— Привет, Сильвия, — игнорируя Бенета, сказала Милдред симпатичной девушке, тоже выбежавшей на крыльцо.
Бенет поцеловал Розалинду, Розалинда обняла Сильвию, и, непринужденно болтая, все направились в дом с сумками и коробками в руках. В этот момент из-за деревьев вышел молчаливый садовник Клан, отец Сильвии, больше обычного напоминавший лешего, и, церемонно поклонившись, сел в машину, чтобы отвести ее с дорожки.
Розалинда с Сильвией поднялись наверх и прошли в редко используемую старую часть дома. Для Милдред там тоже была приготовлена комната, хотя обычно она предпочитала останавливаться в гостинице. Сейчас она вслед за Бенетом направилась в гостиную. Там они уселись на диван и посмотрели друг на друга. Бенет коснулся ее руки.
— Послушайте, — начала Милдред, — как вы собираетесь со всем этим управиться? Вы сможете накормить всех после венчания? Полдеревни захочет прийти, вы это понимаете? Кстати, эту машину я взяла напрокат: у Розалинды еще нет своей.
Бенет, не очень ясно все это себе представлявший, ответил:
— О, все будет в порядке. Люди останутся у ворот. Только трое-четверо постоянных старейших прихожан решатся войти в церковь. А после, в Пенне, будут только свои.
— Гм… Сколько человек вы пригласили? Я, разумеется, имею в виду не сегодняшний ужин. Кстати, Анна сегодня будет?
— Нет, она приедет завтра. Гостей будет совсем немного. Они-то вообще хотели незаметно, минуты за три зарегистрировать брак!
— Полагаю, Ада это поломала. Но почему она сама не приезжает?
— Мэриан сказала, что она совсем недавно завела себе нового поклонника! Не знаю. Господи, Милдред, как я буду счастлив, когда все это останется позади!
— Ерунда, вам это доставит удовольствие. Мне, во всяком случае, наверняка. Будут ли друзья Эдварда?
— Нет. У него их нет. Он говорит, что у него нет друзей!
— Очень похоже на Эдварда. Я так рада, что он наконец женится. Внешне он напоминает орла-стервятника, но душой чист. Значит, Мэриан приезжает только завтра утром, в последний день?! Она всегда любила сюрпризы и неожиданности. Это очень характерно для нее. О, взгляните!
В комнату тихо вошла Розалинда в нарядном платье подружки невесты, с букетом в руках.
Когда все собрались и направились в столовую, Бенета задержала Розалинда. (У Эдварда есть шафер? Как, у него нет шафера?!) Поэтому Милдред, вошедшая первой, села на свое обычное место справа от Бенета и, увидев Эдварда, в растерянности стоявшего поодаль, сделала ему знак сесть с другой стороны от нее. Оуэн, которому не терпелось поговорить с Эдвардом, тут же плюхнулся рядом, потянув за рукав робко озиравшегося Туана — молодой человек был застенчив и почти всегда молчал. Вошедшая чуть позже Розалинда заняла место по левую руку от Бенета, оказавшись таким образом соседкой безобидного Туана. Бенет, только теперь сообразивший, что забыл указать гостям их места, появился в столовой последним и был вынужден, молча выругавшись, усесться между двумя женщинами. Милдред и Розалинда надеялись, что перед ужином будут музыка и пение, однако Бенет спокойно, но непреклонно заявил, что Эдварду это не понравится.
Некоторые из сидевших за столом знали друг друга очень хорошо, другие — лишь шапочно. Милдред и Оуэн, оба «чудаки», были близкими друзьями, кое-кто считал их даже «странной парой». Бенет познакомился с ними довольно давно через дядюшку Тима, который «открыл» Оуэна на выставке индийской живописи. Туан являл собой более позднее его приобретение. По словам Тима, он «подцепил» его в поезде по дороге из Эдинбурга. Туан был чрезвычайно строен, можно сказать, даже худ, с длинной шеей и смуглым лицом, черными прямыми волосами, темно-карими глазами, тонкими губами и застенчивой улыбкой. Тим называл его (безо всяких видимых оснований) «студентом-теологом» и предполагал, что он, должно быть, перенес страшную душевную травму. В любом случае Туан мало рассказывал о своем прошлом и никогда не говорил о семье. Он учился в Эдинбургском университете и преподавал в Лондонском, а теперь работал в книжном магазине. Молодой человек был предан Тиму и пролил немало слез, оплакивая его кончину. Теперь он так же привязался к Бенету и Оуэну Силбери, причем никому и в голову не приходило, что он — голубой.
Оуэн был художником, надо признать, очень знаменитым и удачливым. О себе говорил, что он «нечто вроде Гойи». Ходили слухи, будто он изображает всякие порнографические ужасы и тайком продает эти картины. Но вообще-то он был известен как портретист, причем умеющий ублажать клиентов. Его работы приобретали за большие деньги. Оуэн был высок, начинал, правда, полнеть, но оставался красивым, даже «франтоватым»: большая голова, высокий, постоянно наморщенный лоб, крупный прямой нос, бледно-голубые глаза, мясистые губы, длинные черные пышные волосы, как говорили, крашеные. Он часто улыбался, всегда был не прочь посмеяться и имел пристрастие к выпивке, от которого (по слухам) его спасала только забота благонравной Милдред.
— Не подумываете ли вы о том, чтобы теперь открыть свой дом для посетителей? — спросил Эдварда Оуэн. — Вы ведь размышляли об этом, не так ли?
— Вообще-то нет, — ответил Эдвард. — Мой отец когда-то поговаривал об этом, но на самом деле ничего подобного делать не собирался. Я, разумеется, тоже.
— Я вас не осуждаю, — продолжал Оуэн. — В конце концов, в деньгах вы не нуждаетесь, а водить экскурсии по собственному дому — тоска зеленая. Да, представляю себе, это просто кошмар.
— Именно.
— У вас сохранился еще Тернер, тот, розовый, как его называют?
— Да. Откуда вы знаете о Тернере?
— Его однажды выставляли. У ваших предков был отменный вкус. Разумеется, этим я не хочу сказать, что вам и вашему отцу его недостает.
— Это не важно.
— Полагаю, у вас есть новейшая система сигнализации от грабителей? Вы пишете роман?
— Нет. Почему я должен писать роман?
— Теперь все пишут романы. Кто-то говорил, что вы тоже. Догадываюсь, что у вас есть о чем написать.
— А вот я тоже знаю, что вы — художник.
— Да, художник. Как-нибудь, не откладывая в долгий ящик, я напишу ваш портрет.
— Как продвигаются дела с бассейном? — спросила между тем Бенета Милдред.
— О, работа что-то застопорилась, в сущности, я его пока только планирую.
— Там будут мраморные колонны? Девочки мечтают его наконец увидеть. Рада была узнать о приезде Анны. Жаль, что ее нет здесь сегодня.
— Она приедет завтра.
— Пора им возвращаться из Франции. Как жаль, что Льюэна нет больше с нами…
— Значит, вы собираетесь в Куртолдз?[11] — спросил у Розалинды Туан.
— Нет, во всяком случае, не сейчас. Я просто беру уроки…
— Но вы — художница!
— Я пыталась рисовать, но пока оставила это занятие.
— Вы, должно быть, рады за Мэриан.
— Да, но меня весьма беспокоит собственная персона.
— В связи с чем?
— В связи с завтрашним торжеством. Я никогда не была подружкой невесты и страшно боюсь упасть, уронить букет или разреветься.
Сильвия ушла домой. Парад ее великолепно приготовленных блюд подходил к концу. Сильвия никогда не забывала, что Милдред вегетарианка. Во всяком случае, первым на стол подали нечто вегетарианское: салат из всевозможной зелени с сырным суфле. После этого Милдред сосредоточилась на шпинате и пироге с черемшой, а остальные — на нежнейшей бараньей ножке. Пудинг, естественно, был летним, но особым. Гости с удовольствием поглощали кларет из запасов дядюшки Тима. Милдред не возражала, если они не нарушали границ разумного. Теперь разговор все чаще соскальзывал на политику. Оуэн, разумеется, солировал:
— Что нам необходимо, так это возвращение к марксизму, к раннему Марксу. Разумеется, марксизм родился, когда Маркс и Энгельс увидели в Манчестере умирающую от голода бедноту. Мы должны отказаться от нашей отвратительной, тупой, алчной буржуазной цивилизации. Капитализм должен уйти. Вы только посмотрите на наше безмозглое правительство…
— Что касается бедноты, я с тобой согласна, — перебила его Милдред, — и наши несчастные лидеры действительно находятся в затруднительном положении, но мы должны придерживаться своих моральных устоев, воспитывать и одухотворять политиков, но главное — мы обязаны, пока не поздно, выработать доступную версию христианства…
— Поздно. Ты, прилежная ученица дядюшки Тима, поклоняешься Лоренсу. Симона Вейль[12] тоже ему поклонялась, во всяком случае, бедняжка так и не узнала, что он был лжецом и мошенником.
— Ничего подобного! — воскликнула Милдред. — Он сам был обманут, он не знал, что не сможет помочь арабам.
— Неужели ты веришь хоть единому слову о том, что случилось в Дераа?
— Я верю, — вступил в спор Бенет.
Это был болезненный вопрос, вокруг которого у них часто возникали споры.
— Что нам необходимо, так это возвращение к марксизму, к раннему Марксу. Разумеется, марксизм родился, когда Маркс и Энгельс увидели в Манчестере умирающую от голода бедноту. Мы должны отказаться от нашей отвратительной, тупой, алчной буржуазной цивилизации. Капитализм должен уйти. Вы только посмотрите на наше безмозглое правительство…
— Что касается бедноты, я с тобой согласна, — перебила его Милдред, — и наши несчастные лидеры действительно находятся в затруднительном положении, но мы должны придерживаться своих моральных устоев, воспитывать и одухотворять политиков, но главное — мы обязаны, пока не поздно, выработать доступную версию христианства…
— Поздно. Ты, прилежная ученица дядюшки Тима, поклоняешься Лоренсу. Симона Вейль[12] тоже ему поклонялась, во всяком случае, бедняжка так и не узнала, что он был лжецом и мошенником.
— Ничего подобного! — воскликнула Милдред. — Он сам был обманут, он не знал, что не сможет помочь арабам.
— Неужели ты веришь хоть единому слову о том, что случилось в Дераа?
— Я верю, — вступил в спор Бенет.
Это был болезненный вопрос, вокруг которого у них часто возникали споры.
— Его обманула собственная иллюзия, он пережил свою славу и до конца жизни казнил себя, а потом покончил с собой…
— Он не покончил с собой, — перебил Оуэна Бенет. — Произошел несчастный случай.
— Разумеется, на свете существует такая вещь, как искупительное страдание, — сказала Милдред, — но…
— Никакого искупительного страдания нет, — возразил Оуэн, — только угрызения совести. Угрызения совести — вот что реально. Дядюшка Тим это прекрасно знал, а ваш, Бенет, приятель — философ Хайдеггер, если, конечно, он не антихрист…
— Он не мой приятель, — вскинулся Бенет. — И рискну заметить, что он был-таки антихристом.
— Но вы его обожаете, — продолжал подначивать Оуэн. — Вы погружаетесь в пучину греха!
Бенет улыбнулся.
— Думаю, наступило время возродить авторитет философии и теологии, — сказала Милдред, — и христианству не грех кое-что перенять у восточных религий, а они, в свою очередь, должны…
— В таком случае, — не дал ей договорить Оуэн, — останутся только две мировые религии: твое овосточенное христианство и ислам. Вы не согласны, Туан?
— И иудаизм, — кивнул Туан. — Я верю, что…
— Да, конечно, и иудаизм, — согласился Оуэн. — Гераклит был прав: в будущем нас ждет полное уничтожение; войны правят миром, война — неизбежная необходимость, она все ставит на свои места. Кафка тоже был прав: все мы — заключенные исправительной колонии, за фасадом нашей прогнившей буржуазной цивилизации скрывается мир невыразимой боли, ужаса и греха, и только он реален.
— Хорошо, что ты вспомнил о грехе, — пробормотала Милдред.
— Вы действительно в это верите? — спросил Оуэна Эдвард.
— Он верит в романтический героизм и обожает discuter les idées générates avec les femmes supérieures[13],— ответил за Оуэна Бенет.
— Все это не шутки! — встала на защиту Оуэна Милдред.
— Ну ладно, полагаю, мы порядочно перебрали и нам не стоит продолжать этот спор! — примирительно сказал Бенет. — Давайте выйдем в сад, вдохнем полной грудью и насладимся красотами природы. Предлагаю выпить стоя: сначала — наш обычный тост, потом — еще один, особый.
Участники застолья задвигали стульями, вставая.
— Первый — за дорогого дядюшку Тима, которого все мы любим и чей дух все еще с нами, — продолжил Бенет.
— За дядюшку Тима!
Все торжественно подняли бокалы, выпили и остались стоять в ожидании. После короткой паузы Бенет провозгласил:
— А теперь давайте выпьем за здоровье нашего дорогого друга и соседа Эдварда Лэнниона и его отсутствующей невесты Мэриан Берран, которая завтра к этому времени станет миссис Лэннион! Пожелаем этим двум чудесным молодым людям долгой и счастливой жизни, замечательных детей, а всем нам — иметь честь и удовольствие разделить с ними их радость и благоденствие. За Мэриан и Эдварда!
— За Мэриан и Эдварда! — подхватили все.
Пока Бенет произносил свой тост, Эдвард, бледный, почти испуганный, показавшийся вдруг совсем юным, не знающий, сесть ли ему или продолжать стоять, сначала опустил, потом поднял голову и окинул компанию каким-то благодарно-тревожным взглядом. Бенет, испугавшийся, что Эдвард может счесть себя обязанным произнести ответную речь, поспешил добавить:
— А теперь — вперед! Все — в сад!
Они гурьбой направились в кабинет, а оттуда, через стеклянную дверь, на мощеную террасу и далее — на травяную лужайку. На террасе горели фонари, освещая красочное многообразие цветов в больших замшелых каменных горшках. За террасой расстилалась темнота, которая лишь первые несколько мгновений казалась непроглядной, но как только глаз привыкал к ней, выяснялось, что она пронизана звездным светом. Луны видно не было, она где-то пряталась. Но состоящий из бесчисленных звездных мириад Млечный Путь лил на землю интенсивный свет. Сначала все остановились на уже мокрой от росы траве, в немом благоговении взирая на небо, потом, тихо беседуя, разбрелись по саду, разбившись на группы, но особенно не удаляясь от дома, поскольку испытывали не только возвышенный восторг, но и благоговейный ужас.
Оуэн, взяв Туана под руку, повел его мимо разбросанных густых кустов и изысканной березовой рощицы к секвойям. Едва различимые силуэты этих гигантских безмолвных деревьев смутно вырисовывались на фоне звездного неба. Оно, словно усеянный блестками театральный задник, спускалось до темнеющего горизонта. Воздух, густой и влажный, был пронизан запахом земли, росой, пропитанной нежным ароматом листьев и цветов, и свежим дыханием огромных деревьев.
Внезапно они оказались во власти таинственной молчаливой темноты. Звездный купол неба был теперь скрыт от них листвой, под ногами расстилался совершенно иной ковер. Оуэн остановился, отпустил локоть Туана и взял молодого человека за руку. Мягко развернув его к себе, он вздохнул и стал ласково водить пальцами по волосам, лбу, носу и губам Туана. Такое случалось и прежде. Туан, не разделявший наклонностей Оуэна, тем не менее любил его, а потому стоял спокойно, прислонившись спиной к дереву и мечтательно улыбаясь. Оуэн поцеловал его.
Милдред с Розалиндой пересекли лужайку в другом направлении и подошли к едва различимым каменным ступеням, которые вели вниз, в розарий. Здесь слышалось тихое журчание тоже почти невидимого в темноте фонтана. Они приблизились к нему и сели на каменную ограду, опоясывавшую бассейн, в который стекала мерцавшая в звездном сиянии струя. Мимо бесшумно скользили летучие мыши с бархатистыми крыльями, вдали ухала сова.
Они с удовольствием болтали руками в прохладной воде и тихо переговаривались.
— Как трогательно, — говорила Милдред. — Как был бы счастлив дядюшка Тим… Эдвард и Мэриан вместе… Идеальная пара…
— Да, да, действительно… — соглашалась Розалинда. — Вы знаете, мне кажется, я это предчувствовала, мне снился сон: они были королем и королевой… Да, я только сейчас это вспомнила.
— Как прекрасно! Мэриан все время что-то искала и вдруг нашла то, что хотела, совсем рядом. Или ты думаешь, она давно приметила Эдварда?
— Думаю, да, или, быть может, судьба давно ей его предназначала. Конечно, когда мы жили с мамой, мы редко виделись с Эдвардом…
— Полагаю, это даже лучше, что мама приедет позже, ты ведь знаешь, какую она привносит суету! А ты по-прежнему решительно настроена никогда не выходить замуж? Разумеется, я понимаю, что это шутка, ты обязательно передумаешь!
— Сейчас все мои помыслы заняты историей искусств!
Бенет, решительно взяв Эдварда за рукав, увлек его на лужайку. Они остановились, лишь немного отойдя от места, куда достигал падавший из окон кабинета свет, и Бенет на мгновение (такие странные мгновения иногда бывали) ощутил, что дух дядюшки Тима нисходит на него, обволакивает и сливается с его дыханием. Бледное лицо Эдварда смутно маячило в темноте.
— Эдвард, если бы Тим был жив, он чувствовал бы себя на седьмом небе от счастья. Конечно, мы все равно на седьмом небе! Я так мечтал, чтобы вы женились на этой девушке. Я не утомлял ни вас, ни ее намеками — просто молился! Вы замечательный человек, а она прекрасная девушка… Простите, я немного захмелел…
— Я и сам нетрезв, — признался Эдвард. — Думаю, «Большой маринер»[14] был лишним.
— Господи, уже так поздно! Мне давно следовало всех вас выпроводить! Надеюсь, вы с женой будете проводить тут много времени, вы могли бы в здешней тишине писать свой исторический роман…
— Я не пишу никакого исторического романа…
— Вы ведь любите Хэттинг-Холл, правда?
— Да, я его люблю все больше… И Пенндин…
— Надеюсь, у вас будет много детей. Вы не сердитесь, что я об этом говорю? Сначала, конечно, мальчик…