— Посмотрел бы я на вас на нашем месте, как бы вы справились. Это сейчас мы умные. Были разные периоды, а мы сжимаем время в одну точку. Надо разобраться и с каждым периодом, и с каждым действующим лицом отдельно. Скажем, если из 80 человек 50 оказались не правы и их репрессировали, то это не сразу. 80 исключили из своих рядов 10, 70 еще 10, и пошло постепенно... Социализм требует огромного напряжения сил. Здесь и ошибки. Но, повторяю, мы мойш бы иметь гораздо больше жертв во время войны и даже дойти до поражения, если бы задрожало руководство, если бы в нем, как трещины, появились разногласия. Я не уверен, что такой человек, как, скажем, Тухачевский, которого мы очень хорошо знали, не зашатался бы. Не думайте, что Сталин поверил какой-то фальшивке, якобы переданной через Бенеша. Тухачевский был расстрелян, потому что был военной силой правых — Рыкова и Бухарина. А государственные перевороты без военных не обходятся. Я не понимаю, почему реабилитировали
Тухачевского. Да не только я. Ворошилов, например, сказал после его реабилитации: «Я этому барину не верил и не верю. Он на сторону революции перешел, чтоб сделать карьеру». (Можно подумать, что Вячеслав Михайлович с Климентом Ефремовичем о карьере не думали! — Б. С.) Я признаю, что были допущены крупные ошибки и перегибы, но в целом политика была правильной. Я и все члены Политбюро несем ответственность за ошибки. Но поставьте вы самых святых людей управлять государством, пусть бы они попробовали пройти одними разговорами мимо этих периодов, — ничего бы у них не вышло! Развалили бы все. Но одно дело — политика, другое — проводить ее в жизнь. Мы не могли отказаться от жестоких мер из-за опасности раскола. А при Ленине разве этого не было? Не надо представлять Ленина гладящим сопливых ребятишек! Без крайностей не только Ленина и Сталина представить нельзя, но и жить невозможно.
На склоне лет Молотов высказался и насчет запущенной в хрущевские времена версии о том, что Сталин организовал убийство Кирова, чтобы избавиться от потенциально опасного соперника в борьбе за власть:
«Я и сам мог бы не уцелеть, если бы Сталин еще пожил, это другой разговор, но, несмотря на это, я его считаю величайшим человеком, выполнившим такие колоссальные и трудные задачи, которые не мог бы осуществить ни один из нас, никто из тех, кто был тогда в партии. Говорить о Кирове как о его заместителе — абсурд, который ясен для каждого грамотного, знающего коммуниста, и это настолько противоречило отношениям Сталина и Кирова и, прежде всего, мнению самого Кирова. Это мог только Хрущев придумать. Другие-то были посильнее Кирова, и он бы никого не смог разбить — ни Зиновьева, ни Каменева, ни Бухарина. Почитайте все речи Кирова, назовите хоть одно расхождение Кирова со Сталиным, назовите хоть один теоретический труд Кирова! А в ту пору Генеральный секретарь должен был быть теоретиком, ибо на эту роль претендовали такие, как Зиновьев, Бухарин, а до этого и Троцкий. Они-то посильнее Кирова.
В тот декабрьский вечер 1934 года я был в кабинете Сталина и помню, как позвонил начальник ОГПУ Ленинграда Медведь и сообщил, что сегодня в Смольном убит товарищ
Сергей. Сталин сказал: “Шляпы”. Мы срочно поехали в Ленинград. Допрашивали Николаева, убийцу Кирова. Мелкий человек, подставное лицо в руках зиновьевцев. Говорить о том, что Сталин организовал убийство Кирова, — чудовищно и кощунственно! Сталин любил Кирова, растил его. Киров был его идейной опорой в Ленинграде. Сталин звал его в Москву, тот отказывался. На моей памяти так же тепло в Политбюро Сталин относился только, пожалуй, к Жданову. После XX съезда по делу Кирова была создана комиссия, в которую вошли видные юристы. Возглавлял ее Н.С. Хрущев,, как известно, в ту пору уже не пылавший любовью к Сталину. И тем не менее, комиссия пришла к выводу, что И.В. Сталин к убийству С.М. Кирова непричастен. Когда я предложил это опубликовать, Хрущев отказался...
Конечно, мы наломали дров (не в том смысле, что расстре1 ляли сотни тысяч человек, а только в том, что под маховик репрессий попало также меньшинство преданных советской власти людей. — Б. С.). Сказать, что Сталин об этом ничего не знал, — абсурд, сказать, что он один за это отвечает, — неверно. Если обвинять во всем одного Сталина, то тогда он один и социализм построил, и войну выиграл. А вы назовите того, кто меньше, чем Сталин, ошибался? Сыграл свою роль наш партийный карьеризм — каждый держится за свое место. И потом, у нас если уж проводится какая-то кампания, то проводится упорно, до конца. И масштабы, и возможности большие. Контроль над органами был недостаточным».
В другой раз Молотов признался Чуеву:
«В ряде республик нашлись большие группы противников Советского государства. Беспощадность ради общей победы и сокращения жертв тех народов, которые и так несли колоссальные потери, диктовалась необходимостью. Противоречия тут никакого нет».
13 марта 1938 года Молотов вместе со Сталиным подписал постановление о введении с 1 сентября преподавания русского языка в национальных школах, начиная со 2—3-го классов. Постановление призывало пресекать «буржуазно-националистические тенденции к подрыву русского языка в школах», хотя национальные языки и оставались основными языками преподавания. Так начался процесс
русификации, особенно сильно развившийся после войны и приведший к почти полному исчезновению национальных языков в Белоруссии и Восточной Украине, к переходу кубанских казаков с украинского на русский язык.
Хотя Молотов и был женат на еврейке, а в годы войны и сразу после ее окончания поддерживал идею о создании еврейского национального очага в Крыму, он беспрекословно выполнял все указания Сталина об удалении евреев из важнейших правительственных учреждений в рамках начавшейся еще в 30-х годах скрытой борьбы с так называемым «еврейским засильем».
Вячеслав Михайлович вспоминал:
«В 1939 году, когда сняли Литвинова и я пришел на иностранные дела, Сталин сказал мне: “Убери из наркомата евреев”. Слава богу, что сказал! Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов. Это, конечно, неправильно. Латыши и евреи... И каждый за собой целый хвост тащил. Причем свысока смотрели, когда я пришел, издевались над теми мерами, которые я начал проводить».
Меры были приняты специфические — неугодных наркоминдельцев отправили прямиком на Лубянку, как, например, сына Парвуса Евгения Гнедина.
По утверждению Молотова, «Сталин не был антисемитом, как его порой пытаются изобразить. Он отмечал в еврейском народе многие качества: работоспособность, спаянность, политическую активность. У них активность выше средней, безусловно. Поэтому есть очень горячие в одну сторону и очень горячие в другую. В условиях хрущевского периода эти, вторые, подняли голову, они к Сталину относятся с лютой ненавистью. Однако в царских тюрьмах и ссылках их не так много было, а когда взяли власть, многие сразу стали большевиками, хотя большинство из них были меньшевиками. А все-таки в России были большевики, которых в других местах не было. Ими можно гордиться. Можно плеваться на русских, когда они плохо ведут себя. Но есть чем гордиться».
Правда, Молотов рискнул взять своим заместителем в НКИД еврея Соломона Лозовского, которого хорошо знал по совместной дореволюционной подпольной работе
в Казани. Потом, в эпоху борьбы с космополитами, это назначение ему вышло боком.
Очевидно, Вячеслав Михайлович считал меньшевистским еврейский «Бунд». Но при этом он прекрасно помнил, что среди полноправных членов ленинского Политбюро евреи преобладали над русскими: трое (Троцкий, Зиновьев, Каменев) против двух (Ленин и Рыков). Только с добавлением еще двух кандидатов (Молотов, Бухарин) русские получили, наконец, численный перевес.
Назначение Молотова на пост наркома иностранных дел было впрямую связано с приближавшейся новой мировой войной. Еще в 1938 году, вскоре после аншлюса Австрии, Сталин решил, что для провокации новой мировой войны между «империалистическими державами» СССР необходимо временно сблизиться с нацистской Германией. Вскоре после аншлюса были остановлены съемки антигерманского фильма «Мы, русский народ». В связи с этим 3 апреля 1938 года режиссер Ефим Дзиган и драматург Всеволод Вишневский направили Молотову прелюбопытнейшее письмо:
«Дорогой Вячеслав Михайлович.
После нашего фильма “Мы из Кронштадта ” мы приступили к работе над новым фильмом “Мы, русский народ ”.
По нашему замыслу, эта вещь (на материале войны с Германией 1916—18 гг.) должна стать острополитическим произведением, направленным с точки зрения сегодняшнего дня против империалистической фашистской Германии, и показать готовность советского народа к борьбе за свою землю, свою рабоче-крестьянскую власть, за права трудового народа, за его свободную счастливую жизнь.
По сравнению напечатанным литературным вариантом постановочный сценарий еще больше заостряется нами по линии антифашистской, антигерманской темы, по линии мобилизационной.
Однако Нго апреля с. г., в самый разгар работы, Председатель Комитета по делам Кино тов. С. Дукельский известил нас, что эта постановка прекращается, по причине ее тематической неактуальности.
Мы глубочайше уверены, что так же, как и в “Мы из Кронштадта ”, мы сумеем на материале прошлой борьбы с немцами создать живое, красочное, широкое народное произведение,
полное юмора и драматизма. Это произведение именно в плане задач сегодняшнего дня и общего международного политического положения. Оно прозвучит особенно остро, особенно злободневно.
В этой уверенности нас укрепляет прежний опыт нашей работы, весь наш предыдущий творческий путь и ясное представление о том, какой получится фильм.
Обращаясь за помощью к Вам и к Иосифу Виссарионовичу (очевидно, такое же письмо одновременно было направлено Вишневским и Дзиганом Сталину. — Б. С.), мы просим разрешить нам сделать эту вещь, которой мы отдали уже 2 года (слова «мы отдали уже два года» авторы письма подчеркнули фиолетовыми чернилами. — Б. С.), которой так горим и в которую глубоко верим, как в нужную и полезную для нашей родины работу».
Письмо осталось без ответа, поскольку перемена внешнеполитического курса была уже предрешена. Фильм «Мы, русский народ» был поставлен только в 1958 году, уже после смерти Вишневского. Показательно, что вместо «Русского народа» Дзиган снял фильм «Если завтра война», в марте 1941 года удостоенный Сталинской премии, а после 22 июня стыдливо убранный из публиковавшихся списков лауреатов, поскольку настоящая война оказалась совсем не такой, какой виделась в кино.
Но главное в этом письме — дата, когда был закрыт фильм «Мы, русский народ», имевший ярко выраженную антигерманскую направленность. Только что, в марте 1938 года, Гитлер осуществил аншлюс Австрии, что еще раз подтвердило агрессивность германской политики. Однако Сталин (вопрос с «Русским народом», конечно, решал он, а не Дукельский) уже тогда, задолго до Мюнхенского соглашения и краха англо-французской политики «умиротворения», считал антигерманскую тему «неактуальной». Вероятно, захват Австрии убедил его в том, что Гитлер неуклонно движется к новой мировой войне. Иосиф Виссарионович уже начал готовиться к тому договору, который Молотов и Риббентроп подписали 23 августа 1939 года и который гарантировал столкновение Германии с Англией и Францией. Перед этим Литвинов должен был быть заменен Молотовым на посту главы внешнеполитического ведомства.
В дипломатическом плане поворот в советской внешней политике Сталин стал готовить загодя. 10 марта 1939 года, выступая с отчетным докладом на XVIII съезде партии, он, в частности, заявил:
«Первая мировая война дала победу революции в одной из самых больших стран мира. Они (империалисты. — Б. С.) боятся, что вторая мировая война может также повести к победе революции в одной или нескольких странах... Политика невмешательства означает попустительство агрессии, развязывание войны — следовательно, превращение ее в мировую войну. В политике невмешательства сквозит стремление, желание — не мешать агрессорам творить свое черное дело, не мешать, скажем, Японии впутываться в войну с Китаем, а еще лучше с Советским Союзом, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, — выступить на сцену со свежими силами, выступить, конечно, “в интересах мира”, и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия. И дешево, и мило».
А вскоре, в конце апреля 1939 года, Литвинова вызвали к Сталину. Колоритную зарисовку этой беседы оставил советский посол в Англии Иван Михайлович Майский:
«Впервые я увидел, как сложились отношения между Литвиновым, Сталиным и Молотовым. Обстановка на заседании была накалена до предела. Хотя Сталин выглядел внешне спокойным, попыхивал трубкой, чувствовалось, что он настроен к Литвинову чрезвычайно недружелюбно. А Молотов буйствовал, непрерывно наскакивал на Литвинова, обвиняя его во всех смертных грехах».
Молотов толком не знал ни одного иностранного языка, потому что, в отличие от многих других старых большевиков, никогда не был в эмиграции. Но это обстоятельство нисколько не помешало его назначению в НКИД. Своему старому другу, писателю Сергею Малашкину (они дружили с 1919 года), Молотов признавался, уже будучи в отставке:
— Какой я дипломат? Я не владею ни одним языком иностранным.
— Но ты же языки знаешь, по-французски свободно читаешь, я видел, да и по-английски, по-немецки.
— Немного я могу на основных языках, — согласился Молотов, — но не по-настоящему. В ООН всегда с переводчиком. Ни один язык я не довел до конца. Поэтому и дипломат я не настоящий... Я вот был министром — ведь не владел иностранными языками. Прочитать по-немецки, по-французски и кое-что понять в разговоре я мог, но самому отвечать уже трудно. А английский только в последние десятилетия стали пускать в ход. Это был мой главный недостаток для дипломатии... Я считаю себя политиком, а не дипломатом, прежде всего.
В другой раз Молотов рассказывал Чуеву, что не понимал Риббентропа, когда тот говорил по-немецки. И признавался: «Подходят ко мне и говорят: “На скольких языках вы говорите?” Я всем отвечаю: “На русском”. Немного знаю французский, еще меньше — немецкий и совсем плохо — английский».
Но в сталинском Политбюро никто, включая самого Иосифа Виссарионовича, вообще не владел иностранными языками. Так что выбирать не приходилось...
Уинстон Черчилль так охарактеризовал назначение Молотова в своих мемуарах:
«3 мая в официальном коммюнике из Москвы сообщалось, что “Литвинов освобожден от обязанностей народного комиссара по иностранным делам по его собственной просьбе и что его обязанности будет выполнять премьер Молотов”. Германский поверенный в делах в Москве сообщил 4 мая следующее: “Поскольку Литвинов еще 2 мая принял английского посла и поскольку его фамилия была упомянута вчера в печати в числе почетных гостей на параде, его смещение, по-видимому, результат непосредственного решения Сталина... На последнем съезде партии Сталин призывал проявлять осторожность, чтобы не допустить вовлечения Советского Союза в конфликт. Считают, что Молотов (не еврей) “самый близкий друг и соратник Сталина”. Его назначение, видимо, гарантирует, что внешняя политика будет дальше проводиться в строгом соответствии с идеями Сталина”. Советские дипломатические представители за границей получили указания уведомить правительства, при которых они были аккредитованы, что эта перемена не означает
изменения во внешней политике России. Московское радио объявило 4 мая, что Молотов будет продолжать политику обеспечения безопасности на Западе, которая в течение многих лет была целью Литвинова. Малоизвестный за пределами России, Молотов стал комиссаром по иностранным делам и действовал в самом тесном согласии со Сталиным. Он был свободен от всяких помех в виде прежних заявлений, свободен от атмосферы Лиги Наций, способен двигаться в любом направлении, которого, как могло казаться, требовало само сохранение России. Был, собственно говоря, только один путь, по которому он мог, вероятно, пойти теперь. Он всегда благосклонно относился к достижению договоренности с Гитлером. Мюнхен и многое другое убедили советское правительство, что ни Англия, ни Франция не станут сражаться, пока на них не нападут, и что даже в таком случае от них будет мало проку. Надвигавшаяся буря была готова вот-вот разразиться. Россия должна была позаботиться о себе. Смещение Литвинова ознаменовало конец целой эпохи. Оно означало отказ Кремля от всякой веры в пакт безопасности с западными державами и возможность создания Восточного фронта против Германии.
Еврей Литвинов ушел, и было устранено главное предубеждение Гитлера. С этого момента германское правительство перестало называть свою политику антибольшевистской и обратило всю свою брань в адрес “плутодемократий”. Статьи в газетах заверяли Советы, что германское “жизненное пространство” не распространяется на русскую территорию, что оно фактически оканчивается повсюду на русской границе. Следовательно, не могло быть причин для конфликта между Россией и Германией, если Советы не вступят с Англией и Францией в соглашения об “окружении”. Германский посол граф Шуленбург, который был вызван в Берлйн для длительных консультаций, вернулся в Москву с предложением о выгодных товарных кредитах на долгосрочной основе. Обе стороны двигались по направлению к заключению договора».