Есть и другие любопытные свидетельства о последней опале, которой Сталин успел подвергнуть Молотова.
Микоян вспоминал:
«После войны Берия несколько раз еще при жизни Сталина в присутствии Маленкова и меня, а иногда и Хрущева высказывал острые, резкие критические замечания в адрес Сталина. Я рассматривал это как попытку спровоцировать нас, выпытать наши настроения, чтобы потом использовать для доклада Сталину. Поэтому я такие разговоры с ним не поддерживал, не доверяя, зная, на что он был способен. Но все-таки тогда я особых подвохов в отношении себя лично не видел. Тем более что в узком кругу с Маленковым и Хрущевым он говорил, что “надо защищать Молотова, что Сталин с ним расправится, а он еще нужен партии”. Это меня удивляло, но, видимо, он тогда говорил искренне. О том, что Сталин ведет разговоры о Молотове и обо мне и недоволен чем-то, мы знали. Эти сведения мне передавали Маленков и Берия в присутствии Хрущева. У меня трений ни с кем из них тогда не было».
Хоть и боялись друг друга члены Президиума ЦК, но по возможности старались смягчить участь опальных, потому что после того, как расстреляют Молотова с Микояном, дальше может легко последовать любой из высшего руководства, а кто именно, они толком не знали. Но разумеется, в своей защите провинившихся палки не перегибали, чтобы Сталин не зачислил их в соучастники. Просто давали возможность опальным еще раз увидеться с вождем в надежде, что тот их простит. Но Иосиф Виссарионович не успел ни простить, ни расстрелять Анастаса Ивановича с Вячеславом Михайловичем. Его самого ждала скорая смерть.
Микоян свидетельствует:
«Хотя Молотов и я после XIX съезда не входили в состав Бюро Президиума ЦК и Сталин выразил нам “политичес-
кое недоверие”, мы аккуратно ходили на его заседания. Сталин провел всего три заседания Бюро, хотя сначала обещал созывать Бюро каждую неделю...
Обычно 21 декабря, в день рождения Сталина, узкая группа товарищей — членов Политбюро без особого приглашения вечером, часов в 10—11, приезжала на дачу к Сталину на ужин. Без торжества, без церемоний, просто, по-товарищески поздравляли Сталина с днем рождения — без речей и парадных тостов. Немного пили вина.
И вот после XIX съезда передо мной и Молотовым встал вопрос: надо ли нам придерживаться старых традиций и идти без приглашения 21 декабря к Сталину на дачу (это была ближняя дача «Волынское»). Я подумал: если не пойти, значит, показать, что мы изменили свое отношение к Сталину, потому что с другими товарищами каждый год бывали у него и вдруг прерываем эту традицию.
Поговорил с Молотовым, поделился своими соображениями. Он согласился, что надо нам пойти, как обычно. Потом условились посоветоваться об этом с Маленковым, Хрущевым и Берия. С ними созвонились, и те сказали, что, конечно, правильно мы делаем, что едем.
21 декабря 1952 г. в 10 часов вечера вместе с другими товарищами мы поехали на дачу к Сталину. Сталин хорошо встретил всех, в том числе и нас. Сидели за столом, вели обычные разговоры. Отношение Сталина ко мне и Молотову вроде бы было ровное, нормальное. Было впечатление, что ничего не случилось и возобновились старые отношения. Вообще, зная Сталина давно и имея в виду, что не один раз со мной и Молотовым он имел конфликты, которые потом проходили, у меня создалось мнение, что и этот конфликт также пройдет и отношения будут нормальные. После этого вечера такое мое мнение укрепилось.
Но через день или два то Ли Хрущев, то ли Маленков сказал: “Знаешь что, Анастас, после 21 декабря, когда все мы были у Сталина, он очень сердился и возмущался тем, что вы с Молотовым пришли к нему в день рождения. Он стал нас обвинять, что мы хотим примирить его с вами, и строго предупредил, что из этого ничего не выйдет: он вам больше не товарищ и не хочет, чтобы вы к нему приходили”. Обычно мы ходили к Сталину отмечать в узком кругу товарищей Новый год у него на даче. Но после такого сообщения в этот Новый год мы у Сталина не были.
За месяц или полтора до смерти Сталина Хрущев или Маленков мне рассказывал, что в беседах с ним Сталин, говоря о Молотове и обо мне, высказывался в том плане, что якобы мы чуть ли не американские или английские шпионы. Сначала я не придал этому значения, понимая, что Сталин хорошо меня знает, что никаких данных для того, чтобы думать обо мне так, у него нет: ведь в течение 30 лет мы работали вместе. Но я вспомнил, что через два-три года после самоубийства Орджоникидзе, чтобы скомпрометировать его, Сталин хртел объявить его английским шпионом. Это тогда не вышло, потому что никто его не поддержал. Однако такое воспоминание вызвало у меня тревогу, что Сталин готовит что-то коварное. Я вспомнил также об истреблении в 1936—1938 годах в качестве «врагов народа» многих людей, долго работавших со Сталиным в Политбюро.
За две-три недели до смерти Сталина один из товарищей рассказал, что Сталин, продолжая нападки на Молотова и на меня, поговаривает о скором созыве Пленума ЦК, где намерен провести решение о выводе нас из состава Президиума ЦК и из членов ЦК.
По практике прошлого стало ясно, что Сталин хочет расправиться с нами и речь идет не только о политическом, но и о физическом уничтожении.
За мной не было никаких проступков, никакой вины ни перед партией, ни перед Сталиным, но воля Сталина была неотвратима: другие ведь тоже были не виноваты во вредительстве, не были шпионами, но это их не спасло. Я это понимал и решил больше, насколько это было возможно, со Сталиным не встречаться. Можно сказать, что мне повезло в том смысле, что у Сталина обострилась болезнь.
В начале марта 1953 года у него произошел инсульт, и он оказался прикованным к постели, причем его мозг был уже парализован. Агония продолжалась двое суток.
У постели Сталина было организовано круглосуточное дежурство членов Политбюро. Дежурили попарно: Хрущев с Булганиным, Каганович с Ворошиловым, Маленков с Берия. Мне этого дежурства не предложили. Наоборот, товарищи посоветовали, пока они дежурят, заниматься в Совете Министров СССР, заменять их в какой-то мере».
Очень характерно для нравов, царивших в партийной верхушке, что опальным Молотову и Микояну соратники не доверили честь дежурить у постели умирающего вож-
дя. Чем черт не шутит, вдруг Иосиф Виссарионович еще оклемается, узнает, что в период болезни к нему допускали Анастаса Ивановича с Вячеславом Михайловичем (наверняка кто-нибудь из доброжелателей стукнет!), и тогда не только им не сносить головы, но и кое-кому из чересчур либеральных членов Бюро. Кстати, один этот факт опровергает версию о том, что попавшие в немилость члены Президиума ЦК могли сговориться с набиравшими вес «младотурками» — Хрущевым, Маленковым и Берией, чтобы убрать Сталина. Даже у смертного одра хозяина остававшиеся в фаворе члены Бюро боялись хоть как-то выказать свою симпатию Микояну и Молотову (Ворошилова, правда, в «предсмертный» почетный караул все же пустили). Что уж говорить о том, чтобы совместно спланировать и осуществить убийство генералиссимуса!
Сам же Молотов в конце жизни жаловался Чуеву:
«В 1953 году Сталин меня к себе уже не приглашал не только на узкие заседания, но и в товарищескую среду — где-нибудь так вечер провести, в кино пойти — меня перестали приглашать... В последние годы Сталин ко мне отрицательно относился. Я считаю, что это было неправильно... Я-то своего мнения о Сталине не менял, но тут какие-то влияния на него, видимо, были».
С предположением Чуева, что тут «поработала тройка друзей» — Берия, Хрущев и Маленков, Вячеслав Михайлович осторожно согласился:
«Да, видимо. Скорей всего, да. Но все-таки, конечно, главное не в этом. А недоверие было к моей жене. Тут сказалось его недоверие к сионистским кругам. Но не вполне, так сказать, обоснованное».
Правда, в другой беседе с Чуевым Молотов причины своей опалы трактовал иначе:
— В январе пятьдесят третьего года приехала какая-то польская артистка... Домбровская-Туровская... На другой день было опубликовано: на концерте присутствовали — первый Сталин, второй Молотов и т. д. ... Я попал, как и раньше, на второе место, следили, кто за кем. Я формально числился еще вторым, это было опубликовано,
я сам читал газету; но меня уже никуда не приглашали. Он же открыто выступил, что я правый.
— А не из-за Полины Семеновны? — осторожно осведомился Чуев.
— Она из-за меня пострадала, — уверенно ответил Вячеслав Михайлович.
— А не наоборот? — усомнился Феликс Иванович.
— Ко мне искали подход, — продолжал Молотов, — и ее допытывали, что вот, дескать, она тоже какая-то участница заговора, ее принизить нужно было, чтобы меня, так сказать, подмочить. Ее вызывали и вызывали, допытывались, что я, дескать, не настоящий сторонник общепартийной линии.
Сталин, как известно, умирал мучительно и долго. Вечером 1 марта 1953 года у него произошел инсульт. Умер же великий вождь и учитель только вечером 5 марта, хотя и лишенный дара речи, но не в полностью бессознательном состоянии. Наверное, в редкие мгновения прояснения сознания он еще ощущал свою беспомощность, он чувствовал боль, но уже не мог произнести ни слова. Смерть, что и говорить, не самая легкая. Но у Сталина, отправившего на тот свет сотни тысяч, а с жертвами коллективизации — миллионы людей, осталось немало недоброжелателей как в нашей стране, так и за ее. пределами. И сталинским оппонентам очень не хотелось смириться с тем, что диктатор все-таки умер своей смертью и в своей постели, окруженный медицинскими светилами и соратниками по партии, при его жизни старавшимися показать себя самыми верными сталинцами. Вскоре после смерти тирана многие из них, мстя за многолетний страх, с удовольствием втоптали в грязь имя Сталина, стараясь свалить на него и свои преступления, свершавшиеся, впрочем, по его приказу.
Поэтому, когда появилась версия о том, что Сталин пал жертвой заговора своих соратников, которые то ли спровоцировали роковой инсульт, подсыпав какого-то яда, то ли ускорили конец Иосифа Виссарионовича, умышленно задержав вызов врачей, либеральная общественность встретила эту версию, впервые выдвинутую Абдурахманом Авторхановым, на ура. Недавно она повторена (злодей Бе-рия-де умышленно промедлил с оказанием врачебной
помощи больному Сталину), хотя и в очень осторожной форме, в статье Виталия Афиани и Александра Фурсенко «Сталин хотел воевать с США. Только его смерть предотвратила третью мировую».
Заголовок статьи оставим на совести авторов (или редакции) — никаких доказательств того, что Иосиф Виссарионович собирался в последние месяцы своей жизни напасть на Америку или Западную Европу или, наоборот, ожидал нападения со стороны американцев, в ее тексте не содержится. Версию об отравлении Сталина Афиани и Фурсенко, основываясь на недавно рассекреченных данных о болезни Сталина, отвергают. Действительно, если уж кто-то хотел избавиться от Сталина, то постарался бы применить яд, гарантирующий мгновенную смерть, а не затяжную агонию, когда не вполне ясно, выкарабкается умирающий с того света или нет. Как отмечают авторы статьи, «современные медики не находят в явлениях, сопровождавших последние дни жизни Сталина, каких-либо отклонений от течения такого рода заболеваний».
Остается версия о том, что Берия (именно Берия) умышленно задержал вызов врачей. Вот что об этом пишут Афиани и Фурсенко:
«По воспоминаниям бывшего сотрудника Управления охраны отставного генерал-майора Н. П. Новика, увидев лежащего на полу Сталина, службисты стали звонить начальнику управления и министру МГБ С. Д. Игнатьеву, а затем сообщили о случившемся Маленкову
Ночью на дачу приезжали Хрущев и Булганин (но почему-то не вошли к Сталину). Затем — дважды — Берия с Маленковым. Охране было сказано не беспокоить спящего вождя... Врачи же появились только утром 2 марта вместе с министром здравоохранения А. Ф. Третьяковым и начальником Лечебно-санитарного управления Кремля И. И. Ку-периным... Вождь оставался без медицинской помощи несколько часов. Дочь Сталина вспоминала, что ее брат Василий и обслуживающий персонал дачи негодовали, считая, что Берия задержал вызов врачей. Не это ли было причиной немедленного увольнения персонала после смерти Сталина?»
Молотов так описал Чуеву смерть Сталина:
«В последние его дни я был некоторым образом в опале... Сталина я видел за четыре-пять недель до его смерти. Он был вполне здоров. Когда он заболел, меня вызвали. Я приехал на дачу, там были члены Бюро. Из не членов Бюро, по-моему, только меня и Микояна вызвали. Командовал Берия.
Сталин лежал на диване. Глаза закрыты. Иногда он открывал их и пытался что-то говорить, но сознание к нему так и не вернулось. Когда он пытался говорить, к нему подбегал Берия и целовал его руку».
Молотов в беседах с Чуевым допускал, что Сталин был отравлен Берией, сокрушаясь при этом:
«Но кто сейчас это докажет?»
И добавил:
«Вообще, вокруг смерти Сталина, конечно, не все ясно. Но я-то был отстранен в это время, на что я, конечно, на всю жизнь обижен Сталиным. Чего он меня отстранил? Кого он нашел?»
В словах Вячеслава Михайловича явно сквозит незабываемая обида на Кобу, чуть не отправившего на тот свет своего самого верного паладина.
Фактическая сторона событий у меня сомнений не вызывает. А вот традиционная интерпретация действий злодея Берии, слишком поздно вызвавшего врачей, нисколько не убеждает. Первыми-то на сталинскую дачу прибыли Хрущев с Булганиным, но вызывать врачей сразу же тоже не стали. Берия появился только некоторое время спустя, да и то в паре с Маленковым. Ясно, что единолично решить, вызывать или не вызывать врачей, он в принципе не мог. И уж совсем невероятно, что четверо руководящих деятелей Президиума ЦК, составлявшие его Бюро, здесь же, на даче, успели быстренько составить заговор и решили специально отложить вызов врачей, чтобы Иосиф Виссарионович уж точно не выкарабкался бы. Ведь в тот момент никто не знал, насколько безнадежно состояние Сталина. И если бы он все-таки уцелел, судьба всей четверки была бы незавидной. Кроме того, ее члены абсолютно не доверяли друг другу, что тоже не создавало почвы для успешного заговора. Задержку же с вызовом врачей
вполне логично объяснить тем, что Хрущев, Маленков, Булганин и Берия, узнав, что, Сталину Худо, попросту растерялись. Все они привыкли, что вождь думает за них, принимая принципиальные решения, и страшились по-слесталинского будущего с неизбежной борьбой за власть. Поэтому подсознательно лелеяли надежду, что товарищ Сталин, может быть, просто крепко спит, и все еще обойдется, и им пока не придется взваливать на себя все бремя ответственности за руководство страной.
Да и не было у четверки непосредственной причины желать скорейшего устранения Сталина. Под ударом ведь были только Молотов и Микоян, тогда как остальные имели все шансы пережить Сталина, сознавая, что до тех пор, пока Сталин не разберется с Микояном и Молотовым (а может быть, еще и с Ворошиловым), непосредственно им ничто не угрожает.
\
После смерти Сталина
Через несколько дней после смерти Сталина была освобождена из заключения Жемчужина. А уже 21 марта 1953 года постановлением Президиума ЦК КПСС ее восстановили в партии. Партийный билет вручил ей два дня спустя М.Ф. Шкирятов, имевший непосредственное отношение к фабрикации ее дела и четыре года назад оформлявший ее исключение из партии.
Молотов 5 марта 1953 года вновь стал министром иностранных дел и первым заместителем Председателя Совета министров. Однако его реальное политическое влияние по сравнению с 30-ми и первой половиной 40-х годов значительно упало. В формальной четверке наследников Сталина реальная власть находилась в то время у Хрущева, Маленкова и Берии, а уделом Молотова оставались исключительно иностранные дела, причем далеко не всегда и в этой сфере четверка принимала предлагавшиеся им решения. Позже, после устранения «лубянского маршала», Хрущев смог оттеснить безвольного Маленкова и стал править практически самостоятельно, опираясь прежде всего на поддержку Булганина и Микояна. Молотов опять оставался на вторых ролях, что не вызывало у него восторга.
Вскоре после смерти Сталина испортились и отношения Молотова с Микояном, с которым прежде его объединяла горькая участь изгоев. Вот что на этот счет рассказал сам Анастас Иванович:
«Несмотря на определенные и существенные разногласия в некоторые периоды 30-х годов, я уважал Молотова если не как работника и соратника (слишком уж часто наши взгляды расходились), то как старшего члена партии. Осо-
бенно мне стало жалко его и я старался ему помочь как мог, когда Сталин стал его преследовать, начав с ареста его жены Жемчужиной. Я был с Молотовым откровенен в разговорах, в том числе когда речь шла о некоторых отрицательных сторонах характера и поступков Сталина. Он никогда меня не подводил и не использовал моего доверия против меня. Молотов нередко бывал у меня на квартире, иногда со Сталиным вместе.
После смерти Сталина я почувствовал, что отношение ко мне со стороны Молотова изменилось в отрицательную сторону. Я не мог понять, в чем дело, и был очень удивлен, когда узнал от Хрущева и, кажется, Маленкова, что при предварительном обмене мнениями их с Молотовым тот высказался за то, чтобы снять меня с поста заместителя-Председателя Правительства, оставив только министром объединенного в этот момент Министерства внутренней и внешней торговли (думаю, в этом проявился шовинизм Молотова, который ему вообще был свойственен). Другие с этим не согласились, и я остался, как и раньше, заместителем Председателя Совета Министров и одновременно министром торговли.