Тихий вечер в Старой Гавани
Несть числа теориям, объясняющим природу грусти.
Самая удобная – это, конечно, ПМС и любые другие гормональные перепады. По себе знаю: очень удобное объяснение. Только задумаешься всерьез о том, что мир несправедливо устроен, только подопрешь рукой щеку да прицелишься взором в туманную даль, так тебе сразу – хлоп! – под нос календарь: полно, милая, грустить. Выпей но-шпы, запей валерьяночкой, а раз уж ты так любишь Булгакова, пусть будет триста капель, если тебе хочется, чтобы она была эфирная, думай, пожалуйста, что она эфирная, что я, дурак, что ли, с женщиной спорить, когда у нее ПМС?
Еще есть теория широкого спектра действия о каждой твари, которая печалится после соития. Umnia animalia post coitum opressus est[2]. На этот случай придуман супружеский секс. Чтобы одному под фонарями не бродить, в незнакомом троллейбусе людям в глаза не заглядывать, да что уж говорить: тут тебе и легитимность, и социальность, и дом, и дерево (это если вдруг кому надо), и соития, разумеется (чтобы никто на сей счет не обманывался, на всякий случай сразу оговорили: называется «супружеский долг», а если кто будет уклоняться, то от головной боли можно ту же но-шпу принять), и все это чтобы сразу заснуть и ни о чем не печалиться. В сущности, остроумно, но… именно в силу широты спектра действия выявлено множество побочных эффектов. А кроме того, может бессонница случиться. Или этот самый долг может приключиться днем. Или вообще не приключиться. Тогда нарушается причинно-следственная связь между коитусом и печалью, и ни фига теория больше не утешает.
У Булгакова хуже, у него грустна вечерняя земля. Вот так поживи на земле и не почувствуй ее грусти. Если только сначала на метро, а потом на 14-й этаж… и то вряд ли… А если присмотреться, то и море к вечеру грустнеет. Вздыхает тихо, качает лодочки, яхты, парусники. Сегодня такой красивый фрегат в Старую Гавань пришел. Встал, паруса, как крылья, сложил, только что голову под крыло не спрятал, и замер… Негры на пирсе сложили свои дольчи, габбаны, версачи и луи виттоны в пакеты, взгромоздились на парапет и сидят, ноги длинные поджали, нахохлились, молчат. Вечер. Китайцы, как муравьи, успевают спрятаться до захода солнца. А негры – нет. Видимо, они легче мимикрируют. Ни тебе полиции, ни тебе гвардии ди финанца, даже ветра и того нет. Красота. Тишина. Фонари, море, яхты. Даже пальмы. Только мамаши сосредоточенно толкают коляски с присмиревшими чадами домой, да разновозрастные парочки так же сосредоточенно пытаются шагать в ногу. Я думаю, что негры по вечерам наблюдают, кто чаще подстраивает свой шаг под другого – тетки или мужики. А потом издают в Нигерии социопсихологические исследования со статистическими выкладками.
Или, может быть, они тоже грустят о своей милой Африке?
Все возвращается, все проходит, и все возвращается снова. И даже если кажется, что это затянувшееся до бесконечности влажное и сумрачное лето («Вот такое, Мариванна, хреновое нынче лето!») спутало нам все карты и сбило нас с привычного круга, и даже если кажется, что все прошлое – прошло, все пережитое – пережито, что все выгоревшие дочерна проплешины коротенькой нашей биографии затянуло свежей травкой-муравкой, по некоторым и незатейливые собственной, домашней выделки стежки анекдотов и баек за жизнь протянулись, и резвится на них в сумерках сивка-бурка и сколько еще можно про кровь-любовь, ведь кровь, королева, давно ушла в землю, и выросла лоза, и пустила побеги, и даже виноград зреет, протяни только руку, и сорвешь, и вкусишь, и… и протягиваешь руку, и привычно нащупываешь ручку окна, и распахиваешь его – а там все то же: гудок парохода, далекие огни, теплые сумерки, вечная тоска.
Urbi et orbi Веселый ветер трамонтана и демонстрация под красными флагами
Правы, ах как правы были великие романисты, предваряя всякую сцену развернутым описанием природы. Хоть и язвил Бунин, говоря, что длинные описания нужны русскому читателю, чтобы спокойно заснуть, раз уж он книжку берет в руки в постели как снотворное, – но куда же от них денешься, если без этих самых описаний природы некоторые события начисто теряют свой смысл… вечор, ты помнишь, вьюга злилась… и кто из нас тогда не сидел печальный?
Итальянцы климатозависимы более других. Обыкновенный серенький денек повергает их, бедных, в депрессию, а три дождливых дня подряд – это уже просто национальный траур. Солнце, понятно, не воспринимается как редкое и долгожданное счастье – это некая данность, на которую все честные итальянцы имеют право от рождения и очень обижаются, ежели их лишают этой привилегии хотя бы ненадолго. А вот ветер – это вполне персонаж, точнее, несколько персонажей, поскольку в здешних краях ветра дуют разные, и все обладают своим характером и именем. Мой любимый ветер называется трамонтана – это обжигающе холодный, быстрый и резкий ветер с гор, разгоняющий тучи и приносящий холода.
На вчерашнюю демонстрацию против новой реформы системы образования собралось так много народу, я думаю, не без помощи ветра по имени трамонтана. После недели, проведенной под сплошными потоками воды, за бесконечными разговорами о финансовом кризисе и конце прекрасной эпохи, было более чем естественно выйти на улицу и подставить лицо ветру и солнцу. Где-то внизу море тяжело толкало каменные парапеты набережной и выбивало витрины в прибрежных кафе и магазинчиках, а мы, налегая грудью на тугой и упругий воздух, гордо шагали под рвущимися по ветру красными флагами – такие вот флаги у профсоюза учителей – красные с желтой надписью. Колонну возглавляли школы, потом шли студенты, все это орало, пело и плясало, широко шагая по центру города из одного конца в другой. Петька, конечно, хотел дудеть в дудку и залезать на столбы только вместе со своими одноклассниками, поэтому я «студенческую часть» почти не видела. Может, оно и к лучшему. В нашей же части, кроме красных флагов, были маэстры (учительницы) с мегафонами, скандировавшие речовки, как-то: «Сегодня это коснулось нас, а завтра они доберутся до вас» или «Итальянцы, иностранцы, не стойте и не смотрите, в нашу колонну немедленно входите». Был маленький школьный оркестр – опять же дудки и барабаны, а через некоторое время к нам прибились румынские уличные музыканты, очень удачно вспомнившие «Катюшу» – песня о яблонях и грушах (только с совершенно другим текстом) является одной из программных песен Итальянской коммунистической партии, и под эту «Катюшу» мой родной сын вместе с другими итальянскими мальчишками радостно отплясывал под трепещущими на ветру красными флагами.
Весь этот тарарам был посвящен вполне благородной цели – протесту против реформы, суть которой можно свести к очень простым вещам: урезать вдвое бюджет всей образовательной системы, уволить треть школьных учителей и приписать нолик в платежке за обучение в университете. Даже полицейские, шедшие перед колонной демонстрантов, выражали своими спинами сочувствие и одобрение такому хорошему делу, да что говорить, даже я как-то втянулась, несмотря на весь абсурд красных флагов и «Катюши» с текстом про бури и громы, которые нам нипочем. Зато приятно шагать против ветра, под развевающимся знаменем, с чувством исполнения благородной миссии…
Жалко только, что совершенно зря. Ежели правительство всерьез решило содрать три шкуры с простых смертных, чтобы залатать свои финансовые дыры, ямы и пропасти, то сдерут спокойно и не поморщатся – это же очевидно. Сандро говорит, что мы, русские, фаталисты. Он, даже когда на даче электричество отключается, рвется пойти куда-нибудь попротестовать. Но вот и я наконец пошла протестовать и даже Петьку повела, раз уж так сложилась ситуация. Но какая-то у меня заноза осталась неприятная, даже не заноза, а послевкусие, как от перестоявшего вина: почему-то мне показалось, что все участники сегодняшнего действия слишком сами собой любовались. То есть я так и не поняла, каков был основной месседж городу и миру? Что мы – против? Или посмотрите, какие мы хорошие? И честные, и красивые, и веселые?
Надо было не полениться и в Рим поехать – там во время демонстрации дождь шел.
Ну что, брат Пушкин? Путешествия. Провинциальные ярмарки. Флоренция, Венеция и Турин
Есть у меня странная привязанность к писателям, не попавшим в разряд великих. Это не значит, что я не люблю великих. Я их как раз очень люблю, но любовь к ним, по-моему, подразумевает некую почтительную дистанцию. К величию Толстого мое самое искреннее и глубокое благоговение ничего не прибавит и не убавит. К бесконечно большому числу можно прибавлять или убавлять какие угодно величины – бесконечно большое останется бесконечно большим. С писателями, не попавшими в хрестоматии, совсем другое дело. Во-первых, как знать, не будет ли моя любовь сопоставима с их даром? Они мне – свой талант, я им – мое читательское восхищение, и вот уже готова иллюзия взаимности. Не то чтобы «брат Пушкин» или «дружище Ивлин Во», но на приятельские отношения ведь можно претендовать? Завораживающей мощи демиургов должно быть противопоставлено простенькое удовольствие похихикать в кулак вместе со старым приятелем. Чем ироничнее и умнее приятель, тем веселее хихикать. В какой-нибудь сумасшедший день, когда за утренней чашкой кофе пришлось прослушать подробный отчет о футбольном матче, в очереди в кассу – анализ экономического кризиса, а на детской площадке – детальный рассказ о том, кто и что будет готовить сегодня на ужин, нет ничего приятнее, чем открыть вечерком Ирвина Шоу или Сомерсета Моэма.
Так однажды, вечером тяжелого дня, я случайно наткнулась в записных книжках Моэма на один пассаж, показавшийся мне очень верным, хотя и не лестным для моего новоявленного, едва начавшегося развиваться здесь, за границей, патриотизма. Моэм удивлялся тому, что сама любовь к Родине у русских носит плохо ему понятный, очень расплывчатый характер, анализируя попутно свою собственную любовь к Англии. «Для меня, – пишет он, – много значат сами очертания Англии на карте, они вызывают в моей памяти множество впечатлений – белые скалы Дувра и изжелта-рыжее море, прелестные извилистые тропки на холмах Кента и Сассекса, собор Святого Павла, Темзу ниже Лондонского моста…» и так далее. «Допускаю, что Россия велика для сокровенных чувств, – заключает он, – и воображению не под силу охватить всю ее историю и культуру в едином порыве чувства». Насчет культуры и истории можно поспорить (вот она, прелесть авторов, оставляющих простор для полемики!), но как быть с географической картой, которая должна была бы вызывать множество впечатлений? Я, кажется, гордилась когда-то, что хорошо знаю русскую провинцию. Что-то вспоминала о поездках в Крым, жизни в Воронеже, путешествиях автостопом на музыкальные фестивали под открытым небом в Белгороде и Старом Осколе. Могла даже похвастаться тем, что жила целую неделю в деревне на самой границе с Украиной. Ну и что? А если взять и заштриховать, как в школе, контурную карту, обозначив места моей необъятной Родины, которые я видела своими глазами? Для начала надо будет как следует отточить карандаш, потому что вместо крупной штриховки придется рисовать тонюсенькие черточки. А Крым – единственное место, где можно было бы смело штриховать от души, на новых картах будет уже за пределами России. Сможем ли мы, не отговариваясь масштабом расстояний, ответить, почему мы так мало путешествуем по своей стране? Почему электрички из Москвы не выплескивают по субботам и воскресеньям потоки семей с детьми во Владимир, Орехово-Зуево или Павловский Посад? А куда я в Москве возила Петьку на выходные? На дачу к друзьям, на шашлыки, на детские утренники в «Пироги» и на джазовый бранч в «Би-2». Я брала его с собой в театр, водила в музеи, в зоопарк и так далее, но мне не приходило в голову повозить его по Золотому кольцу. Да и сама я, без Петьки, никогда по Золотому кольцу не ездила. В Петербург на каникулы – это понятно. А кроме Питера? Вот то-то и оно.
Итальянцы ориентируются в своей географии отлично. Потому что школьные занятия по географии активно подкрепляют практикой.
Каждую субботу на все вокзалы страны ловко и слаженно высаживаются многочисленные десанты семей с младенцами, колясками, рюкзаками, чтобы полумертвыми от усталости вернуться на те же вокзалы в воскресенье вечером, усадив старших детей в малышковые коляски, а малышей – к себе на плечи. В сети придорожных кафе Autogrill по выходным перекусывают бок о бок южане и северяне, буржуа и безработные, клерки и фрилансеры. Из самых разных машин появляются самые неожиданные комбинации попутчиков – из роскошной спортивной «ламборгини» может высыпаться несколько побитых молью старушек в сопровождении рослого красавца средних лет, из семейного рыдвана «фиат уно» вдруг выпорхнет стайка юных прелестниц в бальных платьях, а солидный трехсотый «мерседес» привезет сосредоточенную пожилую пару эквадорцев. Мотоциклы с промерзшими девушками и притороченными по бокам баулами, громоздкие камперы, машины представительского класса с велосипедами на крыше, экскурсионные автобусы и миниатюрные двухместные городские машинки – все куда-то едет, все пребывает в движении.
Зимой и летом в этом движении можно уловить определенные закономерности. Летом жители приморских городов стремятся в горы – к прохладе, а жители гор и равнин соответственно – к морю. Зимой все при первой возможности несутся на горнолыжные трассы. А весна и осень отведены под познавательные экскурсии по стране. Познание может иметь любой характер. Например, гастрономический – маленькие провинциальные городки проводят ежегодные праздники-ярмарки, посвященные ai prodotti tipici: меду, каштанам, колбасе, сырам, винограду, яблокам, белым грибам и чему угодно. Есть специальные праздники пирогов, паштетов, лепешек и даже оладий. Называются такие праздники sagra – от латинского sacrum – сакральный; впрочем, и слово «праздник», festa, оттуда же – от латинского festum – ежегодный священный праздник. Кстати, «Весна священная» Стравинского по-французски называлась Le Sacre du printemps, то есть буквально — «Священный обряд весны», и по-итальянски приводит все к той же сагре – Sagra della primavera.
Именно такие праздники под названием sagra в Италии мне нравятся больше всего. Приедешь в какой-нибудь малюсенький городочек, обойдешь его весь за полчаса, распробуешь продукт, в честь которого устроен праздник, во всех видах, посмотришь на костюмированное шествие, а потом усядешься за длинный деревянный стол вместе с местными жителями – и ешь, пей, веселись, сдвигай деревянные кружки в такт незнакомой песне. Evviva la sagra! Есть во всем этом какой-то очень простой и глубокий смысл: праздник как заслуженный отдых после долгой работы. Щедрость подлинного веселья, которого хватает на всех – и даже на случайных гостей.
Провинциальным гостеприимством можно насладиться в полной мере, даже будучи за рулем – итальянская дорожная служба, к счастью, относится вполне снисходительно к паре стаканов вина, выпитых за обедом. В первую очередь потому, что это вино сопровождает еду, а не наоборот, и, конечно же, потому, что обильная итальянская еда действительно нуждается в том, чтобы ее запивали – и запивали именно вином. Формально допустимые нормы содержания алкоголя в крови в Италии такие же, как и везде, но, чтобы не отбирать права у половины страны, водителей на предмет количества выпитого проверяют крайне редко. Я, во всяком случае, ни разу еще не слышала «я не могу, я за рулем». Но, по-моему, это правильно. Итальянское винопитие не имеет ничего общего с алкоголизмом. Я много раз видела итальянцев «слегка навеселе», но ни разу не наблюдала итальянца, который не может встать на ноги, потому что он пьян.
Что же касается знаменитых итальянских городов, куда я так стремилась поначалу, то к таким поездкам я со временем остыла. Итальянское экскурсионное движение, увы, совпадает по времени с общемировым экскурсионным движением. Каждую секунду, проведенную во Флоренции, любой путешественник запечатлевается как минимум на десятке фотоснимков, на которых его никому не нужное лицо вместе с сотней других лиц останется жить в веках (или сколько лет жизни нужно отводить современной цифровой фотографии?) в Японии, Америке, Австралии, Исландии или в Китае. Не знаю, как вас, а меня такая перспектива почему-то пугает. И вообще, с тех пор, как я ребенком поучаствовала в первомайских демонстрациях, меня настораживают бесконечные колонны людей, от края до края заполняющие улицы, даже если эти люди охвачены возвышенной жаждой прекрасного. Наш друг Валерио, родившийся и выросший во Флоренции, судя по всему, примерно так же думает, хоть ему и не приходилось никогда участвовать в первомайских демонстрациях. Недаром он из своего легендарного города сбежал в средневековую деревушку Поппьяно. Сидит себе у камина долгими зимними вечерами, листает Данте, а если одолеет жажда прекрасного, идет со стаканом в сад – любоваться знаменитым тосканским пейзажем в оригинале. И каждый раз, еле выбравшись из флорентийской туристической толпы, я плюхаюсь рядом с ним и думаю: а может, он не так уж и не прав? Тем более что на полке у камина у него стоят прекрасные альбомы с репродукциями из галереи Уффици – только здесь, в тиши у камелька, и получается рассмотреть как следует все то, что было невозможно разглядеть в толпе.
Иногда я с ужасом думаю, а не Хлестаков ли это маячит на задворках сознания, которому хочется во что бы то ни стало быть запанибрата с великими? Знаменитый бард Джорджо Габер еще в 2001 году говорил, что он «боится не Берлускони как такового, а Берлускони в себе», может, и мне стоит опасаться Хлестакова в себе? Или нет ничего плохого в желании шаг за шагом создавать с культурой и искусством отношения чуть более близкие, чем благоговение?
Только вот Флоренция, к сожалению, отношений хоть сколько-нибудь близких не допускает вовсе. Венеция – другое дело. Благодаря своей двойной транспортной системе она позволяет настойчивому путешественнику подобраться ближе к своей сути. Ходьба по туристическим маршрутам там так же малоприятна, как во Флоренции или в Риме. Но если залучить в гиды коренного венецианца с собственной лодочкой, то окажется совсем другое дело. Венецию действительно нужно смотреть с воды, не спеша переплывая из канала в канал, с острова на остров, высаживаясь где бог на душу положит, чтобы отдохнуть, сидя на парапете, съесть мороженое или искупаться в лагуне. Бутафорские гондолы с горластыми гондольерами для этой цели плохо подходят – хотя бы потому, что шереметьевские шакалы-таксисты просто дети по сравнению с венецианскими гондольерами. Кроме того, в кафе и ресторанах Венеции действует тройная шкала цен – для иностранцев, для итальянцев и для венецианцев. То, что с иностранцев сдирают три шкуры, я думаю, не надо объяснять. Итальянцам, родившимся за пределами Венеции, дают почувствовать при помощи цен, что разумнее им было бы сидеть у себя дома, а своему брату венецианцу отпускают все самое лучшее по номинальной стоимости. Наш друг, возивший нас на своей лодочке по самым интересным местам, входя в любое заведение, первым делом громко здоровался на венецианском диалекте, хозяин отвечал, пару минут они беседовали о чем-то, нам совершенно непонятном, а потом уже хозяин снисходил к нам и советовал – уже на итальянском, – что съесть и что выпить самого свежего и самого вкусного. Оплачивая счет, оставалось только удивляться, насколько прямо может отражаться на кошельке знание языка. Боюсь даже думать, сколько литров белого игристого просекко я выпила за несколько дней в Венеции. Но как было не пить, если благодаря нашему гиду мое самое любимое вино мне предлагали как vino di casa.