью его наговоров.
Ваня замолчал, — чары его голоса, как легкий дым из потухшего кадила, казалось, расточились в смолистых лесных ароматах. Он смотрел куда-то далеко, усталый и безмолвный, и Коле захотелось вдруг возразить ему так, чтобы это было последнее и сильное слово. Вечно-радостное и успокоительное чувство осенило его. Он поднял на Ваню повеселелые глаза и сказал нежно-звенящим голосом:
— А Бог?
Ваня повернулся к нему, усмехнулся, — и Коле опять стало страшно. Прозрачные Ванины глаза зажглись недетскою злобою. Он сказал тихо и угрюмо:
— А Бога нет. А и есть, — нужен ты ему очень. Упадешь нечаянно в воду — Бог и не подумает спасти.
Коля, бледный, слушал его в ужасе.
XVII
Деревенские ребятишки вздумали подразнить Ваню. Они кричали друг другу:
— Ребята, вон трехбровый идет, — его драли сегодня.
— Сняли штанцы, дали дранцы.
На Ваню посыпались грубые и обидные слова. Ваня остановился. Он смотрел молча на ребятишек ясными, словно змеиными глазами, неподвижными, круглыми. Дети примолкли и боязливо таращили на него глупые, непонимающие глаза. Откуда-то из-за угла стремительно выбежала баба. Она схватила ребят, как-то всех сразу, в охапку и, сердито бормоча что-то, потащила прочь.
— Еще сглазит, проклятый, — ворчала она.
— Что ты, тетка? — спросила соседка.
— Глаз у него нехороший, — шепотом объяснила баба. Ваня слышал. Он усмехнулся невесело и пошел дальше. Был уже вечер, и отец спал после обеда, когда Ваня вернулся домой. Он принес матери корзинку с земляникою.
— Я тебе задам дерку, — свирепо говорила мать, — верно, утренней мало.
— Ягодки не съел, все тебе сберег, — жалким голосом тянул Ваня.
— Где корзинку взял? — спросила мать сердито, но уже менее свирепо.
— Нешто бить будешь? — плаксиво спросил Ваня. — Я-то старался.
— А как смел уйти! — крикнула мать.
— А коли меня в лес тянуло, — жалобно говорил Ваня.
— Ужо вот отцу скажу, — довольно уже спокойно сказала мать. — Садись, ешь, коли хочешь.
— А отец спит? — с понимающей усмешкою спросил Ваня. Он уселся за стол и принялся есть с жадностью. «Проголодался», — с жалостью подумала мать.
— Пообедал! завалился до чаю, — сказала она. — Пьяненький вернулся. Не плоше, как и ты вчера. В папеньку сыночек.
— Пообедал! завалился до чаю, — сказала она. — Пьяненький вернулся. Не плоше, как и ты вчера. В папеньку сыночек.
Она курила, подбочась, и глядела на сына с нежностью, смешною и как бы неуместною на ее грубом и красном лице. Ей стало жалко, что его сегодня прибили из-за того «дохлого».
«И так — зеленый, — думала она. — Да он у нас — молодец, — утешила она себя, — на воздухе живо поправится».
— Подпоили? — спросил Ваня и подмигнул матери на соседнюю комнату, откуда слышалось тяжелое дыхание спящего.
— Не иначе как Стрекалов затянул, — отвечала мать. — Уж это такие подлые людишки.
Она говорила с сыном совсем запросто, на равных правах, не стесняясь.
ХVIII
Теперь каждый раз, как мальчики сходились, у них начинался разговор о смерти. Ваня хвалил и смерть, и загробную жизнь. Коля слушал и верил. И все забвеннее становилась для него природа, и все желаннее и милее смерть, утешительная, спокойная, смиряющая всякую земную печаль и тревогу. Она освобождает, и обещания ее навеки неизменны. Нет на земле подруги более верной и нежной, чем смерть. И если страшно людям имя смерти, то не знают они, что она-то и есть истинная и вечная, навеки неизменная жизнь. Иной образ бытия обещает она — и не обманет. Уж она-то не обманет.
И мечтать о ней сладостно. И кто сказал, что мечтания о ней жестоки? Сладостно мечтать о ней, подруге верной, далекой, но всегда близкой.
И обо всем начал забывать Коля. От всех привязанностей отрешалось его сердце. И мама, прежде милая мама, — что она? И есть ли она? И не все ли на этой земле равно неверно и призрачно? Ничего нет здесь истинного, только мгновенные тени населяют этот изменчивый и быстро исчезающий в безбрежном забвении мир.
Очарование Ваниных взоров, одно глубоко внедрившееся в Колину душу, каждый день влекло его в лес, в овраг, где журчит ручей о том же, о чем говорят ему Ванины прозрачно-светлые глаза, наводящие забвение.
И глубже, и глубже забвение, и сладостнее оно.
И когда Ваня долго смотрел на Колю глазами ясными и неподвижными, — под этим беспощадным взглядом так обо всем забывал Коля, как забывают обо всем в объятиях самого утешительного из ангелов — в объятиях ангела смерти.
А Колин ангел смерти гримасничал и таил злые мысли. Порочны и жестоки были его мечты и прежде, — но теперь они приобрели особую остроту. Он мечтал о смерти, — о Колиной смерти, а потом и о своей. И в безумных мечтаниях, воображая жесточайшие предсмертные мучения, проводил он томительные ночи.
Соблазняя, соблазнил он и себя самого смертным соблазном, — своим ядом отравленный отравитель.
Вначале он хотел отравить Колю и уйти. Потом уже он не думал о том, что уйдет. Пленили его мечты о смерти.
И Колины мечты и сны стали столь же безумны. Как будто бы одни и те же, переходили они от одного к другому.
XIX
Однажды днем встретились они у лесной опушки. Лицо у Вани было бледное, с отеками.
— Что ты бледный? — спросил Коля.
— Я нынче много мечтал, — рассказал Ваня.
Помолчали мальчики. Ваня огляделся кругом — не видать ли кого, — и сказал:
— Я знаю глубокое место. Как упадешь, так сразу и утонешь.
— А где оно? — спросил Коля.
Ваня засмеялся и показал Коле язык.
— Нет, — сказал он, — я тебе не покажу раньше, а то ты один уйдешь. А я хочу вместе с тобою.
Ваня обнял Колю и сказал злым и тихим голосом:
— Вместе с тобою, миленький.
Близко-близко от себя увидел Коля ясные, бессмысленные глаза, — и, как всегда, от этих глаз темное забвение окутало его. Все забылось, ни о чем не хотелось думать, — бездна в глазах…
Мальчики условились — уйти сегодня ночью и умереть.
— Сегодня мама играет, — сказал Коля.
— Вот и хорошо, — ответил Ваня.
И слова о маме не пробудили в Коле никакого чувства.
Ваня усмехнулся и сказал Коле:
— Только ты, как пойдешь, так крест дома оставь, — не надо его.
Ваня ушел. Коля остался один. Он не думал о Ваниных словах. Не то чтобы забыл. Тоска от этих слов осталась, и в глубине души затаились ядовитые слова.
Они жили и возрастали сами, а Коля жил, как всегда, обычными впечатлениями: мама, поиграть, качели, к речке сбегать, на улице мальчики, — все прежнее.
Но только все прежнее было страх как незанимательно. Скучно. Только надо, чтобы мама не видела, что скучно.
И кисленькая улыбочка, прежняя, привычная, всегда была у Коли навстречу маме.
XX
Настала ночь. И она была печальная, тихая, темная, длинная, как последняя ночь.
Мама сегодня играла в театре. Ее любимая роль досталась ей, и это было первое представление. Мама была так рада. Она ушла сразу после обеда и не вернется: после представления — танцы до четырех часов. Коля будет уже спать, когда мама вернется.
Служанка напоила Колю чаем, уложила его, замкнула двери и ушла гулять. Коля остался один. Не в первый раз. Он не боялся.
Но когда звук замкнутой двери, легкий металлический звук, достиг его уха, чувство холодного отчуждения охватило его.
Он полежал в постели, на спине, глядя в темный потолок темными глазами.
«А мама?» — отрывочно подумал он.
«А мамы нет», — не то сказал кто-то, не то припомнились чьи-то слова.
Коля усмехнулся, тихо слез с кровати и начал одеваться. Он взял было башмаки, но припомнил, что земля теперь влажная, прохладная, — она обласкает ноги мягкими прикосновениями.
Мать сыра земля!
Коля бросил башмаки под кровать и подошел к окну. Полная луна, светло-зеленая и некрасивая, стояла на небе. Казалось, что она прячется за вершинами деревьев и подсматривает. Ее свет был тихий, неживой, и сквозь ветки проникал ворожащими и робкими лучами…
Ваня задворками прошел в сад Колиной дачи. В окнах везде было темно. Ваня тихонько стукнул в Колино окно. Оно открылось. Коля выглянул, — и он был бледный, и улыбался кисленькою улыбкою. Лунный свет падал прямо на Ванино лицо.
— Ты — зеленый, — сказал Коля.
— Уж какой есть, — отвечал Ваня.
Лицо его было спокойно и безвыразительно, словно неживое. Только жили глаза и блестели жидким, прозрачным блеском.
— Пойдем, что ли, — сказал он, — пора.
Коля, неловко цепляясь белыми маленькими руками за подоконник, вылез из окна. Ваня помог ему, — поддержал.
— Обулся бы, холодно, — сказал Ваня.
— А ты-то как же? — возразил Коля.
— Я-то ничего. Я не боюсь, — сказал Ваня и усмехнулся невесело.
— Ну и я тоже, — тихо сказал Коля.
Мальчики вышли из сада и пошли полем, узкою межою, к темневшему невдали лесу. Ваня шептал:
— Видишь, луна какая ясная. Там тоже люди были, да все умерли. Еще когда земля солнцем была. На луне тепло было, и воздух, и вода, дни и ночи сменялись, трава росла, а по траве-то, по росе, бегали веселые, босые мальчики. Ау, брат, все умерли, застыли, — кто их пожалеет!
Коля повернул к Ване лицо с кисленькою — грустною, — улыбкою и шепнул:
— Вот и мы умрем.
— Только ты не кисни, — хмуро сказал Ваня. — Еще заплачешь. Тебе холодно?
— Ничего, — тихо ответил Коля. — Скоро придем? — спросил он.
— Сейчас.
Мальчики сошли к реке. Здесь она теснилась между берегами: там — стена обрыва, этот берег опускался к воде крутым склоном. Несколько больших камней лежали на берегу и в воде у берега. Было тихо. Луна, ясная и холодная, висела над обрывом, смотрела пристально и ждала. Вода казалась неподвижною и темною. Деревья и кусты застыли в молчании. В траве виднелись мелкие, некрасивые цветы, зловещие и белые.
Ваня пошарил около одного из береговых камней и достал два сачка с обломанными ручками. Он привязал к их краям по бечевочке — вышло как две сумочки, — и положил в них по камню.
— Две торбочки, — тихо сказал он.
На широком и низком прибрежном камне, похожем на могильную плиту, стояли рядом два мальчика, и оба с равным страхом глядели на темную воду. Завороженные, стояли они, и уже не было им дороги назад. И у каждого на груди, надавливая бечевкой шею, висело по сумочке с камнем.
— Иди, — сказал Ваня, — сначала ты, потом я.
— Лучше вместе, — робко-звенящим голосом ответил Коля.
— Вместе так вместе, — решительно сказал Ваня и усмехнулся. Ванино лицо разом осунулось и потемнело. Холодное предсмертное безволие отяготело над ним…
Коля хотел перекреститься. Ваня схватил его руку.
— Что ты, нельзя, — сердито сказал он. — Ты все еще веришь? Ну, вот, если Он тебя спасти хочет, пусть эти камни в торбочке сделаются хлебом.
Коля поднял глаза к небу. Мертвая луна тупо глядела на него. В бессильной душе не было молитвы. Камень остался камнем…
Коля заметил над собою тонкую ветку с маленькими листочками. Она выделялась на синем небе черным, очень изящным рисунком.