Но возможности Поплавского были не те, что у шефа, это Ирина знала прекрасно, и ей сделалось неприятно - Невский словно бы издевался над её мужем, он знал, что Поплавский не может делать жене такие подарки, и сознательно унижал его. В Ирине вспыхнула злость, но в следующий миг она овладела с собой и улыбнулась.
- Поплавского я освобождаю от подарков, - сказала она.
Невский в ответ одобрительно хмыкнул: ему понравился шахматный ход Ирины.
- Сколько стоит? - спросил он у продавца, неподвижно замершего с восторженным лицом - цветастые лучики били ему в глаза, проникали в темную глубь роговиц, вспыхивали там крохотными радостными фонариками. Невский повторил свой вопрос на ломаном английском: - Хау мани?
Продавец, не выходя из состояния задумчивости, поднял голову, перевел взгляд на потолок и проворно зашевелил губами, что-то про себя считая, романтические фонарики, мерцавшие у него в роговицах, померкли.
- Молодец, зайка! - вновь одобрительно хмыкнул Невский. - Актер Малого театра! Ну будто действительно не ведает, сколько это стоит.
Продавец хоть и знал немного русский язык, но не настолько, чтобы понять Невского. Продолжая шевелить губами, он придержал на макушке чуть было не свалившуюся фреску, прикрыл глаза.
- Ах, как держит паузу, - восхитился Невский, - вы обратите внимание - как держит паузу!
Продавец словно бы не слышал его, целиком ушел в себя. Наконец он выпрямился с решительным видом, будто, кроме благословения, получил от аллаха наказ: ободрать этих "рашен" как липку, не то не будет ему отпущения грехов, произнес жестко, действительно актерским, хорошо отрепетированным голосом:
- Тысяча восемьсот долларов!
- Для нас это - не деньги, - Невский хмыкнул, - но триста долларов ты для порядка все же скости.
- Айм сори, - продавец, придерживая на макушке феску, наклонился, сморщился, будто сердце у него прихватила боль, полногубый рот обиженно дернулся, пополз в сторону.
- Тысяча пятьсот! - твердо поизнес Невский и скрестил руки перед собой в популярном жесте: "Стоп, дальше нельзя!" - Больше не дам. Соглашайся, зайка! - Он приятельски, будто тысячу лет знал турка, подмигнул ему, затем хлопнул рукой по плечу. - Ну? Говори, что "моя твоя согласна" и дело с концом.
- "Дело с концом" - вас ист дас? Вот ит? - путая немецкие, английские и русские слова, спросил продавец.
- Дас ист - полторы тысячи долларов. Тысяча пятьсот. Гут?
Продавец снова задрал голову, угас лицом и начал по второму заходу шевелить губами.
- Сейчас мы возьмем и уйдем, - сказал Невский, - он ведь за нами вприпрыжку бросится. И пиво с "висики", по турецкому народному обычаю, что-то перестал предлагать.
- Я согласна, - по-русски, ломано, произнес продавец.
- Ах ты, моя милая, - громко захохотал Невский, восхищенно тряхнул головой, - согласна, значит? Ну тогда держи мани! Хотя надо было бы ещё поторговаться, - Невский отсчитал от пачки полторы тысячи, покосился на Ирину, - вы, Иришечка, браслетик с руки не снимайте, пусть он украшает вас. - И тут же повысил голос, всем своим телом отодвинул продавца в тень: - Ты мне сертификат давай, сертификат! - Невский потыкал пальцем в браслет.
- Йес! Но проблем! - Продавец в ответ мелко покивал феской.
Через минуту они уже снова были на улице. Пронзительно трещали цикады, сверчки, разные ночные жучки, мухи, кузнечики, мошки, прочая летающая голосистая дрянь, с моря тянуло легким низовым ветром, пахло свежестью, цветами, ещё чем-то терпким, восточным. Далеко над головой, зряче, осмысленно, будто живые, помаргивали звезды.
- Мусульманин, когда он что-то продает неверному, решает главную задачу... Она аллахом перед ним поставлена. Обмани кафира! А кафиры - это мы с вами. Неверные, то есть. Поэтому на будущее, Иришечка, учтите: сумму, которую с вас запрашивают, делите пополам, от половины отнимайте треть, и уж потом, от этой новой суммы, и торгуйтесь. Это уже будет более-менее реальная цена.
- Но вы-то не стали сбивать цену. Даже наполовину. Почему?
- Этого паренька в феске контролирует отель "Имбат", тут обмана много меньше, чем в городе, но в городе, особенно когда вы пойдете в здешний "караван-сарай", в торговые ряды, контроля такого уже не будет. В "караван-сарае" надо торговаться и торговаться...
- И все равно обманут. - Ирина засмеялась.
- Почти всегда - да. - Невский остановился, задышал шумно, обдавая Ирину перегаром. - А куда мы, собственно, идем? Я уже забыл, куда мы шли.
- Лучше всего - в номера, - сказала Ирина и, поежившись, обхватила себя крест накрест руками, словно ей было холодно, хотя турецкая ночь была тепла и романтична. - Уже поздно.
- Великолепная мысль - в номера! - одобрил Невский. - Пошли в номера, в наши славные меблирашки! Вперед с песнями и гиканьем под трехцветным российским флагом!
- Ты устала? - с непривычной нежностью в голосе спросил Поплавский Ирину, она удивленно глянула на него: давно муж не был таким размягченным, участливым. И лицо у него отчего-то виноватое...
А в общем, все понятно - ему так достается в этой жизни, в этом перевернутом мире, где нет ни одного видимого ориентира. Она поглядела на браслет, на камни, словно бы разговаривающие друг с другом, переливающиеся таинственно, неземно, качнула головой.
- Нет, не устала. Хотя... хотя есть немного. Но это не страшно, это... это ничего не значит.
- Вот и молодец! - обрадованно проговорил Поплавский, погладил её по плечу: - Ты у меня умница!
В ответ Ирина благодарно опустила глаза, поймала свет, идущий от браслета - ну какая же женщина способна отказаться от разглядывания драгоценностей? - это же целое действо, представление, это что-то такое, чему и точного названия нет, - она ощутила жалость и нежность к мужу... Прижалась щекой к его крепкому теплому плечу, замерла. Потом, очнувшись, спросила совсем не то, что хотела спросить:
- Невский - богатый человек?
- Очень, - быстро, словно бы ждал этого вопроса, ответил Поплавский. - И могущественный. С фантастическими связями.
- С фантастическими связями, - задумчиво повторила Ирина слова мужа, вновь со вздохом прижалась к его плечу, - но это его связи, его, а не наши... И...
- Надо сделать так, чтобы они были и нашими связями, - перебил жену Поплавский. - И нашими тоже, так будет точнее, - он специально сделал ударение на "и", - ты правильно подметила: "и..."
- Если честно, я хотела сказать другое: нам, в конце концов, наплевать на этого твоего... и на его связи. У нас есть гораздо большее ты и я, - Ирина отдернула дымчатую струистую занавеску на окне, обнажая черное звездное пространство, похожее на бездну, - ты и я...
- Нет, нам Александра Александровича никак нельзя сбрасывать со счетов. И тем более терять. - Поплавский погладил жену по теплой, нежно пахнущей духами голове, склонился, поцеловал в волосы. Вздохнул, снова поцеловал: - Ты хорошо пахнешь. Вкусно.
- Вкусно пахнуть может только яичница, - с неожиданной печалью произнесла Ирина.
- Ну почему же, почему же... - Поплавский попытался вспомнить, придумать, соврать в конце концов, что же ещё может вкусно пахнуть и быть вкуснее яичницы, но, странное дело, не нашелся. Он вздохнул и отстранил жену от себя. - Ты погоди, пожалуйста, немного... Я должен отлучиться.
- Куда?
- Скоро узнаешь, - Поплавский, словно дух, растворился в темноте комнаты. - Я должен сходить к Александру Александровичу, а потом...
- А потом - суп с котом.
- Вот именно. - Поплавский засмеялся, смех у него получился скрипучий, чужой, и хлопнул в темноте дверью.
Ирина осталась одна. Свет они с Поплавским так и не зажгли. И не надо было зажигать, когда за окном дышит чернотой небо, усыпанное, как светлячками, звездочками. Ирина всегда боялась ночной черноты, а здесь не боится... Ночь здесь была мягкой, мурлыкающей, ласковой.
Ночи в России совсем другие - они опасные, жестокие. Из темноты может прогреметь выстрел, разорваться граната, и вообще из любой подворотни может выскочить банда безжалостных "джентльменов удачи". Особенно свирепствуют малолетние - эти ничего и никого не боятся, поскольку знают, что их и наказать-то толком не могут. Ирина поежилась, обхватила руками плечи.
Хлопнула дверь номера. Вернулся муж, поняла Ирина. Спросила, не оборачиваясь:
- Это ты, Эдинька?
Поплавский не ответил. "Ему сейчас трудно, очень трудно, - подумала Ирина о муже. - И это ненужное соперничество с Невским. Да, нам нужны деньги... Чтобы жить, чтобы чувствовать себя людьми... - Она вздохнула. Потом коротко зевнула, прижала пальцы ко рту. - Пора спать". Решительно задернула занавеску.
- Все, - проговорила она, - пора спать... День был нелегкий.
Она ожидала, что муж отзовется, подойдет сзади, обхватит руками её плечи, лицом прижмется к её голове, зароется в волосы, прошепчет что-нибудь ласковое.
Ее действительно обхватили сзади за плечи, но это были не руки мужа...
Она вскрикнула и резко, всем телом повернулась.
Перед ней стоял Невский.
Перед ней стоял Невский.
- Вы? - задыхаясь, воскликнула Ирина. - Вы?
- Да, я, - тихо, совсем не пьяным голосом отозвался Невский.
Ирина попробовала вырваться из его крепких рук - не удалось, только плечам сделалось больно.
- Вам же завтра стыдно будет! - переходя на шепот, воскликнула она: где-то Ирина слышала, что самый страшный крик - это крик шепотом и подивилась тогда точности этого наблюдения.
- Не будет, - твердо и просто произнес Невский. - Не будет стыдно.
- Вам мой муж набьет морду.
- Не набьет, - качнул головой Невский.
- Как же, как же... - она широко раскрыла рот - было нечем дышать, сердце закололо, - набьет!
- Во-первых, у него просто не хватит сил, я его изуродую, а во-вторых, мы с ним обо всем договорились.
Это прозвучало для Ирины, как выстрел. У неё подкосились ноги. Она попробовала закричать, но голос пропал, пискнуло что-то во рту и исчезло, словно она зубами прокусила воздушный шарик. Ирина уперлась руками Невскому в грудь, оттолкнула, просипела:
- Прочь от меня! Вы пьяны!
Лицо Невского странно укрупнилось, сделалось ясным, словно его осветила луна. Ирина увидела злые, расширившиеся глаза, морщины, крупно изрезавшие его лоб, редкие, мелкие, с желтоватым налетом зубы и особенно уши - мясистые, с большими пухлыми мочками.
В Ирине зажегся костер обиды, боли, которой она не ведала раньше: это что же, выходит, Поплавский предал ее? Она сомневалась в том, что было ясно, как божий день.
- Люблю, когда сопротивляются, - отрывисто, коротко засмеялся Невский, - сразу появляется вкус к победе. Не сопротивляются только куры.
- Прочь! Пр-ро-о-о... Вы пьяны!
- Возможно, - в темноте сверкнули золотые коронки, пахнуло табаком, спиртом, чем-то кисловатым и одновременно очень крепким, мужским. - Тихо, тихо, - пробормотал Невский и опять отрывисто, торжествующе рассмеялся, все равно сюда никто не придет. Ник-то.
- Поплавский.
- Поплавский сидит в моем номере, пьет коньяк и смотрит телевизор.
Ужас сжал Ирине горло, и она вновь крикнула:
- Поплавский!
- Ирочка, все, все! Не будет Поплавского, я же сказал. Он меня не ослушается, Ирочка... Все!
Ужас толкнулся ей в сердце. Она всхлипнула, из глаз её выкатились две обжигающие слезы, заскользили по щекам вниз, Невский притянул Ирину к себе, - сил сопротивляться у неё уже не было, ноги подгибались, сердце колотилось где-то в горле, сорвавшись с места, готово было выскочить, покинуть тело, - в следующий миг Невский забрался рукой сзади под вырез платья, тяжело надавил ладонью на лопатки:
- Не надо, - простонала Ирина, - ну, пожалуйста, не надо. Мне больно.
- Извините, Ирочка, я не хотел причинить вам боль, - раздался шепот Невского возле самого уха. Шепот этот проник в голову, в мозг, кисловатый чужой запах подействовал на неё одуряюще, тусклые светлячки, что внезапно зароились у неё перед глазами, сделались яркими, ослепили её, как звезды турецкой ночи, и Ирина, теряя сознание, начала медленно сползать вниз, на пол.
- Поплавский, - прерывающимся шепотом вновь позвала она. Поплавский!
Она уже не отталкивала Невского от себя, она лишь прятала от губ Невского свое лицо, глухо стонала и продолжала медленно сползать вниз, на холодный, покрытый "каменным" пластиком, всегда сохраняющим прохладу, пол. Невский сжал её крепко, больно, потянул вверх, выпрямляя тело Ирины, потом резко нагнулся и подхватил её на руки.
Ирина застонала, закричала безголосо, перед глазами полыхнул жаркий красный огонь, будто в неё стреляли, и Ирина полетела вниз, на дно глубокой пропасти.
Она ожидала удара, ошеломляющей боли, взрыва, который разорвет её тело на части, но вместо этого упала на что-то мягкое, пухлое. Она вновь застонала, но стона своего не услышала.
Сверху на неё навалился всем своим тяжелым коротконогим телом Невский, дохнул горячо, и Ирина почувствовала, как ей делается дурно.
Где-то далеко-далеко, может быть, даже не в Турции вовсе, глухо вздыхало, постанывало погруженное в сон море, слышался чей-то беспечный смех, из соседнего корпуса донеслась восточная, с характерным подвыванием мелодия, потом все стихло.
Поплавский пришел поздней ночью, часа через два. Ирина лежала в постели и плакала. Одна, в страшном ватном сумраке, который не мог одолеть слабенький ночничок, прикрепленный к стене, - опустошенная, не способная даже пошевелиться. Единственное, что она могла делать, - плакать. Только плакать.
Внутри все болело - Невский добился своего. Неверно считают, что если женщина не захочет отдаться - мужчина никогда не возьмет её. Это все сказочки для малолеток. Женщина слаба, хрупка, совершенно не защищена перед мужчиной, тот может над ней легко надругаться, - и если не вмешается другой, такой же сильный человек, женщина обречена: она будет сломлена, смята.
- Попла... Поп... Поплавский... - Ее лицо, мокрое от слез, было бумажно-белым, даже растрепанные, разбросанные по подушке волосы тоже были мокрыми. - Ты меня предал, Поплавский!
Он сел на койку, потянулся к Ирине рукой, та испуганно отдернулась от него, отодвинулась к стенке.
- Ты, ты, ты... - задыхаясь, она попыталась что-то сказать, но не могла - не получалось.
- Иришечка, ты пойми... Так надо... так было надо. - Поплавский жалкий, совершенно не похожий на прежнего Поплавского, опять потянулся к ней. Ирина больно вжалась спиной в стену, боясь его прикосновения. - Иначе, понимаешь... Иначе нам не выжить. Он бы меня уволил. Понимаешь? Прости меня, Иришечка!
Он неожиданно ткнулся головой в подушку, плечи его задрожали. Поплавский плакал. Громко, навзрыд, захлебываясь слезами. Он понимал все, как сейчас все понимала и Ира.
Поплавский плакал, трясся всем телом, выгибался, словно раненый, а Ирина лежала рядом и слушала его. Не было в ней ничего - ни сочувствия к мужу, ни жалости, ни боли, ни ненависти - одна пустота. Она словно бы переродилась, постарела за два часа на много лет. Она понимала, что на смену её неожиданному спокойствию очень скоро придет равнодушие - ей будут одинаково безразличны и муж - отставной козы барабанщик, и его хваткий шеф, не пропускающий, судя по всему, ни одной юбки.
Может быть, он бросается даже на кошку в подворотне, кто знает...
Главное было не это, главное, чтобы на выжженном, вытоптанном, испохабленном участке её души появилась бы хоть какая-то зелень, живые ростки, завязь, что поможет ей оттаять, прийти в себя, выжить.
Еще десять минут назад она ненавидела своего мужа, в голове у неё не укладывалось, как же он мог продать её этому сопящему кабану... как его фамилия? Волжский, Ладожский, Яузский, Обский, Двинский? Речная какая-то у него фамилия... Или рыбная. Или... Она вздохнула, прислушалась к плачу мужа и снова вздохнула.
Можно, конечно, сейчас вести себя по-разному. Можно надавать мужу пощечин и потребовать, чтобы он немедленно отвез её в аэропорт и посадил на самолет, - и плевать, куда идет этот самолет, в Карачи или Париж, в Киев или в Рио-де-Жанейро, главное - уехать и никогда не видеть этого города, Турции и вместе с ней Поплавского; можно было просто вырубить мужа из сознания, как ненужную вещь, и демонстративно перекочевать к человеку, которому он её подсунул, - в рыбно-речные объятия и насладиться страданиями предателя; можно было потребовать компенсацию - и они выложили бы её оба, как миленькие; можно было покатиться по наклонной плоскости и только тем и заниматься, что наставлять Поплавскому рога; можно было... все можно было бы... Но хватит! От этих "можно было" в ушах уже звенит, а сердце сжимает холодными липкими лапами тоска, тяжелая и студенистая, как медуза. И если она сейчас не остановится, то...
Муж продолжал всхлипывать. Она вздохнула.
И что же будет, если она сейчас не решит, что делать. Застрелится, утопится в какой-нибудь грязной луже, растворится в воздухе, заснет и не проснется - что произойдет? Этого Ирина не знала. И заскулила тихо, тоскливо, стиснув руками лицо и мерно раскачиваясь на постели.
Взглянув на неё невидяще, жалко, Поплавский снова опустил голову на подушку, затрясся, задергался в схожих с конвульсиями рыданиях. Потом стих, будто вырубился - не слышал теперь ничего, не видел. Потом приподнялся на подушке и, униженно моргая заплаканными глазами, попросил:
- Ир, не уходи от меня, пожалуйста! Не покидай меня! - Опять тяжело опустил голову на подушку.
Когда они вернулись в Москву, Невский выполнил свое обещание - ввел в штатное расписание новую должность зама: раньше у него были три заместителя, теперь стало четыре. Четвертый, Поплавский, был назначен замом по пыли, воздуху, хорошему настроению, солнцу, температуре воздуха в Москве и окрестностях, по смене месяцев: январь обязательно должен был сменяться февралем, а февраль мартом; по смене времен года, по обязательной смене дня ночью и никак не наоборот, - и чтобы никакого мухлежа, никакой халтуры.
Он добился того, что хотел. Иногда он застывал у себя в кабинете, погружался в свои мысли, глаза у него светлели, делались детскими, чужими, но трудно было поверить, что поседевший и раздобревший, с рано обозначившимся брюшком, Поплавский был тоже когда-то ребенком, казалось, он таким и родился. Те, кто случайно или по служебной нужде заходили в эту минуту в кабинет, поспешно выдавливали себя назад и беззвучно закрывали за собой дверь. Поплавский знал, что должность его - пятиминутная, он в любой момент может оказаться на улице.