— А что, как рыба ловится? Меньше, больше? — По рукам у Кольши тек жир, а глаза были счастливые, совсем детские, наивные, и смотрел он на Ник-Палыча уважительно.
— Откуда больше быть? Ты что ловишь, нефть ловишь? — с прищуром, хитро ответил старый Ник.
— Нефть ловлю, — рассмеялся Кольша. — В точку попал.
— Слушай, а когда нефть переловишь, чего делать будешь? — покачал головой старый Ник.
— Что, Ник-Палыч, — пробасил Яша, — думаешь, пропала рыбка-то?
— Меньше рыбы, ой, Яшка-а… рыбы меньше-е…
— Ну, а прогресс — куда его девать? — каким-то самоиздевательским тоном не спросил, а будто утвердил Яша.
— Кушай, пробуй царька… — приговаривал старый Ник, поглядывая на Аню. — Сказку потом слушать будешь… бай-бай… бай-бай-бай… — И смеялся по-остяцки заливистым, высоким, почти младенческим смехом.
Ночь стояла ярая, густая, блескучая на реке и непроницаемая по берегам; Обь с шипом, с шумом окатывалась на прибрежную гальку, в кронах деревьев гудел-шелестел верховик, и ни огонька, ни постороннего звука, только яркий костер вот здесь, на крутояре, еще больше сгущающий темень.
Кольшу с Аней спать уложили в отдельный шалаш, будто новобрачных. И правда, как только закрыли за собой лаз, потянулись в истоме друг к другу, пахло хвоей, рекой… А когда Кольша уснул, Аня долго еще лежала, прислушиваясь к ночи, и из всех звуков самым тревожным, неспокойным было биение реки в берегах, текла и волновалась она шумливо, и, как маленькой девочке, приятно, тепло было сознавать Ане, что, хотя ей и страшно, она ничего не боится, потому что рядом, теплый, горячий, лежит, накрепко уронив на нее тяжелую руку, самый родной, самый любимый… Она чувствовала себя счастливой, такой счастливой, что даже страшно вдруг становилось своего счастья, она вжималась щекой в Кольшино предплечье, гладила его небритую щеку ладонью, шептала глупые, пустые, важные для нее слова… Ночь как бы вошла в них, растворила их в себе, и опять ей почудилось, ощутилось, что мир безмерно огромен, а они в нем маленькие, беспомощные, а все равно Кольша рядом, и с ним не страшно ничего, и она по-глупому, по-бабьи заплакала сама не зная отчего, горячие слезы капали на Кольшину тяжелую руку…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
— И последний вопрос нашего сегодняшнего заседания… тихо, тихо, товарищи, я понимаю, все уже устали, но — минуточку внимания… Итак, последний вопрос на сегодня — два заявления от гражданки Симуковой Александры Петровны. Первое. Зачитываю:
«В связи со смертью моего сына Симукова Н. Г., а также в связи с длительными пребываниями его жены Симуковой А. Б. на Севере по служебной необходимости прошу назначить меня опекуном их сына Алексея со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями с моей стороны по отношению к внуку. В просьбе моей прошу не отказать. Симукова».
— Тихо, тихо, товарищи! Я думаю, нет необходимости сразу переходить к обсуждению этого заявления, ибо, как мне кажется, второе заявление тесно примыкает к первому. Есть предложение зачитать второе заявление. Нет возражений? Зачитываю:
«В связи со сносом моего бывшего дома мне была выделена комната, ордер на получение которой мной пока не получен. Прошу исполком не выделять мне вышеуказанную комнату, а вместо этого дать разрешение на постоянную прописку по месту жительства моих снохи и внука Симуковой А. Б. и Симукова А. Н. В просьбе моей прошу не отказать. Симукова».
— Итак, товарищи, какие будут мнения?
— Можно?
— Пожалуйста.
— Я, конечно, не знаю в точности всех обстоятельств, но мне показалось странным первое заявление. В какой-то мере даже противоестественным. Как это можно при живой матери ставить вопрос об опекунстве? Другое дело, если бы мать лишили материнских прав…
— Но там же ясно сказано, вопрос об опекунстве возник в связи с длительными пребываниями матери на Севере по служебной необходимости.
— Тихо, тихо, товарищи. Я думаю, формулировка «длительные пребывания» в некотором роде преувеличение. Все это написано так, будто мать постоянно выезжает и будет выезжать в длительные командировки на Север. А между тем нам точно известно, что в настоящее время тов. Симукова Анна Борисовна вернулась домой окончательно по истечении договорного срока. В общей сложности это составило чуть более пяти лет.
— И все пять лет она прожила на Севере без сына?
— Почти все. Когда мальчику исполнилось три года, мать с отцом забрали его с собой. В то время они получили на Севере квартиру. После смерти отца мальчик снова оказался с бабушкой.
— А что, собственно, случилось с отцом?
— Его убили.
— Убили?! Кто?!
— Хулиганы. Бандиты. Кто же еще.
— Товарищи, давайте обсуждать вопрос по существу дела. Вопрос не простой. Сложный. Случай трагический. Но обратимся к сути заявления. Не кажется ли вам, что тов. Симукова А. П. хотя и ставит вопрос об опекунстве, ставит его для себя совершенно формально? Или, если говорить по-другому, дело для нее заключается вовсе не в опекунстве, а в чем-то ином? И не в том ли как раз самом, о чем говорится во втором заявлении?
— Ну, Степан Емельянович, так можно все на свете перевернуть… Есть заявление. Просьба, так сказать, назначить опекуном. Нужно и решать. Конкретно.
— А я конкретно, товарищ Смольников. Скажите мне, пожалуйста, для чего понадобилось Симуковой становиться опекуном внука как раз тогда, когда с Севера окончательно вернулась мать?
— Ну, это их дело.
— Как это их дело? Это наше дело. Ведь именно мы должны вынести решение. И решение справедливое, законное.
— Мне все-таки тоже как-то кажется… при живой матери… опекуном… все-таки чего-то я тут не пойму…
— А это все вы очень скоро поймете, уважаемая… м-м… Пока же, по существу заявления, я не вижу абсолютно никаких оснований назначать тов. Симукову опекуном своего внука. Более того, считаю позицию матери Алексея Симукова глубоко двусмысленной, о чем просил бы отметить особо в будущем нашем решении. Нельзя же в самом деле для достижения каких-то своих целей апеллировать к нашему святому праву… э-э… для того, чтобы быть назначенным опекуном человека, который в действительности совсем не нуждается в этом! У кого другие мнения по этому вопросу?
— Степан Емельянович, нет ли тут у нас какого-нибудь перекоса, тенденции, что ли? Согласен, вопрос об опекунстве поставлен как-то неубедительно, но… Не решаем ли мы его так, что это может повлиять и на ход обсуждения второго заявления?
— Я согласен с товарищем прокурором. Как-то уж очень мы строго… У людей — беда, а мы… в амбицию в какую-то впали…
— Ну, хорошо, хорошо, товарищи. Давайте в таком случае решим по существу. Может ли товарищ Симукова Александра Петровна быть назначена опекуном внука при всех вышеизложенных соображениях? Мое мнение — не может. Кто поддерживает это мнение? Кто воздержался? Итак, с первым вопросом ясно. Переходим ко второму заявлению. У кого какие будут на этот счет соображения?
— Я думаю, Степан Емельянович, двух мнений тут быть не может. Юридически Симукова имеет полное право прописаться на жилплощади снохи и внука. О чем тут еще говорить? А кроме того, для вас что, лишняя комната, что ли, если старушка сама дарит вам ее?
— Полностью поддерживаю товарища прокурора. Я уже разговаривал на днях со Степаном Емельяновичем по этому поводу. Старушку давно следует прописать, а то она, бедная, без прописки даже пенсию не может получить. Надо же учитывать и возраст, товарищи…
— Один вопрос. Я тут кое-что упустила, может быть, из разговора. Эта тов. Симукова, она чья мать — вот этого, умершего, или же?..
— Да, она мать Николая Симукова. Прошу быть повнимательней, товарищи. И вас также, уважаемая… м-м…
— Но позвольте в таком случае. Значит, насколько я поняла, они что же, хотят всегда жить одной семьей?
— Именно так.
— Но ведь вполне возможно… и это не в укор совсем… молодая женщина встретит достойного человека… не всегда же она будет жить одним только горем…
— Встретит — значит, выйдет замуж. Чего тут особенного?
— Особенного, конечно, нет. Но сразу же встанет вопрос о жилье. С кем и где будет жить старушка? Вместе с новым мужем своей снохи?
— Да при чем тут все эти вопросы? Пока же их нет? Нет. Вот когда они возникнут, если они еще возникнут, тогда их и придется решать тому, кому надо.
— А не нам ли именно и придется?
— Вполне возможно.
— Товарищи, я не пойму одного. Какое все это имеет отношение к существу заявления? Мы должны поступать в соответствии с законом. Закон гласит: прописать можно. Что еще нужно?
— Товарищ Смольников, давайте повернем вопрос несколько иначе. Так сказать, переведем его в сферу нравственную, общественную. Взглянем на проблему шире. Старушка отказывается от собственной жилплощади. Причина? Хочет жить вместе со снохой и внуком. Естественно такое желание? Конечно, естественно. И мы это желание понимаем. Принимаем его от всей души. Возьмем лучший вариант. Сноха вновь выходит замуж, и отношения у старушки с ее новым мужем самые хорошие. Возможно такое? В принципе — да. А по существу — вряд ли. Какому мужу захочется жить не с тещей даже, а с матерью бывшего мужа? Это противоестественно. Значит, постепенно отношения обострятся. Это лучший вариант — постепенно. Худший вариант — обострятся сразу же. Скажем, дойдет до скандала. До ультиматума. И куда тогда деваться старушке? Деваться некуда. А жить все-таки надо. И куда она придет? Это же ясно как дважды два, товарищи. К нам. Поэтому у меня вот какая мысль. Если им хочется жить вместе, кто же им мешает жить? Ведь жили же они до этого вместе? Без всякой прописки? Жили. Пускай и сейчас живут сколько им угодно. А на всякий случай у старушки пусть будет запасной вариант — собственная комната. Хочешь — живи в ней, хочешь — нет. Но она — твоя. Мало ли как жизнь сложится в дальнейшем.
— Вполне возможно.
— Товарищи, я не пойму одного. Какое все это имеет отношение к существу заявления? Мы должны поступать в соответствии с законом. Закон гласит: прописать можно. Что еще нужно?
— Товарищ Смольников, давайте повернем вопрос несколько иначе. Так сказать, переведем его в сферу нравственную, общественную. Взглянем на проблему шире. Старушка отказывается от собственной жилплощади. Причина? Хочет жить вместе со снохой и внуком. Естественно такое желание? Конечно, естественно. И мы это желание понимаем. Принимаем его от всей души. Возьмем лучший вариант. Сноха вновь выходит замуж, и отношения у старушки с ее новым мужем самые хорошие. Возможно такое? В принципе — да. А по существу — вряд ли. Какому мужу захочется жить не с тещей даже, а с матерью бывшего мужа? Это противоестественно. Значит, постепенно отношения обострятся. Это лучший вариант — постепенно. Худший вариант — обострятся сразу же. Скажем, дойдет до скандала. До ультиматума. И куда тогда деваться старушке? Деваться некуда. А жить все-таки надо. И куда она придет? Это же ясно как дважды два, товарищи. К нам. Поэтому у меня вот какая мысль. Если им хочется жить вместе, кто же им мешает жить? Ведь жили же они до этого вместе? Без всякой прописки? Жили. Пускай и сейчас живут сколько им угодно. А на всякий случай у старушки пусть будет запасной вариант — собственная комната. Хочешь — живи в ней, хочешь — нет. Но она — твоя. Мало ли как жизнь сложится в дальнейшем.
— Степан Емельянович, ну а по-человечески если, как думаешь, хорошо ли, что вот мы им препятствие какое-то устраиваем? Люди хотят жить вместе, законно, основательно, а мы им — то, это… не по-божески как-то… будто подозреваем их в чем-то…
— Да не подозреваем, а думаем за них. Они-то только как родственники думают, а мы должны посмотреть на это шире, дальновидней.
— Мне вот тоже как-то интересно — с таким упорством добиваются, чтобы жить вместе. Может, они в самом деле самые близкие другу другу люди? Может, даже ближе, чем мать с дочерью?
— Товарищи, быть тут может все. Но не исключено, и даже это скорей всего, что просто молодая Симукова не хочет потерять лишнюю после смерти мужа жилплощадь, вот и вводит в заблуждение старушку, во что бы то ни стало стараясь прописать ее, а что все это выглядит не совсем красиво — назначать опекуна при живой матери, — это им и в голову не пришло.
— Но это вы совсем плохо о людях думаете.
— А почему мы должны думать о них хорошо?
— Да откуда вы знаете, что это все так, а не иначе? Вы хоть раз представляли себе психологию старого человека? Каково остаться одной? В комнате? В комнате! Да на черта ей эта комната, четыре стены, ей, может, сад нужен, огород, ухаживать за близкими, тепло нужно, родство… А так заберешься в эти четыре стены — и околеешь сразу.
— Что-то я вас не пойму, товарищ Смольников.
— Не пойму, не пойму… А чего тут понимать? Хотят люди жить вместе? Позволяет закон? И пускай живут. А то строят тут из себя благодетелей…
— Това-а-арищ Смольников…
— Если уж говорить откровенно — хотел бы я иметь такую мать. Верней, тещу.
— Итак, выношу на голосование следующее предложение. Ввиду вышеизложенных обстоятельств предлагаю, чтобы на всякий случай за Симуковой Александрой Петровной оставалась собственная жилплощадь, для этого она должна в обязательном порядке получить ордер и прописаться по своему адресу. Однако, как и прежде, она может жить вместе со снохой и внуком, в чем ей не будут препятствовать по нашей общей договоренности ни милиция, ни ЖЭК. Итак, кто за это предложение? Кто против? Та-ак… Кто воздержался? Подвожу итог: большинством, подчеркиваю это, большинством голосов решено поддержать выдвинутое предложение. Тамара Алексеевна, попросите, пожалуйста, гражданку Симукову А. П. для объявления решения по двум ее заявлениям.
Вечером, никому ничего не сказав, Петровна потихоньку собралась и вышла из дому. Тяжелый круг солнца садился за Малаховую гору, подниматься по далекинским улицам приходилось вверх, тяжко было подниматься, брала одышка, но Петровна шла себе помаленьку и шла. Около первой далеки́, у колодца, она присела, отдохнула немного, подождала, когда за водицей придет какая-нибудь хозяйка.
— Что, бабушка, ноги пристали?
— Пристали, пристали, милая.
Петровна с удовольствием, прямо из ведра, отпила холодной, почти в лед, водицы, предложенной хозяйкой, отерла губы пергаментной ладонью, поблагодарила.
— Куда это вы, бабушка? На Высокий Столб, что ли?
— Не-е, милая. В четвертую далеку́ иду, туда.
— Зачем же через гору? Можно бы и в обход, по берегу пруда.
— А привыкла я так. И смолоду так хаживала, и к старости дорогу не забыла.
— А дело-то какое?
— Да есть дело. Уж, конешно, не без дела иду. Хотя и дело-то такое… вроде и не дело.
— Чудно как-то.
— А как не чудно. Поживешь с мое, тоже чудною жизнь покажется.
Любила старуха через Малаховую ходить — далеко окрест открывалась округа с вершины горы. И огромный пруд, голубой по утрам, а к вечеру — густо-синий; и далее за прудом — большие леса: сосновые и еловые; у фермы, за городской дорогой, наливались рожью поля; и от всего, что открывалось глазу, веяло чистотой, простором, вольностью, и дышалось здесь совсем по-другому, и думалось, и вспоминалось. А иной раз просто стоишь как заворожен: покой и даль вливаются в тебя, наполняют тело легкостью, ясностью; ничего не хочется и хочется как будто разом все, жизнь и смерть словно сливаются, перестают существовать для тебя: только покой, только природа…
Так ли все это ощущала старуха — одному богу известно, но именно там, на вершине Малаховой горы, она любила присесть прямо на землю, в травы, и сидела подолгу, смотрела вокруг и изредка легонько вздыхала. Если б не какая-нибудь забота, она, может, и вообще забывала бы, сколько сидит тут, да не бывает такого — чтоб без забот, без волнений жить, тут-то и вспомнится что-нибудь и надо вставать, идти дальше.
Посидела на вершине Малаховой старуха и на этот раз. Посидела, подышала, отдохнула. Даже отсюда, из далекого далека, видела она, куда шла сегодня — маленький припрудный пятачок, который и не узнать было, если б не ее глаз, который не только видел, но и помнил.
А давненько уж она не вспоминала, давненько.
Старуха поднялась со вздохом от земли, даже отряхивать сарафан не стала от травинок, пошла вниз, под гору, которая, теперь уже южным склоном, полого сбегала к берегам синего ввечеру пруда.
Вот еще и третья, и четвертая далеки́ стояли как живые, с теми же домами, огородами и садами, а пятая далека́, где когда-то жила старуха, снесена была под корень, снесена и взровнена бульдозером. Отчего-то, когда снесли ее домишко, старуха переживала не сильно; может, Кольша тогда погиб, посильней было горе; может, Аня с Алешкой остались, забот поприбавилось; может, и потерю она особую не почувствовала, перебравшись к Ане, у которой тоже дом был как дом, на земле стоял, и это главное для нее было — на земле. А иной раз еще и потому особенно не позволяла горевать себе старуха, что ее дом — это и муж Гаврила, который умер уж сколько лет назад, и лучше не тревожить память, не бередить раны. А теперь вот вдруг, сегодня особенно, потянуло в родную пятую далеку́, где хоть и ничего не осталось от прежних забот и дней, но зарубина была, была давняя жизнь, которая и исчезнув не пропала, не сгинула окончательно из памяти.
Легче было от берега определить, где стояла раньше изба. Вот он — кол, металлический толстенный стержень, к которому еще Гаврила прищелкивал на увесистый замок рыбацкую свою лодчонку, кол этот и поныне стоит, не нужный никому, а может, и будет нужным, как только отстроят многоквартирный дом и кому-нибудь первому придет в голову: да прямо тут и рыбачить можно, уходить по утрам в туман, закреплять лодку в тычках, а после рыбалки — опять вот он, кол, вяжи к нему лодку и чувствуй себя хозяином.
Встала Петровна к колу, осмотрелась, оглянулась. Ну да, так вот прямо, в пятидесяти шагах, и стоял ее домишко, маленький, на два оконца, но свой. С огородом. С садом. А теперь, конечно, ничего не видать. Незнакомо, чуждо возвышается на этом месте блочный дом, пять этажей уже построили, да и этого мало — краны дальше гудят, будет шесть этажей — большая редкость для их заводского поселка.
Подошла старуха к прорабской сторожке, присела на завалявшийся чурбачишко.
— Чего, мать, иль устала так? — спросил какой-то строитель.
— Устала малость.
— Ну, посиди, посиди. А то, может, к нам в бригаду пойдешь? У нас женского войску не хватает.
Петровна покачала головой, грустно улыбнулась:
— Ну, какой из меня вам помощник. Помирать скоро буду…
— Не торопись, мать. Все помрем, а кто жить за нас станет?
— И то верно…
Не грустно, не тяжело, не больно было старухе. Просто вот сидела она на чурбачке, а раньше на этом месте у нее дом стоял. Да и не это главное. Главное, у нее все равно Аня есть, Алешка есть. И все у них есть, что надо для жизни. Дом этот, вот здесь, в пятой далеке́, старухе был бы в тягость, одиночество да тоска замучили бы, Гаврила бы вспоминался, Кольша, а силы тают, с Алешкой, Аней оно вроде и ничего, есть земля и есть где покопаться, ощутить, что живешь, что земля кормит тебя, лечит. И не поймешь даже, отчего так потянуло сегодня сюда, захотелось вдруг к домику своему сходить, посидеть тут.