Удалось быстро согласовать линию разграничения сфер советских и германских интересов и получить по телефону одобрение фюрера. В полночь 23 августа был подписан печально знаменитый договор о ненападении, вошедший в историю как пакт Риббентропа—Молотова. После подписания документов, по свидетельству Риббентропа, «в том же самом помещении (это был служебный кабинет Молотова) был сервирован небольшой ужин на четыре
персоны. В самом начале его произошло неожиданное событие: Сталин встал и произнес короткий тост, в котором сказал об Адольфе Гитлере как о человеке, которого он всегда чрезвычайно почитал. В подчеркнуто дружеских словах Сталин выразил надежду, что подписанные сейчас договоры кладут начало новой фазе германо-советских отношений. Молотов тоже встал и высказался подобным образом. Я ответил нашим русским хозяевам в таких же дружеских выражениях. Таким образом, за немногие часы моего пребывания в Москве было достигнуто такое соглашение, о котором я при своем отъезде из Берлина и помыслить не мог и которое наполняло меня теперь величайшими надеждами насчет будущего развития германо-советских отношений».
В официальной немецкой записи беседы, в которую из осторожности не было включено упоминание о секретном дополнительном протоколе, тосты, произнесенные на импровизированном банкете, изложены следующим образом:
«Господин Сталин неожиданно предложил тост за фюрера: “Я знаю, как сильно германская нация любит своего фюрера, и поэтому мне хочется выпить за его здоровье”. Господин Молотов выпил за здоровье имперского министра иностранных дел и посла графа фон Шуленбурга. Господин Молотов поднял бокал за Сталина, заявив при этом, что тот своей речью 10 марта, хорошо принятой в Германии, положил начало повороту в советско-германских отношениях. Господин Молотов и Сталин повторно выпили за пакт о ненападении, за новую эру в германо-русских отношениях и за германскую нацию. Имперский министр иностранных дел, в свою очередь, предложил тост за господина Сталина, за советское правительство и за благоприятное развитие отношений между Германией и Советским Союзом».
Когда 24 августа Риббентроп покидал Москву, ему казалось, как сам он утверждал в предсмертных записках, что «желание Сталина и Молотова прийти к взаимопониманию с Германией в тот момент было искренним. Когда я докладывал Адольфу Гитлеру о московских переговорах, у меня сложилось впечатление, что и он, безусловно, воспринял этот компромисс с- Россией всерьез».
Может быть, Риббентроп действительно тогда так думал. А может, просто хотел продемонстрировать свое миролюбие. Но ни Сталин с Молотовым, ни Гитлер ни тогда, ни позже не помышляли о сколько-нибудь длительной дружбе друг с другом. Они лишь собирались овладеть наиболее выгодными позициями для грядущего столкновения.
Секретные протоколы к пакту Молотова — Риббентропа и последующему советско-германскому договору о дружбе и границе стали одним из самых тщательно охраняемых секретов советской власти. Ведь само их наличие компрометировало Сталина и Молотова как поджигателей Второй мировой войны, наряду с Гитлером и Риббентропом. Правда, секрет удалось сохранить недолго. В 1945 году микрофильм с протоколами был захвачен западными союзниками, а затем опубликован в сборнике «Нацистско-советские отношения». Москва объявила немецкий текст протоколов фальшивкой, но на Западе ей никто не поверил. Тем не менее и после этого советские оригиналы секретных протоколов оставались тайной за семью печатями, причем особенно волновался Молотов, возможно опасаясь, что кто-нибудь из коллег по Политбюро использует протоколы как компромат против него лично, заявив, например, что протокол он подписал самовольно, без санкции Политбюро и Сталина. Тем самым Вячеслава Михайловича могли сделать «козлом отпущения» в щекотливом деле о секретных протоколах, чтобы хоть частично реабилитировать советское государство в глазах западных партнеров.
Как вспоминал бывший помощник Михаила Горбачева Валерий Болдин, возглавлявший Общий отдел ЦК КПСС, «смерть Сталина сняла ограничения на доступ членов Президиума ЦК к документам его архива. Еще не состоялись похороны вождя, а Хрущев, Маленков, Берия, Молотов и другие помчались в кремлевский кабинет и вскрыли его личный сейф. В этом сейфе было, как мне рассказывали, много любопытного. Члены Президиума ЦК быстро разобрали бумаги, которые имели отношение лично к ним. Молотов среди прочего изъял и подлинники секретного протокола. С 1953 года они находились в его личном сейфе. И только после освобождения от должности министра иностранных дел он переправил их в ЦК КПСС, и они попали во второй сектор Общего отдела».
В конце сентября 1939 года Риббентроп вновь посетил Москву — чтобы заключить договор о дружбе и границе, секретные протоколы к которому устанавливали новую линию разграничения двух стран в Польше и содержали обязательство не допускать на своей территории агитации за воссоздание польского государства. Опять переговоры с ним вел главным образом Сталин, сопровождаемый Молотовым. Риббентроп хорошо запомнил банкет, более пышный, чем ночью 23 августа:
«Члены Политбюро... меня приятно обескуражили... я и мои сотрудники провели с ними вечер в весьма гармоничной обстановке. Данцигский гауляйтер, сопровождавший меня в этой поездке... даже сказал: порой он чувствовал себя просто среди своих старых партийных товарищей. Во время банкета, по русскому обычаю, произносилось множество речей и тостов за каждого присутствующего вплоть до секретарей. Больше остальных говорил Молотов, которого Сталин (я сидел рядом с ним) подбивал на все новые и новые речи... На столе стояла отличавшаяся особенной крепостью коричневая водка. Этот напиток был таким крепким, что от него дух захватывало. Но на Сталина коричневая водка словно не действовала. Когда по этому случаю я высказал ему восхищение превосходством русских глоток над немецкими, Сталин рассмеялся и, подмигнув, выдал мне «тайну»: сам он пил на банкете только крымское Вино, но оно имело такой же цвет, как и эта дьявольская водка.
В течение этого вечера я не раз дружески беседовал с членами Политбюро, которые подходили, чтобы чокнуться со мной».
Все это должно было продемонстрировать рейхсминистру советско-германскую дружбу, которой оставалось жить чуть больше полутора лет.
Когда немцы вторглись в Данию и в Норвегию, Молотов сообщил Шуленбургу:
«Советское правительство понимает, какие меры были навязаны Германии. Англичане, безусловно, зашли слишком далеко. Они совершенно не посчитались с правами нейтральных стран... Мы желаем Германии полного успеха в ее оборонительных мероприятиях».
А 10 мая 1940 года, когда немцы вторглись во Францию, Вячеслав Михайлович, заранее извещенный об этом германским послом, заявил Шуленбургу: «Германия должна была защитить себя от англо-французского нападения».
Главной своей задачей на посту руководителя внешнеполитического ведомства Молотов считал максимальное расширение советской территории и сферы влияния. Он говорил по этому поводу Чуеву:
«Хорошо, что русские цари навоевали нам столько земли. И нам теперь легче с капитализмом бороться... Свою задачу как министр иностранных дел я видел в том, чтобы как можно больше расширить пределы нашего Отечества. И кажется, мы со Сталиным неплохо справились с этой задачей».
В разговоре с Феликсом Чуевым Молотов вспоминал, как выламывали руки прибалтийским политикам:
«Коммунисты и народы Прибалтийских государств высказались за присоединение к Советскому Союзу. Их буржуазные лидеры приехали в Москву для переговоров, но подписать. присоединение к СССР отказывались. Что нам было делать? Я вам должен сказать по секрету, что я выполнял очень твердый курс. Министр иностранных дел Латвии приехал к нам в 1939 году, я ему сказал: “Обратно вы уж не вернетесь, пока не подпишете присоединение”. Из Эстонии к нам приехал военный министр, я уж забыл его фамилию, популярный был, мы ему то же сказали. На эту крайность мы должны были пойти. И выполнили, по-моему, неплохо... А им деваться было некуда. Надо же как-то обезопасить себя. Когда мы предъявили требования... Надо принимать меры вовремя, иначе будет поздно. Они жались туда-сюда, буржуазные правительства, конечно, не могли войти в социалистическое государство с большой охотой. А с другой стороны, международная обстановка была такова, что они должны были решать. Находились между двумя большими государствами — фашистской Германией и Советской Россией. Обстановка сложная. Поэтому они колебались, но решились. А нам нужна была Прибалтика. (Вячеслав Михайлович не стал уточнять, что летом 1940 года прибалтийские министры
и президенты после переговоров отправились в тюрьмы и лагеря. — Б. С.)...
С Польшей мы так не смогли поступить. Поляки непримиримо себя вели. Мы вели переговоры с англичанами и французами до разговора с немцами: если они не будут мешать нашим войскам в Чехословакии и Польше, тогда, конечно, у нас дела пойдут лучше. Они отказались, поэтому нам нужно было принимать меры, хоть частичные, мы должны были отдалить германские войска...»
Если это не ошибка записи Чуева, то перед нами — очень важная проговорка. Дело в том, что во время англо-франко-советских переговоров летом 1939 года в Москве речь шла о пропуске советских войск в Польшу и Румынию, а отнюдь не в Чехословакию, которая в то время была оккупирована немцами.
Раз Молотов действительно имел в виду Чехословакию, а не Румынию, то, очевидно, речь шла о каких-то переговорах с Англией и Францией во время Судетского кризиса летом и осенью 1938 года, когда Советский Союз, по всей вероятности, настаивал на том, чтобы в обмен на свое военное выступление против Германии получить право советизировать Чехословакию и Польшу. Если требования действительно были таковы, то неудивительно, что Даладье и Чемберлен посчитали, что им дешевле будет уступить Гитлеру Судеты.
Из признания Молотова также следует, что сразу же после Мюнхенского соглашения советское руководство взяло курс на сговор с Гитлером.
Оправдывая советско-германский пакт о ненападении, Молотов заявил в беседе с Чуевым:
«Если бы мы не вышли навстречу немцам в 1939 году, они заняли бы всю Польшу до границ. Поэтому мы с ними договорились. Они должны были согласиться. Это их инициатива — Пакт о ненападении. Мы не могли защищать Польшу, поскольку она не хотела с нами иметь дело. Ну и поскольку Польша не хочет, а война на носу, давайте нам хоть ту часть Польши, которая, мы считаем, безусловно принадлежит Советскому Союзу».
Точно так же Вячеслав Михайлович мотивировал советское нападение на Финляндию:
«И Ленинград надо было защищать. Финнам мы так не ставили вопрос, как прибалтам. Мы только говорили о том, чтобы они нам часть территории возле Ленинграда отдали. От Выборга. Они очень упорно себя вели... Хрущев отдал финнам Порккала-Удд. Мы едва ли отдали бы».
При этом Молотов до конца жизни даже в самых доверительных беседах отрицал существование секретных протоколов к советско-германским договорам 1939 года.
Он также настаивал, что советская сторона не расстреливала поляков в Катыни, но делал это не слишком уверено. На реплику Чуева о том, что Запад утверждает, что поляков расстреляли красные, Молотов возразил: «Не так», а затем добавил загадочную фразу: «Возможно, что и было что-то, но уже...» И внезапно замолчал, не докончив фразы, видно, боясь проговориться до конца. А в другой раз на реплику Чуева: «Поляки интересуются судьбой польских офицеров в нашем плену, это больное место... Они говорят, что наши расстреляли...» — Молотов раздраженно ответил: «Они могут. Есть специальное заявление советского правительства. Этого я и придерживаюсь. Была же потом комиссия. Руденко входил». И тут же заметил: «Националисты все — польские, русские, украинские, румынские, они на все, на все пойдут, самые отчаянные». Даже в сугубо доверительных разговорах с надежными людьми Вячеслав Михайлович не спешил признаваться в собственных преступлениях. Ведь его подпись стояла под печально знаменитым решением Политбюро от 5 марта 1940 года о казни поляков.
Поляков Вячеслав Михайлович, чувствуется, очень не любил. В декабре 1972 года, после очередных антикоммунистических волнений он говорил Чуеву: «Поляки никогда не утихают и никогда не успокоятся. И без толку. Все на свою шею. Очевидно, будут еще серьезные события». До краха социализма в Польше Молотов не дожил двух лет.
По поводу пакта Молотова — Риббентропа бард Александр Городницкий сочинил песню «Вальс тридцать девятого года»:
Полыхает кремлевское золото, Дует с Волги степной суховей. Вячеслав наш Михайлович Молотов Принимает берлинских друзей.
Карта мира меняется наново,
Челядь пышный готовит банкет.
Риббентроп преподносит Улановой Хризантем необъятный букет.
И не знает закройщик из Люблина,
Что сукна не кроить ему впредь,
Что семья его будет загублена,
Что в печи ему завтра гореть.
И не знают студенты из Таллина И литовский седой садовод,
Что сгниют они волею Сталина Посреди туруханских болот.
Акт подписан о ненападении -Можно вина в бокалы разлить.
Вся Европа сегодня поделена —
Завтра Азию будем делить!
Смотрят гости на Кобу с опаскою.
За стеною ликует народ.
Вождь великий сухое шампанское За немецкого фюрера пьет.
Вячеславу Михайловичу еще раз довелось попить шампанское со своим другом Риббентропом в Берлине. Но этому предшествовал целый год, насыщенный событиями, к которым Молотов имел самое непосредственное отношение. В конце сентября — начале октября 1939 года Литва, Латвия и Эстония под прямым военным нажимом подписали договоры с СССР о взаимопомощи и предоставлении баз. Молотов вел себя с прибалтийскими коллегами очень грубо, без церемоний. Так, он прямо сказал министру иностранных дел Латвии Вилхелму Мунтерсу, что не выпустит его из своего кабинета, пока тот не подпишет договор о предоставлении Советскому Союзу военных баз в Латвии, а также незамерзающих портов Лиепая и Вентс-пилс: «Выбирайте: либо базы, либо война». Во время переговоров в кабинет заглянул Сталин. Он почему-то поинтересовался у Мунтерса, много ли в Двинске евреев. Проживавшие в городах Латвии евреи и многие русские думали: «Лучше Советы, чем немцы». За полтора года советской оккупации значительная часть русских, родные и близкие которых были депортированы в Сибирь, решили, что немцы, пожалуй, все же лучше.
Точно так же Молотов вел себя и с эстонцами. 24 сентября для подписания договора о торговле эстонский министр иностранных дел К. Сельтер выехал в Москву.
От обсуждения экономики Вячеслав Михайлович перешел к проблемам взаимной безопасности и предложил «заключить военный союз или договор о взаимной помощи, который вместе с тем обеспечивал бы Советскому Союзу права иметь на территории Эстонии опорные пункты или базы для флота и авиации». Сельтер пытался уклониться от обсуждения договора, ссылаясь на государственный нейтралитет, но Молотов заявил о том, что «Советскому Союзу требуется расширение системы своей безопасности, для чего ему необходим выход в Балтийское море. Если вы не пожелаете заключить с нами пакт о взаимопомощи, то нам придется искать для гарантирования своей безопасности другие пути, может быть, более крутые, может быть, более сложные».
В ответ на замечание Сельтера о том, что возможно недовольство Германии и ему необходимо информировать правительство и парламент, Молотов заявил, что «это дело срочное. Советую вам пойти навстречу пожеланиям Советского Союза, чтобы избежать худшего. Не принуждайте Советский Союз применять силу для того, чтобы достичь своих целей. Рассматривая наши предложения, не возлагайте надежд на Англию и Германию. Англия не в состоянии что-либо предпринять на Балтийском море, а Германия связана войной на Западе. Сейчас все надежды на внешнюю помощь были бы иллюзиями. Так что вы можете быть уверены, что Советский Союз, так или иначе, обеспечит свою безопасность». Таллину пришлось уступить.
31 октября 1939 года нарком иностранных дел Вячеслав Молотов, подводя итоги первой кампании Второй
мировой войны, объявил Верховному Совету СССР:
\
«Оказалось достаточным короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора».
И добавил:
«Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это — дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней
войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за “уничтожение гитлеризма”...»
Подобные пассажи были призваны усыпить бдительность Гитлера, доказать, что Сталин — его преданный союзник, а тем временем подготовить германскому другу сильнейший удар в спину.