…
— Тащи, тащи! Да потихоньку, что мы — звери какие, что ли. На камнях положишь, фляжку рядом оставишь. А больше-то ей ничего и не надо.
Суета. Лязг кабестана. Приглушенные команды. Шлюпка на воде. Весла, без брызг, почти бесшумно окунающиеся в темные воды.
Капитан Лосс, дождавшись доклада первого помощника, лично командовавшего матросами на шлюпке, отметил на карте, тщательно вымеряв координаты:
"Остров сирены".
Пометил знаками опасности и осторожности. Написал сбоку:
"Мореплаватель! Остерегись проплывать возле этого места! Здесь живут чудовища!"
Пора было рассчитывать новый курс.
Его барк никогда не заходил дважды в один и тот же порт.
Чесотка
Он проснулся от боли. Во сне от немилосердной чесотки чесал и чесал руку и плечо, пока не расчесал до крови, до мокрого под ногтями и до полного пробуждения. Чесалось ужасно, до головокружения, до горячего лба, потной спины и потемнения в глазах. Терпеть такое было просто невозможно:
— Нянька! — крикнул, задохнувшись спросонок. — Квасу мне! Холодного!
— Все скубешься, скубешься, — ворчала нянька, поднося ледяного, из сеней, квасу. — И чего бы ведуна не позвать? Давно бы вылечил…
Не огрызался, как обычно. Пил жадно, вливая в себя кислое. До холода в животе, до холода в спине — пил, пил, пил…
Все равно чесалось.
А и то — по каждому случаю ведуна звать? Так княжеской казны на воев не хватит. Будет тут ведун, как приклеенный, только кидай ему монету за монетой, чтобы лечил, да разъяснял. Самое-то обидное, что никто не виноват, кроме самого же себя.
Третьего дня в ночь, как обычно, пошел проверять караулы. Конечно, воевода за оборонным делом смотрит, но на что тогда нужен князь, если сам не проверит? А князь теперь он, Ясень, потому что папка полег в последнем походе. Соседи дракона выставили против пешцев — тут даже и не убежать, дракон все равно быстрее. Все там и полегли.
Ясь уже подходил по стене к крайнему в ряду посту, когда услышал тупой удар. Именно услышал сначала, тупое и с хрустом такое, а потом его рвануло вперед, и потекло горячее по груди. И только после этого вдруг вспыхнула, как встающее солнце, дикая боль, замутившая сознание и подкосившая, заплетшая ноги. Он тогда так и свалился под ноги вскочившему с лязгом часовому. Тут же тревогу подняли, воевода набежал с руганью и с ближними своими. Смотрели следы, щурились в тьму за стеной, прикидывали, откуда кинули стрелу, что насквозь пронзила мышцы чуть выше левой ключицы.
— На ладонь если бы ниже — и все, — сказал поутру воевода, кусая зло и одновременно раздумчиво длинный рыжий ус. — И знаешь, княже, похоже — из двора стрелили. Вот так, смотри, ты шел, а вот так тебя, значит, кинуло…
Он сам прошел, как будто вдоль стены, потом крутнулся как от удара, свалился под дверь.
— Видишь, да? Сзади удар был. Из тени, так что никто ничего просто не видел. Да ты и сам виноват.
— Я? Я, что ли, сам себя? — возмутился князь, приподнимаясь на ложе.
— Мы даже подчасков заставляем в броне ходить. А тебе, выходит, можно по стене в рубашке бегать? А был бы ты в кольчуге…
— И что? Вон, гляди, насквозь прошла, дырка круглая… Так и кольчуга бы не сдержала.
— Да кто ж знает… Может, и сдержала бы. А теперь вот — лечись и думай, кто мог на тебя покуситься, и кому польза от того.
За день кровь присохла. За второй почти совсем зажило, только рукой двигать больно и щит не удержать. На третий рана совсем закрылась.
Но как же чешется!
Ясь сжимал челюсти до хруста зубовного, кулаки — до следов от ногтей на ладонях. Чешется же! Ну, как удержаться?
— Это хорошо, хорошо… Чешется — значит, заживает! — успокаивал лекарь, что лечил воев.
Да ведь зажило уже! Почти зажило! А чешется так, что хоть на стену лезь. А если чуть расслабишься, придремлешь, так обязательно правой рукой за левое плечо — и чесать, чесать, чесать до крови, до боли, до воспаления уже по всей руке.
Говорили, что от ран хорошо баня помогает. А тут после бани еще хуже стало. Сукровица выступила, да яркая такая, желтая, пачкающая простыни. И чешется теперь не вокруг шрама, уже вполне сформировавшегося, на звезду чем-то похожего, а и вся левая рука, и грудь, и спина — а спину-то как достать? Да так чешется, что не почесаться если — до головной боли доходит. До дрожи в руках, как после пьянки хорошей. А почешешься — потом весь сукровицей истекаешь, и кожа вся ноет, и будто даже кости — тоже…
— Все! Не могу больше! Черт с тобой, посылай за ведуном!
Молодой еще князь-от… Давно уже послали, до его команды. Иначе — что ж, с больным-то князем много не навоюешь.
Только ведун не торопился, хоть и денег пообещали. Все спрашивал обстоятельно посланного за ним:
— Стрелу не нашли ли? А рана зажила ли полностью? А сукровица из раны либо из расчесов? А цвет желтый ли такой, как вот у чистой серы? А вдоль расчесов шишки растут ли? Чешутся и лопаются? А подсохнув, как чешуя? Зеленым на солнце отдают?
— Да пойдем уже, дядька Евсей! Воевода меня запорет!
— Авось, не запорет. Авось, сдюжу я с болестью княжей…
Княжий терем пропах болезнью да травами. Князь лежал в перинах, как драгоценный камень в коробке на подушке. Лежал и стонал тонко, нервно почесываясь, и вдруг срываясь и раздирая кожу до крови.
Уже и на живот перешла злобная чесотка. До пупка почти.
— Их, их, их, — стонал, закатывая глаза, расчесывая тело, молодой князь.
— Вовремя я пришел, вовремя, — кивнул, смотря на болячки, еще не старый ведун. — Собирайте князя. Ко мне повезем. Медленно повезем, сторожко. А чтобы не мучился он в дороге, я ему вот, отвару приготовил. Будет спать, не будет чесаться.
Тремя повозками о двуконь выехали. На двух пешие вои ехали. На той, что посередине, князя везли. Да вокруг еще шестеро дружинников конно. Вроде и по своей земле идут, да мало ли что — вон же, вон, стрела-то прилетела. Значит, смотреть надо в оба, прислушиваться ко всему.
В первой же деревне ведун отозвал в сторону старосту, передал ему золото, а взамен получил девчонку лет двенадцати. Продали сироту. А на что она селу? Так-то все же с пользой обоюдной: обществу деньги, а князю прислуга.
— Вяжите князя, — скомандовал ведун. — За руки и за ноги к бортам. Чтобы до мяса себя не расчесал. Я ему буду отвар вливать сонный, а ты, девка… Как тебе? Зорька? Как корову, что ли? Ты, девка, чеши его, чеши. Вот этой щеткой, только ей. Везде, где шишки проступают, где зелень ползет — чеши, делай ему послабление в болезни. Ну, попробуй… Да крепче, крепче.
Князь вдруг задергался, напрягся, выгнулся дугой на привязанных руках и ногах, и разом упал на дно, в перины, блаженно улыбаясь и закатив глаза.
— Ой! Чего это он, дяденька?
— Чего, чего… Зачесала, как кота. Он теперь спать будет долго и хорошо. А там, может, и развяжем уже.
Ехали медленно. На мягкой лесной дороге не слышно было почти никакого шума, только позвякивали удила, да всхрапывали изредка лошади. К вечеру князя отвязали, да он и не помнил, что ехал связанным, поводил удивленными глазами, вспоминая, как он тут очутился.
— Вот, княже, — объяснял, присев рядом с ним ведун. — Есть душа наша, или еще ее разумом зовут, а есть организм. Ты в столице в зверинце зверя облезьяна видел? Вот, он почти как человек, только мохнатый. Ну, дак у нас в Синявке мельник такой же зверовидно заросший. Ему жена спину причесывает, не поверишь! В чем разница того облезьяна и человека? Не в том, что руки длинные у него, и не в шерсти, а в отсутствии души, сиречь разума. И вот если поранится облезьян в природе своей, то слезает с дерева, где живет, ищет подорожник, жует его и прикладывает жвачку к ране. И тем выздоравливает. А если болит брюхо, то нюхает травы, и находит нужную, и ест ее — и выздоравливает. Кто же ему рассказал про подорожник? Они же не разумные твари, бездушные, говорить не могут. Кто? Сам организм подсказывает. Мы же, люди, сильны разумом. Мы думаем, мы говорим, пишем. И не слушаем организм — ну, только когда совсем уже он разболеется. Да и тогда не организм слушаем, а ведуна зовем.
— Ты это к чему ведешь? — трудно, как будто вспоминая слова, спросил князь.
— Тот отвар, что я тебе давал, княже, он не совсем снотворный. И вовсе не от чесотки. Он должен твой разум гасить, оставляя организм бодрствовать. И тогда сам он, твой организм, найдет нужную траву, нужную лекарству. Понял ли?
— А человек без разума — он как облезьян, выходит? — медленно понимал князь. — И ты, что ли, из меня такого облезьяна сделать хочешь своим отваром?
— Я, княже, хочу видеть тебя сильным и здоровым. Ты нам с воеводой таким нужен — сильным и здоровым, — серьезно отвечал ведун, спрыгивал с повозки и шагал быстро вперед, показывая на открывшуюся справа полянку.
Устраивались привычно. Ночи стояли сухие, поэтому шатров не раскидывали. Разложили костры квадратом, положили на перине князя, девка это со щеткой все чесала, да сметала пыль белую кожную с плеч его и спины. Есть он не стал, снова упав в бессознание. Остальные же перекусили всухомятку, да разлеглись кто где. Горячее было обещано в ближайшем селе — завтра примерно к обеду, если вовремя выехать.
Устраивались привычно. Ночи стояли сухие, поэтому шатров не раскидывали. Разложили костры квадратом, положили на перине князя, девка это со щеткой все чесала, да сметала пыль белую кожную с плеч его и спины. Есть он не стал, снова упав в бессознание. Остальные же перекусили всухомятку, да разлеглись кто где. Горячее было обещано в ближайшем селе — завтра примерно к обеду, если вовремя выехать.
— Ты, княже, зря себя сдерживаешь, — осматривая больного, твердил ведун. — Ты отпусти, отпусти душу-то на волю. Дай организму самому решить, что ему надо. Вот тут чешется ли?
— Везде чешется. Ой, как чешется! — рычал князь, уткнувшись в подушку, а девка тут же начинала чесать, чесать, чесать плавными движениями, постукивая щеткой по борту повозки, сбрасывая пыль кожную.
На третью ночь ведуна разбудил встревоженный часовой.
— Чего это он? — тыкал пальцем в опушку леса, вдоль которой, неуклюже подпрыгивая, прохаживался на каких-то слишком коротких ногах совершено голый князь.
Ведун смотрел, загородившись рукой от углей костра, улыбался чему-то. Князь то прыгал боком, то переступал короткими ногами, а руки у него вдруг вытянулись, легко доставали до земли, но он держал их в стороны, как орел, присевший на жертву.
— Ай, молодца, — шептал ведун. — Отпустил душу. Яся, Яся, Ясюшка, иди сюда, иди ко мне… Иди, я тебе спинку почешу..
Князь… Да князь ли? Смотрел недоверчиво, наклоняя голову, приближался с опаской.
— Ай, красавец, ай, молодец какой, маленький… Яся, Яся, — подманивал ведун.
— А девка-то его где? — вдруг встрепенулся дружинник.
— Девку он схарчил, пока ты дрых у костра. Они завсегда девками питаются. Оголодал, маленький…
— Да как же это… Сказки это все! И какой — маленький? Князю уж за двадцать!
— Дурак ты, Федька. То князю уже за двадцать. А Яся наш, Ясюшка, маленький наш — он только что… И теперь надолго, если не навсегда.
— А что это? — палец указывал на то, что приблизилось к костру. Не князь, да и не человек уже. Весь в зеленой чешуе, кое-где покрытой еще остатками кожи. Зубы, острые, как ножи, золотой глаз с поперечиной…
— А это, Феденька, дракон. Ну, иди ко мне, Яся!
Ведун достал щетку, постучал ею по повозке, а потом начал размеренно чесать подкравшегося дракончика, закатившего в неге глаза.
— Вишь, малой совсем. На крыло еще не встал. А где у Яси шрамчик от стрелы? Нету у Яси шрамчика. Говорил я князю, что заживет — и зажило… Вот откормится — мы ему еще девку купим, если надо. А там и домой можно, в крепость. И будет у нашего воеводы свой боевой дракон.
…
— Ну, как, воевода, отработал я свое?
— Хорош, — восхищено смотрел в небо воевода. — Князем-то был дурак-дураком, а драконом — ей-богу хорош!
— Это он еще малой совсем, а как в полную силу войдет… Ого-го!
— Да то я знаю. А драконицу ему не сыскать? Было бы не скучно ему.
— Не бывает у них дракониц. Вот только так, через кровь размножаются. Жаль вот только, что стрелу нужную ты потерял.
— Чего это — потерял. Вот она, бери. У нас все в целости и сохранности.
— Ну, воевода, ну, молодец! В общем, зови, если что опять надо будет.
— Да теперь-то, с драконом, мы и сами от кого хочешь отобьемся.
Черный колдун
Друзья — это самое главное в жизни. Кто-нибудь напомнит еще про любовь, семью и родственников, но Ян знал точно: друзья и настоящая дружба — главнее всего. Поэтому он и собрался в свой поход. Не то чтобы он очень уж любил подраться, или там бойцом был великим, нет. Он и рыцарем-то не был на самом деле. Родители держали небольшую гостиницу почти под самой городской стеной, а он учился в местной академии, как полагается сыну почтенных родителей. Там, в академии этой, он и подружился.
Сначала с огромным Рашем. Раш был высок, широк, имел выдающийся вперед живот, в который можно было бить кулаком со всей силы, как в огромную подушку, а он и не чувствовал ничего. На уроках боя он пользовался палицей, да так ловко, что мог двух мечников осилить.
Раш после очередной студенческой заварушки в каком-то кабаке приволок на себе Чингиза. Заросший черным курчавым волосом до самых глаз Чингиз учился на антимагика, а в бою действовал легким клинком и кинжалом. Учителя его хвалили за воздушную легкость в бою и скорость. И ругали за взрывной характер.
Так их стало трое: Ян, Раш и Чингиз. Никто не сказал бы, глядя со стороны, кто тут у них главный. Потому что никаких таких главных не было. Они просто дружили — такие разные и совершенно не схожие по характерам. Огромный увалень Раш, от которого отлетали любые даже самые обидные шутки, потому что он и сам был рад подшутить над собой. Худощавый и гибкий Чингиз, хватающийся за кинжал при каждом смешке в его сторону. Белобрысый длинный флегматичный Ян…
Ян учился на учителя. Вообще-то на всех факультетах учили преподаванию своих дисциплин, но Ян сразу пошел именно на педагогический. Он и друзьям объяснял, что все беды в жизни — это просто от плохих учителей. Поэтому так выходило, что они встречались только на общих потоковых лекциях, да после учебы, если выпадала минутка. Ну, или часок.
Иногда, когда было совсем туго с деньгами, они втроем заваливали к Яну, вернее, к его родителям. В гостинице внизу был маленький трактир — вот там их мама Янова кормила и поила, вздыхая и жалея. Но никогда не ругала. Она понимала, что это — друзья. А без друзей в жизни трудно.
Потом вдруг пропал Чингиз.
Ян заметил это примерно через неделю. Ну, там три дня — это еще куда ни шло. Так бывает — мало ли что. Но когда неделю не виделись, и на лекциях не пересекались…
— А что случилось? — спросил Ян у Раша.
Тот пожал могучими плечами, вздохнул отчего-то и потребовал еще пива. Еще он был мрачный какой-то. Раш и так-то был не очень разговорчивый. Спокойный такой, чуть медленный. Казалось, он всегда двигается осторожно, чтобы не зашибить кого ненароком.
А потом пропал и Раш.
Ян ходил по коридорам академии, потом по кругу заглядывал во все кабаки, где, бывало, гуляли студенты, шел домой, где каждый час, а потом и чаще выглядывал на улицу: по летней поре окошко держал он в комнате распахнутым, чтобы не так жарко было. Друзья все не появлялись.
Зато появились их подруги. Они пришли вдвоем, решительно и с напором. Пробились через маму, через папу, достучались до Яна…
И вот теперь он ехал, сгорбившись, по проселочной дороге. Сгорбившись, потому что тяжело: рубаха, потом безрукавка стеганая, потом кольчуга длинная, еще кираса, наручи, поножи, шлем с клювом, длинное копье в правой руке, меч под левой. Как еще их лошадка, что таскала обычно тележку с продуктами с рынка, везла теперь на себе такую тяжесть? Со стороны поглядеть — чисто рыцарь в полном вооружении.
Ян вообще-то так и учился. Он садился в манеже на коня, потом разгонялся по длинной дорожке, усыпанной белым песком, и тыкал тяжелым копьем в мяч, насаженный на кол. Если промахивался, поворачивал, мелкой тряской рысью доезжал до старта, и по команде преподавателя снова летел вперед.
А теперь не летел, а плелся шагом. Жарко, тоскливо…
Подруги сказали, что Чингиз, как студент-антимагик, подписал контракт на черного колдуна в недалекой деревушке. Деньги по контракту могли помочь ему продержаться лишний год в городе, а там и диплом совсем близко. Карту ему дали, описание полное, мешок кожаный для головы того колдуна. Ушел Чингиз — и не вернулся.
Через неделю засобирался за ним Раш. Потому что друг, и потому что контракт они подписывали вдвоем, в кабаке, подвыпив. И там же и решили, что прибыль пополам, но подвиг — наособицу. Каждый сам хотел побить черного колдуна из недалекой деревушки Рыски.
Вот, выходит, и очередь Яна пришла.
Он-то контракт не подписывал, и на черного колдуна ему, честно сказать, было совершенно наплевать. Он же учителем хотел стать, а не рыцарем и не борцом с нечистью. Вот только дружба…
Дружба!
Ян выехал на опушку леса и посмотрел сверху от холмов на деревушку Рыску.
Ну, вот… И где там друзья-то? Он толкнул пятками лошадь, и та, осторожно ступая, двинулась вниз. Пятками он ее пихал, потому что наотрез отказался надевать высокие рыцарские сапоги со шпорами. Во-первых, в такую жару в сапогах было просто неприлично и неудобно, а во-вторых, как же это, живое существо — шпорами?
У околицы он слез, пыхтя и отдуваясь, свалил в кучу копье, меч, шлем, кирасу, налокотники, поножи, кольчугу, из которой еле выпутался, стеганую безрукавку. Отпустил лошадь пастись, а сам пошел, загребая горячую пуль босыми ногами, по деревушке. Легкий ветерок сушил мокрую рубаху, играл с белесыми вихрами.
Рыска была именно деревушка, не деревня и тем более не село. Всего и было четыре дома квадратом и площадка небольшая посередине. Там сидел пацан лет десяти и играл в песке. Он что-то бормотал себе под нос, водил руками, передвигал с места на место игрушки. Ян подошел и стал смотреть. Ему дети нравились, он детей любил. И играть с детьми он умел. Еще через полчаса они уже вдвоем сидели в белой пыли и играли в солдатиков, передвигая их, заходя во фланг, атакуя и отступая. Наконец, глянув на начавшее опускаться солнце, Ян с сожалением встал. Глядя сверху на мальчишку, спросил: