Он говорит:
– Помните кресло на той картинке, которую вы мне продали?
И Мисти говорит:
– Скажите мне.
Обхватив Мисти руками, он волочит ее к спиральной лестнице.
– Это кресло было сделано знаменитым краснодеревщиком Гершелем Бёрком в 1879 году, – говорит он, – и доставлено пароходом на остров Уэйтенси для семейства Бёртонов.
Ее шина стукает по каждой ступеньке. Ее ребрам больно от пальцев Энджела, так крепко он в них вцепился. Он пытается половчее ухватить ее за подмышки, и Мисти говорит ему:
– Полицейский. Детектив Стилтон.
Мисти говорит:
– По его словам, какая-то банда экотеррористов сжигает дома, в которых Питер оставил граффити.
– Уже сожгла, – говорит Энджел. – И мой дом тоже. Все до одного.
«Природоохранный Океанский Террористический Союз». Сокращенно – «ПОТС».
На руках у Энджела – кожаные водительские перчатки, он стаскивает ее по очередному пролету лестницы и говорит:
– Послушайте. Вы же знаете, что все это значит. Происходит нечто паранормальное. Вы же знаете, правда?
Сперва Энджел Делапорте говорит, что невозможно так хорошо рисовать. Теперь оказывается, что некий злой дух просто использует ее, как живой «Этч-э-Скетч».[47] Она годится только на то, чтобы быть каким-то демоническим кульманом.
Мисти говорит:
– Я знала, что вы так скажете.
Уж кто-кто, а Мисти знает, что происходит.
Мисти говорит:
– Стоп.
Она говорит:
– Почему вы здесь?
Почему с самого начала он упорно навязывается ей в друзья? Что заставляет Энджела Делапорте надоедать ей своими заморочками? Пока Питер не испортил его кухню, пока Мисти не сдала ему свой дом, они были чужими друг другу. Теперь он устраивает ложные тревоги и тащит ее вниз по лестнице. Ее, у которой муж в коме и дочка в морге.
Ее плечи задираются. Ее локти приходят в движение, бьют его по всему лицу, по выщипанным бровям. Чтобы он отпустил ее. Чтоб оставил в покое. Мисти говорит:
– А ну-ка, стоп. Ни шагу дальше.
И тут пожарная тревога смолкает. Тишина. Только звон в ушах.
На каждом этаже в коридоре кто-то переговаривается. Чей-то голос на чердаке говорит:
– Мисти сбежала. Ее нет в комнате.
Это доктор Туше.
Отбиваясь от Энджела ватными кулаками, Мисти шепчет:
– Скажите мне.
Падая на ступени, Мисти шепчет:
– Какого хуя вам от меня надо?
21 августа, позже
Все, что Мисти любила в Питере, Энджел Делапорте любил до нее. В художественном колледже они были парой – Энджел и Питер, – пока Мисти не замаячила на горизонте. Они спланировали свое будущее. Не как художники, а как актеры. Не имеет значения, заработают ли они денег, сказал ему Питер. Сказал Энджелу Делапорте. Кто-то из сверстников Питера обязательно женится на девушке, которая сделает семейство Уилмотов и все их сообщество достаточно богатыми, и никому из них больше не придется работать. Он никогда не вдавался в детали этой «системы».
Ты не вдавался.
Но Питер сказал, что через каждые четыре поколения какой-нибудь парень с острова обязательно встречает девушку, на которой он обязан жениться. Юную художницу. Как в старинной сказке. Он увозит ее домой, и она пишет такие чудесные картины, что остров Уэйтенси купается в роскоши еще сотню лет. Он приносит свою жизнь в жертву, но ведь это случается только однажды. Только однажды, через каждые четыре поколения.
Питер показал Энджелу свои помоечные драгоценности. Он поведал ему старинную примету: девушка, которая отзовется на эти побрякушки, купится, западет на них, и есть та девушка из старинной сказки. Каждый парень из его поколения был обязан поступить в художественный колледж. Был обязан носить какую-нибудь побрякушку – поцарапанную, ржавую, тусклую. Был обязан перезнакомиться со всеми девушками, на каких только хватит времени и сил.
Ты был обязан.
Дорогой милый мой скрытый бисексуал Питер.
«Ходячий сундук», от которого подружки пытались ее предостеречь.
Парни с острова, они делали пирсинг на лбу, на сосках. Нацепляли брошки на пупы и скулы. Продевали ожерелья сквозь дырки в носу. С трезвым расчетом возмущать общественность. Вызывать отвращение. Чтобы ни одной девушке и в голову не пришло восхищаться ими, и каждый из них молился, чтобы не он, а другой парень встретил ту самую, пресловутую. Потому что в тот день, когда он на ней женится, все остальные парни получат свободу жить своей собственной жизнью. Как и три поколения их потомков.
Из грязи в князи.
Вместо прогресса остров застрял в этой вечной петле. Вновь и вновь повторяя старинную басню о процветании. Возрождая прошлое. Неизменный ритуал.
Невезучему парню должна была встретиться Мисти. Это она была мифической леди.
Прямо там, на гостиничной лестнице, Энджел и рассказал ей об этом. Он никогда не понимал, почему Питер бросил его и уехал на остров, чтобы жениться на ней. Потому что Питер упорно отказывался объяснять. Потому что Питер никогда ее не любил, сказал Энджел Делапорте.
Ты никогда ее не любил.
Ты, мешок с дерьмом.
И то, что тебе непонятно, ты можешь понимать как угодно.
Потому что Питер, оказывается, просто шел навстречу некой выдуманной судьбе. Порабощен суеверием. Порабощен островной легендой, и как Энджел только не пытался его отговорить, Питер настаивал на том, что Мисти – его судьба.
Твоя судьба.
Питер настаивал, что должен угробить свою жизнь, женившись на той, которую никогда не полюбит, потому что так он спасет всю свою семью, своих будущих детей, спасет все свое сообщество от нищеты. От потери контроля над их скромным, прекрасным миром. Их островом. Потому что система эта исправно работала уже много столетий.
Упав рядом с ней на лестнице, Энджел говорит:
– Вот почему я нанял его отремонтировать мой дом. Вот почему я переехал сюда.
Распластавшись рядом с ней, схватив ее за шину, Энджел Делапорте наклоняется близко-близко, его дыхание пахнет красным вином, и он говорит:
– Я просто хочу, чтобы вы мне сказали, зачем он замуровывал все эти комнаты. И номер 313 – здесь, в гостинице. Зачем, Мисти Мэри?
Зачем Питер пожертвовал своей жизнью, женившись на ней? Его граффити вовсе не были угрозой. Энджел говорит, они были предупреждением. О чем он пытался всех предупредить?
Этажом выше дверь открывается, и голос говорит:
– Вот она.
Это Полетта, портье. И с ней – Грейс Уилмот и доктор Туше. И Брайан Гилмор, заведующий почтой. И дряхлая миссис Терримор из библиотеки. Бретт Питерсен, менеджер гостиницы. Мэтт Хайленд из бакалейной лавки. Весь деревенский совет спускается к ним по лестнице.
Энджел наклоняется еще ближе, схватив ее за руку, и говорит:
– Питер не совершал самоубийства.
Он показывает пальцем на лестницу и говорит:
– Это они. Они его убили.
И Грейс Уилмот говорит:
– Мисти, милочка. Тебе нужно вернуться к работе.
Она качает головой, цокает языком и говорит:
– Мы так близко, так близко к финалу.
И руки Энджела, его кожаные водительские перчатки, отпускают ее. Он вскакивает, делает шаг назад, оказывается ступенькой ниже и говорит:
– Питер предупреждал меня.
Переводя взгляд с Мисти на толпу, идущую к ним, снова на Мисти, Энджел говорит:
– Я просто хочу понять, что происходит.
Руки хватают ее за плечи, хватают под мышки, тянут наверх.
А Мисти… Мисти может сказать лишь:
– Питер был гей?
Ты что, гей?
Но Энджел Делапорте пятится, спотыкаясь, спускается вниз по ступенькам. Он спускается на этаж, продолжая кричать им вслед:
– Я иду в полицию!
Он кричит во весь голос:
– Правда в том, что Питер пытался спасти всех от вас!
23 августа
Ее руки – свободно болтающиеся кожаные веревки. Ощущение такое, будто шейные позвонки стянуты ссохшимися сухожилиями. Воспаленные. Стертые, изъязвленные. Плечи свисают с хребта у основания черепа. Мозг – черный камень, спекшийся в голове. Ее лобковые волосы вновь отрастают, чешутся и плодят прыщи у катетера. Поставив перед собой новый холст, новый лист бумаги, Мисти берет карандаш или кисточку, и не происходит решительно ничего. Мисти заставляет свою руку двигаться, создать хоть что-нибудь, и выходит каменный дом. Розовый сад. Ее собственное лицо. Ее дневник-автопортрет.
Вдохновение улетучилось так же стремительно, как пришло.
Кто-то снимает с ее глаз повязку, и Мисти, щурясь, отводит взгляд от солнца, бьющего в слуховое окошко. Свет ослепительно ярок. Рядом с ней сидит доктор Туше, и он говорит:
– Поздравляю, Мисти. Все позади.
Он сказал то же самое, когда родилась Табби.
Ее самодельное бессмертие.
Он говорит:
– Может пройти несколько дней, прежде чем вы сможете ходить.
И он просовывает руку ей под мышку, обнимает за спину и ставит на ноги.
Кто-то оставил на подоконнике обувную коробку с Таббиной помоечной бижутерией. Мерцающими, дешевыми осколками зеркала, граненными под бриллианты. Каждая грань отражает свет под другим углом. Слепящие блики. Маленький праздничный фейерверк в лучах солнца, отскакивающих от волн океана.
– Хотите посидеть у окна? – говорит доктор. – Или лечь в кровать?
Вместо «лечь в кровать» Мисти слышится лечь умирать.
Комната выглядит точно такой, какой Мисти помнит ее. На кровати – подушка Питера, его запах. Картины исчезли, все до одной. Мисти говорит:
– Что вы с ними сделали?
Пахнет тобой.
И доктор Туше ведет ее к креслу рядом с окошком. Он опускает Мисти на одеяло, наброшенное на кресло, и говорит:
– Вы снова показали высший класс. Что-то более мощное даже трудно представить.
Он раздергивает шторы, чтобы показать ей пляж и океан. Отдыхающие, мужчины и женщины толпятся, теснят друг друга к кромке воды. К скоплению мусора у приливной линии. Параллельно ей пыхтит трактор, таща за собой каток. Стальной барабан вращается, оставляя в мокром песке отпечатки – асимметричные треугольники. Какие-то фирменные логотипы.
Рядом с логотипом, отпечатанным в песке, можно прочесть слова: «Используй свои прошлые ошибки, чтоб построить лучшее будущее».
Чья-то невнятная программа действий.
– На следующей неделе, – говорит доктор, – эта фирма заплатит целое состояние, чтобы навсегда убрать свое название с острова.
То, что тебе непонятно, ты можешь понимать как угодно.
Трактор тащит каток, печатая слоган снова и снова, потому что волны смывают его.
Доктор говорит:
– Когда разбивается авиалайнер, все авиалинии платят за то, чтоб газеты и телеканалы перестали размещать их рекламу. Вы знали об этом? Никто из них не хочет рисковать, не хочет вызывать ассоциаций с подобной катастрофой.
Он говорит:
– Через неделю на острове не останется ни одного логотипа. Ни одной корпорации. Они заплатят любые деньги, чтобы выкупить свои названия.
Доктор складывает мертвые Мистины руки ей на колени. Готовит ее к бальзамированию. Он говорит:
– Теперь отдохните. Полетта скоро поднимется принять у вас заказ на ужин.
Для протокола: он подходит к ее тумбочке и берет пузырек с пилюлями. Направляясь к двери, он роняет пузырек в боковой карман своего пиджака и никак это не комментирует.
– Еще неделя, – говорит он, – и весь мир будет в ужасе от этого места. Зато нас оставят в покое.
Выходя, он даже не закрывает дверь.
Питер и Мисти, в ее предыдущей жизни они жили в Нью-Йорке, сдавая свою квартиру в поднаем, когда Грейс позвонила сказать, что Хэрроу умер. Отец Питера был мертв, и его мать осталась одна в их огромном доме на Березовой улице. Четыре этажа высотой, целый горный кряж крыш, башенок, эркеров. И Питер сказал, что им нужно поехать на остров, позаботиться о ней. Чтобы утрясти дела с наследством Хэрроу. Питер был исполнителем завещания. Это всего на несколько месяцев, сказал он. Потом Мисти забеременела.
Они продолжали твердить друг другу: все идет по плану, мы вернемся в Нью-Йорк. Потом они стали родителями.
Для протокола: жаловаться Мисти было не на что. Всегда оставалось маленькое окошко времени – первые несколько лет после рождения Табби, – когда Мисти могла свернуться калачиком рядом с ней на кровати, не желая больше ничего в этом мире. Родив Табби, Мисти стала частью чего-то большего – частью клана Уилмотов, частью острова. Мисти ощущала цельность и умиротворение, такие глубокие, что поначалу даже не верилось. Волны на пляже за окном спальни, тихие улочки – остров был настолько отгорожен от мира, что Мисти избавилась от желаний. Стремлений. Беспокойства. Зуда. Вечной потребности в чем-то большем.
Она бросила рисовать и смолить анашу.
Ей не нужно было ничего добиваться, никем становиться, никуда бежать. Достаточно было просто жить здесь.
Тихие ритуалы мытья посуды и стирки одежды. Питер приходил домой, и они сидели на крыльце вместе с Грейс. Они читали вслух Табби, пока не пора было укладывать ее спать. Они скрипели старинными плетеными креслами, и мотыльки кружили вокруг фонаря. Где-то в самой глубине дома гулко били часы. В лесах на отшибе деревни ухали совы.
Через пролив виднелись города на материке – перенаселенные, сверху донизу обклеенные рекламой. Люди ели дешевую еду прямо на улицах и мусорили на пляже. Почему на острове было так комфортно? Потому что здесь было решительно нечего делать. Никто из местных не сдавал комнат. Гостиница не работала. Летних домиков не было. Никто не устраивал вечеринок. Еду было негде купить, потому что не было ресторанов. Никто не продавал вручную расписанные устричные ракушки с золотыми буквами «Остров Уэйтенси». Скалистые пляжи на океанской стороне острова… на той стороне, что смотрела на материк, скалы были илистыми, в устричных домиках…
Примерно тогда деревенский совет и начал работы по ремонту гостиницы. Дурдом да и только – все островные семейства скинулись, чтобы заново отстроить выгоревшую, шаткую старую развалину, что уродовала своим видом склон холма над гаванью. Потратили последние свои сбережения, чтоб завлечь на остров толпы туристов. Обрекли своих наследников на работу официантами, поломойками, обрекли писать чушь на сувенирных ракушках.
Забыть боль так трудно – но еще труднее помнить хорошее.
Счастье не оставляет шрамов. Мирные времена ничему нас не учат.
Свернувшись калачиком на стеганом одеяле, помнящем каждого из бесчисленных поколений, Мисти могла обнять свою дочку. Мисти могла держать свою деточку, прильнуть к ней всем телом, так, будто Табби все еще находилась внутри. Все еще была частью Мисти. Бессмертной.
Таббин кислый молочный запах, запах ее дыхания. Сладкий запах детской присыпки, сладкий, словно сахарная пудра. Мистин нос, прижатый к теплой коже на шее дочурки.
В те годы им не нужно было спешить. Они были молоды. Их мир был чистым. Церковь по воскресеньям. Чтение книжек. Горячая ванна. Сбор диких ягод и варка желе по ночам, когда белая кухня была прохладна от бриза, дувшего в открытые окна. Они всегда знали фазу луны, но редко могли сказать день недели.
Только в те быстро пролетевшие годы Мисти ясно видела, что жизнь ее – не тупик. Мисти знала: она – залог будущего.
Они ставили Табби затылком к парадной двери. Ко всем забытым именам, по-прежнему написанным там. Этим детям, ныне – покойникам. Они отмечали рост Табби фломастером.
Табби, четыре года.
Табби, восемь.
Для протокола: погода сегодня слегка слезливая.
Теперь Мисти сидит тут, у маленького слухового окошка на своем чердаке в гостинице «Уэйтенси», внизу, за окошком, расстилается остров, оскверненный туристами. Неоном и вывесками. Логотипами. Торговыми марками.
Кровать, на которой Мисти обнимала дочурку, не желая ее отпускать ни на миг. Теперь там спит Энджел Делапорте. Незнакомец. Сумасшедший. Маньяк. Преследователь. В ее комнате, на ее кровати, под окнами, за которыми шипят и разбиваются океанские волны. В доме Питера Уилмота.
В нашем доме. На нашей кровати.
Пока Табби не исполнилось десять, гостиница «Уэйтенси» была пуста, заколочена. Окна забиты фанерой. Двери – досками.
В то лето, когда ей исполнилось десять, гостиница открылась. Деревня вмиг превратилась в армию коридорных и официантов, портье и уборщиц. В то лето Питер и начал работать на материке, штукатурить. Слегка подновлять интерьеры для летней публики, у которой глаз не хватает следить за всеми своими домами. Когда открылась гостиница, начал ходить паром – каждый день, круглые сутки, затопляя остров туристами и машинами.
Потом начался потоп бумажных стаканчиков и оберток от гамбургеров. Заверещала автомобильная сигнализация. Выстроились длинные очереди на парковку. В песке забелели использованные подгузники. Остров пришел в упадок, и так продолжалось вплоть до этого года, когда Табби исполнилось тринадцать, когда Мисти вошла в гараж и обнаружила Питера, уснувшего за рулем, и пустой бензобак. Пока Энджел Делапорте не оказался в точности там, где всегда мечтал быть. В постели ее мужа.
В твоей постели.
Энджел, лежащий в ее постели. Энджел, спящий с ее рисунком антикварного кресла.
Мисти, потерявшая все. Табби больше нет. Вдохновение закончилось.
Для протокола: Мисти об этом никому не сказала, но Питер сложил чемодан и спрятал его в багажнике «бьюика». Чемодан со шмотками, переодеться в аду. Полнейший абсурд. Все, что Питер делал последние три года, было полным абсурдом.
Внизу, на пляже, за ее слуховым окошком, дети плещутся в волнах. Один мальчик одет в белую рубашку с оборками и черные брючки. Он разговаривает с другим мальчиком, на котором только футбольные шорты. Они передают друг другу сигарету, курят по очереди. У мальчика в белой рубашке – черные волосы, не очень длинные, заправлены за уши.
На подоконнике – обувная коробка Табби с помоечной бижутерией. Браслеты, осиротевшие серьги и побитые старые брошки. Питеровы побрякушки. Гремящие по дну вместе с выпавшими из гнезд пластмассовыми жемчужинами и стеклянными бриллиантами.
Мисти глядит из окошка на пляж, на то место, где в последний раз видела Табби. Глядит туда, где это случилось. У мальчика с короткими черными волосами сережка в ухе – что-то, сверкающее золотым и красным. И хотя ее никто не может услышать, Мисти говорит: