– Не реви, – сказал Сквара Воробышу.
Тот вытер кулаком нос, огрызнулся:
– Тебе хорошо!..
Сквара удивился, спросил:
– Чем хорошо-то?
Лыкасик не нашёлся с ответом.
Лихарь, шедший впереди, обернулся:
– Тут мамки нет, утешать не прибежит. А к нам реветь без толку.
Старший котляр засмеялся. Весёлый он, похоже, был человек. У него и прозвание отдавало шальным удальством: Ветер. Такого сильного и ловкого воина не всякий день встретишь. Если бы он как-нибудь по-другому показал свою ловкость с ножом, Скваре он, может, даже понравился бы.
Когда пришли в становище, у мальчишек отобрали пояса, пустили в шатёр к остальным ложкам. Там не было ни костра, ни жаровни. Толстые суровые стенки прикрывали только от летящего снега. Навстречу новеньким обернулось десятка два лиц. Ребята были разного возраста, и ровесники Скваре с Лыкашом, и помладше. Вплоть до таких, что наверняка не помнили солнца.
Ещё не обвыкшись в потёмках шатра, Сквара почти сразу споткнулся о кого-то из малышей. Нагнулся повиниться – нашарил полураздетого мальчонку, скрючившегося на полу. Под руками Сквары малыш съёжился ещё больше.
– Не… бей… – просипел он и всхлипнул. – Ничего… больше нету…
И надсадно закашлялся. Кто-то слупил с него не только меховой кожушок, но и верхнюю рубашку.
Сквара поднял мальчонку. Для начала натянул на него свой собственный кожух, просторный, нагретый у тела. Надвинул на растрёпанную голову куколь. Ему самому было пока не холодно после скорой ходьбы. Потом он стал оглядываться, приучая к полумраку глаза.
Обидчика он распознал без труда. Крепкий светловолосый парнишка насмешливо улыбался, сидя не просто на толстом охвостье своего кожуха, а на чём-то более мягком. Сквара выпустил мальца – тот беспомощно завалился и опять свернулся в клубок, – поднялся и, перешагивая чьи-то ноги, пошёл в середину шатра.
– Отдал бы, – сказал он светловолосому.
Тот немедленно распознал окающую помолвку.
– Да никак дикомыт!.. Что, и вас до котла допустили?
– Не, – сказал Сквара. – Меня сильно взяли… Ты отдай кожушок-то. Не срамничай.
Улыбка паренька стала глумливой.
– Нас тут пристыживать некому. Без выкупа не отдам!
– Хорошо, – кивнул Сквара. – Я тебе на кугиклах сыграю, добро?
– Добро.
И светловолосый ёрзнул, пересаживаясь удобнее.
Сквара вынул из нагрудного кармашка кугиклы, заиграл. Конечно, не братскую колыбельную, к которой Кербога придумал такие грустные и неправильные слова. Просто песенку, подслушанную на купилище в Торожихе. Потом другую и третью.
Ребятня сдвинулась теснее. Новые ложки могли хорохориться сколько угодно, а только расставание с домом ни одному из них легко не далось.
– Добро? – спросил Сквара, глядя на светловолосого.
Тот, чувствуя себя всесильным хозяином, лишь заулыбался шире прежнего:
– А теперь покажи, как у вас на Коновом Вене пляшут.
Сквара подумал. Снова кивнул. Взмахнул руками, присел… Но вместо плясового коленца схватил обидчика за ногу, опрокинул назад. Парнишка от неожиданности свалился и несколько мгновений барахтался на полу. Сквара поднялся, держа в руках кожушок.
– Рубашка где? – спросил он негромко.
Светловолосый вскочил, что-то бормоча наполовину грозно, наполовину плаксиво. Бросился на дикомыта. Сквара отшагнул, молча приласкал обидчика, как научил когда-то отец. Локтем под подбородок, возвратным движением кулака – в нос.
В углу кто-то завозился, стаскивая с себя лишнее. Скваре из рук в руки передали вязаную рубашку.
Он вернулся ко входу, одел малыша, сел и устроил его перед собой, чтобы надёжнее обогреть.
Светловолосый ощупывал нос, бранился – невнятно, но угрожающе.
– Зря воевать лезешь, – сказал Скваре мальчик из старших. – Пестунчик твой всяко не жилец. Лихарь баял, если до утра и додышит, всё равно у дороги бросим.
– Не тащить же, – подал голос другой.
Сквара сдвинул брови:
– А в сани? А в зеленец отдать?..
Мальчишка в ответ пробурчал:
– Про то не нас спрашивай, а Лихаря с Ветром… Меня, если что, Дроздом кличут.
– Тут всяк сам за себя, кто крепкий, дойдёт, – добавили из потёмок.
Сквара нахмурился круче.
– Вот помрёт, – сказал он, – тогда рухлядь и заберёте. А до тех пор тронет кто, зашибу.
Больше его не цепляли. Прежде неоспоримым вожаком был светлоголовый Хотён. Теперь Хотён держал в горсти расквашенный нос, но дикомыт на его место, кажется, не посягал… Вот забота, кого держаться, как быть?
Между тем хворый парнишка немного отогрелся, даже стал шевелиться.
– Ты чьих будешь? – шёпотом, чтобы не напугать, спросил его Сквара.
– По… Под… Оз… зно…
– А мы… к Воробьям в гости зашли, – в свой черёд сказал Сквара. – У тебя лапки, что отец мой сработал.
Ознобиша запрокинул голову, думая увидеть лицо, но глаза никак не хотели открываться.
– Ты… ты… Све…
– Не. Старший я. Скварой люди зовут.
– Теперь иначе звать станут, – проворчал из темноты Дрозд.
Сквара передёрнул плечами:
– Ну и ладно. Хоть горшком, только чтобы в угли не ставили.
Кто-то неуверенно засмеялся.
На закате дали поесть.
Ни к какому общему котлу новые ложки приглашения не удостоились. Не заслужили пока. В шатёр просто сунули корзину с лепёшками из болотника. Они оставляли горьковатый привкус во рту, но были по крайней мере жирны. Корзину поставили прямо там, где сидел Сквара. Кажется, лепёшки в самый первый раз оказались поделены справедливо.
Ознобиша есть сперва отказался. Пришлось уговаривать, заставлять. Это у печки на пустое брюхо можно болеть. На холоде не получится.
Вяло дожевав, Ознобиша спросил:
– Ты моих… видел? Отика, маму?..
Кривить душой не хотелось, но и добивать мальца чудовищной вестью было нельзя.
– Не, – сказал Сквара.
Настала ночь. Иные спали, но некрепко. То один, то другой вставал разогнать онемение, попрыгать с ноги на ногу, похлопать руками. Малышня постепенно переползала поближе к Скваре и Ознобише.
– А ты «Лебедь плакала» умеешь? – спросил неуверенный голосок.
– Умею.
– А «Журавлики вернулись»?
– Напоёшь, спробую, – пообещал Сквара.
– А и напою… Слушай вот!
Кугиклы тихонько ворковали впотьмах, вплетали свой голос в свист ветра, в глухое гудение леса. Никто не шугал Сквару, не просил замолчать. Тем, кто спал, наверное, снился дом.
– Уйдём, может? – спросила Арела. – Мне-то воля, а тебя во дворе увидят… Не прибили бы.
Светел отвечал равнодушно:
– Совсем убить постыдобятся, а синяков не бояться стать.
Он почти неотрывно смотрел на шатёр, где то смолкали, то снова подавали голос кугиклы. Он даже не чувствовал ни холода, ни сонливости, словно братейко-огонь в самом деле грел его, незримо дотягиваясь из поварни. Может, так оно вправду и было. Светел уже трижды менял лёжку: снег таял. Ему было не до того, чтобы думать об этом. Он, наверное, сумел бы обмануть дозорных, даже в шатёр влезть. Но вот потом… «Вернись», – попросил атя. «Мне без тебя только голову останется сложить», – гласило несказанное. Поэтому Светел просто лежал, хоронясь в заснеженных ёлочках, и смотрел.
Перед рассветом лагерь зашевелился. В шатёр вошли котляры, послышался плач. Похоже, иные из младших только пригрелись, сбившись рядком.
Светел вдруг как-то очень по-взрослому понял, что никогда больше не сможет равнодушно слушать ни такой плач, ни песню кугиклов.
Шатёр стали сворачивать. Отвязали растяжки, свернули полотнища, вместе со срединным шестом унесли в сани. В плотных сумерках на снегу возились, затягивали путца снегоступов десятка два человечков.
Светел приподнялся на локтях.
Где же Сквара?
Человечки сдвинулись с места, побрели вслед саням, один за другим растворяясь в струях позёмки.
Тогда Светел различил брата.
Долговязый мальчишка шёл, наклонившись вперёд. Нёс на закорках кого-то меньше и слабее себя, кругом теснилась мелюзга. Скварко…
Светел сам позже понять не мог, как это он сумел удержаться, не выскочил из сугроба, не бросился к брату. Но – сумел. Поезд котляров скрылся в метели, а Светел с Арелой выползли из ёлок и пошли обратно в Житую Росточь.
– Он сбежит, – сказал Светел. – Вот отойдут подальше, чтобы не погнались, и сбежит.
Арела вздохнула:
– Не сбежит.
– А вот сбежит! – вспыхнул Светел. – Сквару не знаешь!
Арела снова вздохнула:
– А ты котляров не знаешь. Они всё равно погонятся. И поймают. Они всегда ловят отступников. И предают страшной казни, чтобы другим было неповадно. Рассказать, что с ними делают?
Светел гордо отмолвил:
– Сквара не побоится!
Дочка скомороха посмотрела на него, точно старая бабка, близко видевшая такое, о чём он и понятия не имел.
– За себя, может, не побоится, – сказала она. – А вот за тебя, за батюшку вашего, за мамку…
От её слов веяло ледяной жутью и какой-то окончательной правдой. Светела точно ударило. «Дядька Деждик… тётя Дузья… и Ознобишу кто-то увёл… А вдруг тоже они? Если Ивень что-нибудь натворил?..»
Воображение мигом нарисовало ему атю и маму распластанными в кровавом снегу. До всего тела немедленно добрался мороз.
Всё же он упрямо пробормотал:
– Пустит их кто на Коновой Вен…
Арела ответила с невесёлой насмешкой:
– Будут они дозволения спрашивать. Ты увидишь гостя на торгу, а на самом деле он за твоей головой пришёл. Ты даже и понять не успеешь.
Больше всего Светелу хотелось проснуться в знакомом лесу, между отцом и братом, и чтобы Зыкин мохнатый бок придавил ноги. Он с силой зажмурился, потом открыл глаза. Ничего не изменилось. Северный ветер по-прежнему втыкал ледяные иглы в лицо. Позади шла Арела.
Светел всё не мог смириться:
– Я сам их всех в землю закопаю, что не найдут. Вот велик поднимусь…
– Их унять царю только под силу, – сказала Арела. – А праведных царей теперь нет. Одни царевичи, да и те младшие. – Помолчала и вдруг добавила: – Вы двое мне стали как братики… Давай ты мне на вечный век братиком будешь, а я тебе – сестрицей?
– Давай, – кивнул Светел.
Арела потянула его за руку, обняла. Он наступил лапкой на лапку и тоже чмокнул её, попав губами в ухо и забитые снегом рыжие кудри. На сердце почему-то сделалось легче.
– Я тропить буду? – попросилась Арела.
Он даже не оглянулся.
Было уже совсем светло, когда открылась дверь клети. Внутрь с тумаками и руганью закинули Светела. Жог, сидевший в углу, мигом вскочил и с глухим рыком бросился вершить святую расправу, но порога пересечь не успел. Дверь бухнула, с той стороны заскрипел кол.
– Атя, да целый я, – сказал Светел.
Жог сгрёб его в охапку, усадил подле себя, стал рассматривать.
Звигуры всё же выместили на мальчишке свой страх. Одно ухо побагровело и кровоточило, губы вспухли, левый глаз заплывал. Жог опять зарычал, тихо и страшно.
– Я брата видел, – похвастался Светел. – Утром уже. Он споро шёл, ходко, живой был. Ещё кого-то на спину взял. И на кугиклах ночью играл, чтобы ребятёнки не плакали, вот.
Руки отца на какое-то время стали совсем каменными. Потом Жог спросил:
– На спину? Не видел кого?
– Далеко было, не разглядел, – сказал Светел. – Только слышал, тот кашлял.
Жог хрипло выдохнул. И не стал больше расспрашивать.
Светел вдруг сказал:
– Я взрослым стану, атя. Я к самому главному вельможе пойду. Я знаки ему покажу. Я Сквару…
– Ты вырасти сперва, – прошептал Жог. – Будешь жив, тогда и меч в руки найдётся.
«Сбереги себя, Огонь, сбереги…»
Светел опустил голову:
– Только бы Сквара дождался…
– Дождётся, – сказал Жог.
Строптивого Опёнка не хотели больше выпускать из клети, но пришлось. Зыка в собачнике рвался с привязи, лязгал страшными зубами и выл так, что не умолкали все остальные упряжки. Зато Светела кобель встретил, словно год его не видал. Вскинулся на плечи, умыл расквашенное лицо… и мирно дал себя выгулять. Никуда больше не стремился, не тащил по следам. Вернувшись, сгрыз свою рыбину, улёгся спать возле санок.
Вечером отец с сыном, обнявшись, молча сидели в клети и только надеялись, что новая ночь окажется последней. Неожиданно снаружи прочавкали по талой грязи шаги, влажно заскрипела дверь, и кто-то впустил к ним Кербогу.
Жог посмотрел на андарха так, словно тот был виновником всех его бед, и опять уставился в пол. Светел тоже сперва хотел промолчать, но вспомнил о новом достоинстве, коим облекла его Арела.
– Можешь ли гораздо, дядя Кербога?..
Скоморох сел против них, прислонился спиной к двери, положил на колени потёртую кожаную коробку. Внутри певуче звякнули гусли.
Жог наконец перестал высматривать на берёсте следы пропавшего сына. Нехотя поднял голову:
– Почто пришёл?
Кербога ответил без запинки:
– Хочу кое о чём рассказать тебе, лыжный делатель, а пуще мальчонке. Песню сыграть хочу.
Жог удивился:
– А я чего-то не знаю?.. – Помолчал и добавил: – А песни твои у меня сказать где сидят?..
– Догадываюсь, – кивнул скоморох. – Вот что, северянин, не вели казнить, вели слово молвить… а ты, маленький огонь, слушай.
Беседуя, он мешал северную и андархскую речь. Из-за этого Светел никак не мог решить, что звучало: просто слово «огонь» – или его первое имя. Это тревожило.
– С тех пор немало воды утекло: почитай, лет двести прошло, – начал Кербога. – Тогдашний праведный царь объезжал украины державы, как велось встарь. И Шегардай-города не миновал, самого северного, что у границы стоял. И увидел, как у Последних ворот молчал юный вор, крепко закрыв рот, хоть его без пощады секли на кобыле, со спины всю шкуру спустили…
Без пощады значило насмерть. Светел зачарованно слушал. Он, конечно, знал это предание, ведь его вспоминали всякий раз, когда заводили речи о котлярах и котле. Только не каждый его рассказывал так, как Кербога.
– Царь сказал палачу: «Постой-ка!» – и похвалил парня за стойкость. Потом спросил, какое такое зло пригожего малого до греха довело. Едва живой смертник исповедался сиротой и рассказал царю о братишках: сам, мол, шестой. За ломаный грош батрачил, младшие кто болел, кто на улице клянчил. Он и не помнил, когда был сыт, вот и позабыл стыд. Всесильный владыка не погнушался проверить, во всём ли тот вор сознался. Оказалось – не приврал ни самую малость. «Да расточится держава, где у сирот лишь на милостыню и крадьбу остаётся право!» – сказал царь. И тотчас отрядил толкового вельможу, чтобы улицами ходил. Велел собирать сорванцов, торить их воинами, писцами, ремесленниками, учениками жрецов. Бродяжки впервые ели досыта, отмытые добела, черпая из одного котла. Стал тот закопчённый котёл для них именем, символом и святыней, а Последние ворота – местом поклонения, чтимым доныне…
Старинная притча до сих пор жила в детской игре. Только ребятишки играли в шегардайского «коня», ибо всуе поминать кобылу палача казалось страшновато. Зря ли гласила та же легенда, будто замученный брат всё-таки умер.
– Потом семьи, жившие в нищете, сами повадились отдавать котлярам детей. Сыновья достигали завидного положения и, случалось, вытаскивали родню из скудного унижения. Спустя ещё немножко народы-данники себе запросили ложки. Это считалось почётным…
Светел знал: Воробьи не один год завидовали Подстёгам, проводившим в котёл сына Ивеня. Добивались той же чести Лыкасику.
Но никто и никогда не уводил детей силой. И подавно не посягал на сыновей свободного племени, жившего за Светынью. До сего дня…
А Кербога продолжал:
– Ты, лыжный источник, верно подметил: нам ведомы все жреческие искусства на свете. Мы с Гудимом и правда жрецами были, святые ризы носили. Мы славили Справедливую Мать…
Жог внимательно слушал.
– Мой учитель начинал служение ещё в те времена, когда людям было позволено верить, что Мать Морана не только карает: и милует, и смеётся Она. В нашем храме не чурались доброй шутки, послушание было радостным, а не жутким. Потом Круг Мудрецов велел придать Ей лик неулыбы, молитву же сделать грознее дыбы. Учитель не оставил смеяться, и по приказу Круга ему урезали язык. Хотя это мне должно было стать туго, ведь ту злосчастную службу сочинил я. – Кербога прихлопнул ладонями по коробке, гусли снова отозвались. – Знаю, северянин, тебе дела нет до жрецов Андархайны с их ничтожными распрями вокруг святой тайны… Но надобно тебе знать, что котёл, каким он был рано, воздвигался во имя Справедливой Мораны. Там и сейчас Её верные всем заправляют, а Её с некоторых пор называют – Морана Смерть…
Жог тихо спросил:
– Что ты этим хочешь сказать?
– Твой старший сын показался мне славным парнишкой, – ответил Кербога. – Что в нём рассмотрят Ветер, Лихарь и другие мораничи, я предсказать не могу. Может, поглядят, как он малышей под крыло берёт, и один из царевичей обретёт в нём сановника, опекающего сирот.
Светел с надеждой поднял голову. Он-то уверенно знал, как будет дальше со Скварой, и хотел об этом поведать, – и пусть его наградят подзатыльником за то, что без спросу встрял в разговор взрослых!
Но Кербога тяжело вздохнул и докончил:
– А может, его решат сделать изощрённым убийцей, чтобы исполнял волю Мораны… как она им видится. Я и предполагать не отваживаюсь, что теперь делается в котле.