Но пока она разводилась, появился Игорь. Он только что приехал из-за границы, в нем чувствовались класс и широта, он обожал Катьку, готов был мириться с любыми ее капризами и именно по этой причине надоел ей через полгода.
Появился Виктор, интеллектуал, лингвист, философ и принципиальный холостяк. Он любил Катьку, когда уставал от своих рукописей, охмурял ее своими теориями, которым она внимала раскрыв рот, чувствуя, что служит гению. Катька моталась к нему каждые выходные, пристраивая четырехлетнего сына к бабушке. Бабушка, Катькина мать, ругала дочь, ненавидела Виктора, который задурил голову дочери. Ругала она и Полину за Александра, который разводился вот уже который год.
Александр развелся лишь три года спустя, когда Полина была глубоко беременна. Он построил огромную шикарную дачу, и Полина с ребенком жила там, читая книжки в свое удовольствие, размышляя, радуясь себе самой, особенно по утрам, когда просыпалась от беспричинного счастья. Иноземцева в начале девяностых уехала с Семенычем в Сан-Франциско. Тот, правда, с женой так и не развелся, а лишь поселил ее в другом городе, живя с Иноземцевой наездами, а та не прекращала поиски альтернатив.
Виктор бросил Катьку, устав от ее попыток женить его на себе, но тут Катька встретила Николая, которого ее мама тоже не одобрила, но это уже не имело значения. Сын полюбил Николая, устав от временных пап, менявшихся с калейдоскопической быстротой, и скоро вся семья вместе с мамой Катьки уехала в Германию. Лет через восемь крупная девелоперская компания, в которой она продвинулась до начальника департамента, Катьке надоела. Надоела и Германия. Сын учился прилежно, бабушка была готова, пожертвовав собой, довести внука до университета, муж работал в немецкой торговой фирме и в расчет не шел. Катька радостно вернулась в Москву одна. Теперь уже она сидела на даче у Полины и сама помахивала ногой в немецком спортивном ботиночке.
– Кать, какое счастье, что ты приехала. Бросили меня тут одну. Ты в Германии, Иноземцева в Америке. Без вас все не то.
– А сама к нам так ни разу и не приехала, сколько мы тебя ни звали.
– Можно подумать, ты не знаешь мою лень и нелюбовь к путешествиям. Я люблю свою дачу. Шурик крутится, сын растет, я готовлю, рисую, даже уроки стала брать.
– Какая ты молодец! Работать по-прежнему не хочешь?
– Господь с тобой, это не для меня. Пойдем, покажу, какие мы картины для дачи купили. Я еще хочу собственные написать, такие, плохо прорисованные, вроде этюдов, но чтобы много воздуха и солнца. Шурик меня уже достал, у него то понос, то золотуха. Года два назад удачно продал свой завод, успел перед дефолтом. Я обрадовалась, а он раздал долги, накупил лесосек и лесопилку где-то на Севере, строит завод стройматериалов. Мы снова в долгах. Завел себе Васю, это его крыша. Крыша, Катенька, это наша реальность. Не исключаю, что ты в Германии от этой реальности оторвалась.
– Я тебя умоляю… В Гамбурге, в портовом городе?..
– …Вася такой, ой, даже передать не могу… Типичный крышевальник, из кунцевских. Вальяжный и многозначительный. Летом с ним и его женой на Канары ездили. Я на солнцепеке на пляже часами его Валю развлекала, а Вася с Шуриком в отеле стеклянный стол разбили лобстером. Можешь себе представить, какая тоска.
– А говоришь, тебе никогда не скучно.
– Мне не скучно, когда я сама с собой. Наблюдаю в себе, как бы это ни было банально, эти самые Ян и Инь. Мужское начало и женское. Смотрю на себя глазами мужчин, а чувствую одновременно и свое женское естество, и их мужское желание. Оно такое тем-м-м-ное-е, завораживающее, в нем так приятно купаться…
– И при этом целыми днями сидишь дома.
– Кать, ты все по себе меряешь. Такая морока романы заводить. Мало мне Шурика с его капризами, что ли? Так, как я себя сама люблю, меня ни один мужчина полюбить все равно не сможет. Все, что есть прекрасного в любви, в страсти, гораздо приятнее себе просто представлять.
– Бездельничаешь, короче, как сказала бы моя мама.
– Нет, живу в фантазиях. Они такие насыщенные, в них столько всего происходит. Постоянно открываю новое, в том числе и в себе. Крайне увлекательное занятие, до которого у таких, как ты, вечно занятых, руки не доходят.
– Это точно, я в Германии перестала себя женщиной чувствовать, семья и дом заездили. Мать с Колькой лается, ребенок вечно протестует против всего, слава богу, хоть учится. А мне тут такую масштабную работу предложили!
– Кать, ты спятила? Ты что, правда насовсем вернулась? Хотя знаешь, Иноземцева тоже возвращается. Теперь ей захотелось собственных денег. Семеныч, по-моему, только обрадовался. Связей у него полно, он ее тут же пристроил в один банк, при этом олигархе, забыла, как зовут…
– Вот и я поняла, что мне необходимо что-то поменять. А то жизнь так летит, что не успеешь оглянуться, а все уже позади. Помнишь, как в Черемушках ты в моей квартире крутилась перед зеркалом, а я автореферат писала и думала, разводиться ли мне с этим, как его звали-то?
– Кого?
– Да мужа моего первого. Неважно… Ведь пятнадцать лет с тех пор прошло, в этом году, страшно подумать, наступает двадцать первый век, время мчится, все меняется…
– Да ничего, Кать, не меняется, суета все это. Если менять, то надо придумать что-то действительно необыкновенное. Например, как есть и при этом не толстеть. Или как всю жизнь оставаться красивой…
– Ага, или душу дьяволу продать и все получить, не вставая с дивана.
– Ой, только не тверди, что все это у меня от праздности и лени. Я же тебе не говорю, что ты все время меняешь шило на мыло.
Катька всю жизнь что-то предпринимала и меняла. Ей нужно было совершить что-то необычное, то ли стать знаменитой, то ли найти необыкновенного мужчину. Она была хороша, точнее – хорошела с годами. В юности в ней не было ничего особенного, лишь девичья свежесть, а так – простые черты лица, много целеустремленности и бабской витальной силы. С годами же она приобретала лоск, мягкость, понимание людей, и все это переплавлялось в женскую магию.
Съехавшись в Москву, три подруги обнаружили, что они стали взрослыми, точнее – взрослыми девушками, а в остальном не изменились. Катька и Иноземцева работали и охотились за мужчинами. Полина сидела дома, верная своему отсутствию земных целей, обдумывала, как сделать что-то подлинное великое, но, не додумав, погружалась в книгу или шла на кухню готовить обед.
Иноземцева, вернувшись в Москву, отдавалась работе и страсти охотницы Дианы. Она чуть располнела, но лицо было свежее, страстное, огромные темные глаза и длинные черные волосы придавали ей облик цыганки. Одевалась она подобающим облику образом, который для вице-президента банка по работе с клиентами мог вызывать вопросы.
Катька рулила какими-то проектами в области архитектуры в высоком государственном учреждении. Первым делом она завела роман с генералом ФСБ, статным брюнетом, ее ровесником. У нее не было цели оторвать генерала от семьи, просто приятно было держать при себе успешного, сильного мужика, который по вечерам неизменно приходил с цветами, водил по ресторанам, брал иногда с собой в поездки в близлежащие страны, вроде Латвии или Польши, где он решал свои задачи. Генерал любил две темы.
Первая – это обсуждать с Катькой, почему на ней так прекрасно сидят костюмы. Катька прибарахлилась в Германии для переезда в Москву и носила костюмы Armani с платками Hermes. Генералу это нравилось, он недоумевал, почему на его собственной жене все сидит как на корове и почему та не может взять себя в руки и похудеть, чтобы выглядеть ну хотя бы презентабельно, а то все время ходит… Тут у генерала исчерпывался словарный запас, и он просто показывал руками что-то бесформенное и малопривлекательное.
Второй любимой темой генерала было то, что он как мужчина еще вполне ничего. Но когда Катька требует от него второго, а тем более третьего раза, это просто неуместно. По стольку раз могут только зеленые лейтенанты, а он генерал, хоть ему лишь сорок. «Я же самый молодой генерал, – говорил он, – а в этом смысле я еще почти что лейтенант. То есть из генералов я самый лейтенантский, а тебе все мало».
По выходным на даче у Полины подруги пили кофе на террасе, курили, судачили. С возвращением подруг Полинина жизнь насытилась событиями, раскрасилась красками, причем не потребовав от нее никаких усилий.
Шурик же – человек предельно добродушный, но испытывающий время от времени потребность кого-то потиранить, приструнить, – обрел в Катьке и Иноземцевой естественные объекты для своих насмешек, что доставляло ему наслаждение, ибо его собственная жена на них давно перестала реагировать. Особенно доставалось Иноземцевой, расставшейся с мечтой найти достойного и солидного и теперь засматривающейся на мальчиков с тугими плечами и подтянутыми торсами, которые могут все, с вечера до утра, а потом с утра до вечера…
– Эх, девки, слушаю вас столько лет, а все одно и то же. Уже по сорок, а ни стыда, ни совести, прямо бляди какие-то. Посмотрите на себя! Уже руки-то бабские, не девичьи. Иноземцева, у тебя задница как у мадам в борделе, а ты за мальчиками гоняешься. Все, кончается ваш бабий век. Разве что-то может сравниться с юным телом, таким упругим, с попкой, как орешек, с кожей просвечивающей? Вы деньги на кремы, на притирки тратите, мажете себе на рожу все подряд и думаете, это поможет. Взять хоть твоего генерала, Катерина. Он же от скуки к тебе ходит. Пришел, а ты подтянутая, ласковая, приветливая, духами надушилась, халатик распахнула, там белье кружевное… А дома все одно и то же… Жене даже постараться лень… Как и моей… Ходит целый день по дому в чем придется, а меня грозит в отдельную спальню отселить. Конечно, пойдешь на сторону. Вот твой генерал и ходит. Отчего не сходить?
– Эх, девки, слушаю вас столько лет, а все одно и то же. Уже по сорок, а ни стыда, ни совести, прямо бляди какие-то. Посмотрите на себя! Уже руки-то бабские, не девичьи. Иноземцева, у тебя задница как у мадам в борделе, а ты за мальчиками гоняешься. Все, кончается ваш бабий век. Разве что-то может сравниться с юным телом, таким упругим, с попкой, как орешек, с кожей просвечивающей? Вы деньги на кремы, на притирки тратите, мажете себе на рожу все подряд и думаете, это поможет. Взять хоть твоего генерала, Катерина. Он же от скуки к тебе ходит. Пришел, а ты подтянутая, ласковая, приветливая, духами надушилась, халатик распахнула, там белье кружевное… А дома все одно и то же… Жене даже постараться лень… Как и моей… Ходит целый день по дому в чем придется, а меня грозит в отдельную спальню отселить. Конечно, пойдешь на сторону. Вот твой генерал и ходит. Отчего не сходить?
– Да пошел ты… – Полина беззлобно затыкала мужа, на его откровения ей было так же наплевать, как и на все остальное. – На себя посмотри, разъелся как боров, что с тобой в постели делать-то?
– Генерала я уже месяц как послала, надоел. Зато, девочки… У меня, похоже, та-а-кой роман начинается… – Катька затянулась сигаретой и закатила глаза.
Катя недавно ездила в Лондон в командировку вместе с самым надежным из менеджеров ее проектов. Несмотря на молодость – Денису было лишь тридцать, семью и уже троих детей, его отличали острый ум, чувство юмора, нередко циничное. Им с Катькой хорошо работалось вместе.
Денис оказался в Лондоне впервые, по вечерам они с Катькой гуляли по городу, ему нравилось все, но Катьке казалось, что, пожалуй, еще больше Лондона Денису нравится она сама, Катька.
Вечером накануне отъезда они встретились в баре отеля с их партнером, английским девелопером. Катька явилась в платье на бретельках и накинутом на плечи пиджаке. Скинув пиджак, она потянулась за своим стаканом, и одна бретелька сползла с плеча.
– Извините, – сказал Денис и вернул бретельку на положенное место.
– Спасибо. – Катя повернулась от стойки бара к нему лицом.
– Ой, у вас тут еще… – Денис тронул себя за щеку, будто стряхивая что-то.
– Что тут у меня? – Катя старательно вытерла щеку.
– Нет, рядом. – Денис наклонился к ней близко-близко и снял двумя пальцами с Катькиной щеки неприметную соринку. – Теперь порядок, – сказал он, улыбнувшись ей в глаза.
За ужином Денис с несвойственной ему светскостью и легкостью шутил с их английским партнером, смело обсуждал наряды женщин в ресторане, она и Денис все чаще просто смотрели друг другу в глаза, улыбаясь чему-то, что каждый скрывал от другого. Попрощавшись с девелопером, они пошли по ночной безлюдной Понт-стрит, дугой огибающей Белгравию…
Следующим утром улетали в Москву. Катя сидела за завтраком с ощущением невесомости от адреналина и радостного озноба от бессонной ночи. Не хотелось лишь, чтобы Денис мучился, неважно чем, все равно надуманным, или, еще хуже, жалел о чем-либо. Тот появился поздно, отказался от завтрака и, взяв кофе, пил его с мрачным выражением лица, глядя на панораму Лондона за окном.
В аэропорту Катьке стало невмоготу смотреть, как он мается, она поцеловала его в шею, прошептав: «Не бойся, я ухожу, все было чудесно, ни о чем не жалей». Встала и пошла, не оглядываясь, в лаунж первого класса, чтобы не видеть зрелища, которое ей видеть было ни к чему. В полете они ни разу не подошли друг к другу, а в Шереметьево, выйдя через ВИП-зал, Катька тут же уехала на своей служебной машине.
Теперь она рассказывала подругам, как была счастлива от ощущения крепкого тела, пахнущего молодым горячим потом, от жадного восторга Дениса в ту ночь, от слов, которые он шептал. Ей хотелось продолжения, она не видела, что может этому воспрепятствовать теперь, когда она дала Денису такую индульгенцию. Шурик же был полон сарказма.
– Не строй иллюзий. Не верю, что молоденький мальчик влюбится в старую бабу и останется при ней, чтобы дарить ей любовь в обмен на опыт, какое-то надуманное познание. Даже если баба его в придачу и содержит. Иноземцева постоянно этих мальчиков меняет, а ничего не склеивается. Твой юноша был одержим жаждой нового опыта, не просто сексуального, а опыта ночи с женщиной на десять лет старше его, куда более значительной и интересной, чем он сам. Это он уже получил. Зачем продолжать? У него семья, амбиции, масса других забот. Может, и припадет к тебе еще пару раз, из вежливости, чтобы не расстраивать руководителя. А с тобой все понятно: повелась на молодую плоть. Хочется стареющей женщине припасть к энергии молодости. Вот и весь расклад.
– Шурик, мне сорок один, Иноземцевой сорок три, о чем ты? Мы просто состоялись, в отличие от двадцатилетних, которые всего хотят, но ничего не понимают. Поэтому с ними скучно. А как классно, когда от тебя тащится молодой мужик, который может выбирать молодых девочек, а выбрал тебя.
– Катька, это твое тщеславие, – заметила Полина, глядя вдаль и видя там что-то ведомое лишь ей. – Тебе непременно нужно нравиться другим…
– А тебе даже этого не нужно, – тут же вставил жене шпильку Шурик. – Все стишки пишешь и рисуешь. Собой бы лучше занялась, а то как женщина уже совсем никуда.
– Что же ты тогда ни одной ночи мне спокойно спать не даешь? – спросила Полина.
– Дура, ты как свела меня с ума пятнадцать лет назад, так я и продолжаю от тебя заводиться. Время летит, а ты для меня все та же.
– Или ты просто уже умер, Шурик, – бросила в ответ Катька. – Нет, на других теток ты заглядываться даже и не думай, мы с Иноземцевой тебе глаза сразу выцарапаем. Но мы-то с Иноземцевой женщины свободные. И не мужчин мы ищем как таковых, а… какие-то новые жизненные этапы, что ли. Чтобы чувствовать, что живешь, а не просто тянешь лямку жизни.
Пожалуй, их поколение и правда входило в тот возраст, когда жизнь начинала делить всех, особенно мужчин, на живых и мертвых. Мертвые вовсе не обязательно должны лежать в могилах, они продолжали бродить среди живых, были чем-то заняты, многие и выглядели вполне цветущими. Но любопытство, за ним энергия и, наконец, желания умирают раньше плоти. Кто-то прилепился к однажды обретенному дому, смирившись с тем, что промозглый быт сочится в него изо всех щелей, а радость выдувается сквозняками, и этого уже не изменить. Кому-то и смиряться было не нужно, ведь даже чтобы осознать, что не в доме, а в теле и душе мертвеют ткани, отмирают чувства, требуется усилие над собой, а для усилия нужно желание его предпринять.
Смирившиеся и прилепившиеся из умерших до срока мужчин их круга и возраста именно тянули лямку. Терпеливо считались с растущими проблемами жен: у одной вес, у другой – здоровье, третья – от безделья изводится, четвертая квасит, пятая, наоборот, вся в работу ушла… Но что осмысливать произведенное из ребра собственного, тем более что полжизни уже позади, да и особо ничего не хочется. Таких было много.
Немало было и других мужчин, производивших впечатление настолько живых, что окружающие, не задумываясь, приклеивали им – как явлению – ярлык «девиантное поведение» или «кризис середины жизни». Людям свойственно ограничивать смыслы всего сущего, сводя его при помощи слов к отдельным подмеченным граням, нередко далеко не главным. Живые ощущали памятью о былых излишествах, как дребезжат струны души, как растянуты они страхом утраты той, ускользающей жизни. Страх гнал их на поиски юных любовниц или жен, чтобы удержать ускользающее…
В конце зимы тусовка Иноземцевой, сложившаяся в Америке, оккупировала в Церматте почти весь отель. Мужчинам было под пятьдесят, все давно развелись с первыми женами, которые конечно же были совершенно невыносимы, и теперь при них обитали молодые девушки.
Женя, инвестиционный банкир, жил с Миланой, двадцати двух лет, то ли собираясь не ней жениться, то ли нет, а юриста из Нью-Йорка Илью женила-таки на себе двадцатипятилетняя Олечка.
Еще трое или четверо мужчин того же возраста тоже были с женами или подругами вокруг тридцати, но всех переплюнул Алекс, которому было отчетливо за пятьдесят, а его спутнице Лале не больше двадцати, и она была моложе дочери Алекса, о чем тот говорил с гордостью.
Каждое утро отель наблюдал, как Лала сидела у Алекса на коленях, а тот кормил ее с ложки овсянкой, приговаривая, что если Лала не поест, то не пойдет на склон. Лале было плевать, пойдет она на склон или нет, удовольствие умилять весь отель утренним перфомансом было сильнее.
– Этих мужиков можно только пожалеть, – вздыхали подруги. – Что им могут дать эти пластиковые дуры?
– Способ доказать себе, что они еще живы, – хмыкнула Полина. – Я занята самолюбованием, если хочешь, и не стыжусь это признать. Я-то знаю, что самый интересный предмет для размышлений – это я сама. Процесс познания себя уж точно бесконечен. Ты, Катька, ждешь, когда твоя жизнь сделает какой-то зигзаг и начнется необыкновенный новый этап. А мужики меняют телок на тех, что помоложе. В этом для них и жизнь, и познание, и этапы. Все приметы жизни.