А захочешь кого-нибудь полюбить, люби на здоровье. Каламбур, ха-ха. Обожай всех тварей, что к твоей персоне испытывают исключительно гастрономический интерес. Больше и некого здесь любить. Жизнь моя жестянка, а ну ее в… не-е-е, не дождется!..
Но что же делать, что мне теперь делать-то? И Эл ушел. Прыгнул. Даже он не выдержал, хотя на полном серьезе заявлял мне, что: «…только после вас, русский друг! Слово джентльмена…»
Это из-за нее. Семь тьма-светов минуло после шага Олры во вспышку, и за эти семь циклов англичанин сбрендил. Утратив ее, самым натуральным образом сошел с ума! Единственный, кто сошел с ума не от пытки соблазняющих, манящих в ад или рай сдвоенных щелчков. Вот он и стал двадцать вторым ушедшим, бросившим меня подыхать от одиночества. Верь после этого английским джентльменам на слово!
Но как же я?.. Я ведь тоже ее…
А, ч-черт!..
Да, я не прыгнул.
Я живу. Наверное, все-таки не любил ее. Просто она была очень красивая и сексапильная женщина. А женщин среди нас вообще было всего девять. Причем шесть из них в моем представлении – одно название, что женщины. Но даже ни одну из них я своей подругой, постоянной партнершей не отважился бы назвать. Не говоря уж о тех трех, которые были, по-моему, очень даже женщины… А ведь мы просуществовали не так уж мало времени здесь, все вместе, колхозом. В одном помещении, по сути, обитая. И сколько раз приходилось, лежа, сцепив зубы и скорчившись за своей занавеской, слышать, как другие… эх. А в редкие ночи, в которые мою постель наконец-то «согревала» по жребию одна из особ женского пола, становилось еще хуже. Потому что, видимо, такой уж я ненормальный. Мне, вишь ли, даже в этой нечеловеческой ситуации подавай нечто большее, чем просто секс… Натура такая, что делать.
Если уж пожелать, то самого невозможного. Любви.
А теперь и Бункер, и все, все, все, что мы соорудили-понастроили, все, что накопили для того, чтобы выжить в ЗОНЕ, – в моем единоличном распоряжении. Мы объединились, чтобы выжить, и выживали, осознав, что сила наша – в единстве. Не самый характерный для изведанной ЗОНЫ случай наверняка!
Жили. Пока не начали прыгать… Но я бы отдал все, согласился бы даже прыгнуть, клянусь! Отдал бы за одно-единственное вознаграждение!
Если ты есть, господи милостивый, и можешь как-то влиять на ЗОНУ, подари мне хоть кого-нибудь!!! Слышишь?! Или забирай мою жизнь. Сам себя я не прикончу, не дождется ЗОНА, так подстереги и ударь внезапно, в спину… На кой мне сдалась-то она, такая жизнь…
Но тебя нет, бог. Я в твою волю больше не верю. Иначе ты даровал бы мне избавление. Не позволил бы так отчаянно страдать, не подверг бы настолько изуверским пыткам… И потому твое имя я произношу с маленькой буквы.
Нет тебя.
Есть только ЗОНА. Вот в нее, проглотившую меня, я верую.
А что еще остается? Тому, кто не прыгнул?
восемь=восемь=восемь=
семь=четыре=три=пять=семь=
тринадцать=шесть=шесть=шесть…»
* * *– Сно-ова пустыня… – протянула девушка.
– Пустыня пустыне рознь, – многозначительно заметил мужчина. – То была мертвая пустыня. А эта – живая.
– Ну да, ну да. Верблюдов я тоже вижу, – язвительным тоном отозвалась она.
Поодаль, у подножия длинного и высокого, словно песчаное цунами, бархана и впрямь обгладывало колючие кусты небольшое, с десяток особей, стадо верблюдов. Оседланные, с навьюченной поклажей, переметными сумами и прочей сбруей, и – никакой охраны. Неудивительно, что это зрелище провоцировало соблазн угнать «кораблей пустыни».
– Украдем? – предложила Маленькая, озорно сверкнув глазками.
– Нет уж. Тот факт, что они тут топчутся без охраны, напрочь выбивается из нормального положения вещей. А если что-то идет не так, лучше от этого «чего-то» держаться как можно дальше, соображаешь, о чем я?
Она кивнула.
– А может…
Но девушка не успела озвучить идею.
Там, за длинным барханом, грянул хор мужских голосов, распевающих на… немецком?
– Что-о?! – вскрикнула девушка. Мужчина тотчас вскинул руки и зажал ей рот ладонью.
– Тихо, тихо, малышка… – зашептал ей в самое ушко. – Я, кажется, понял, где мы. Дойче шпрехе еще не совсем выветрился из памяти. Германские фильмы на кассетах без перевода опять же не давали забыть.
Он отпустил напарницу, пригнулся и взбежал на бархан. У вершины остановился, стараясь не шуметь, залег и преодолел последние метры по-пластунски, ползя по предательски осыпающемуся песку.
Мужские голоса продолжали дружно распевать:
Стараясь не сильно высовываться, Большой выглянул из-за песчаной кромки… и обомлел. Ему в нос, в рот, в уши лезли песчинки, но мужчина не обращал на них внимания. Настолько его поглотило все, что происходило внизу.
Взору открылось вот что. Из центра круглой площадки, выкопанной и утрамбованной в песке, а по краям обложенной мешками с тем же песком, прямо в небо уставились стволами два орудия. Человеку, некогда почитывавшему справочники по военной технике времен Второй мировой войны, не составило труда определить, что это зенитка Flak-88.
Возле зенитных орудий на ящиках из-под снарядов сидели люди. Кто-то из них потягивал что-то из жестяных кружек, кто-то курил, а кто-то снаряжал патронами автоматные магазины. Облачены сидевшие были в чрезвычайно пыльную одежду, поэтому идентифицировал их Большой по валявшимся поодаль каскам. И по «репертуару» пластинки, крутившейся на патефоне, установленном сбоку от зениток.
Узрев все, что ему было необходимо, старший напарник пополз обратно.
– Что там?
– Немцы.
– Немцы?
– Да, мы, похоже, во фрагменте тысяча девятьсот сорок четвертого года.
– С чего ты взял?
– А с того, что такая одиночная огневая точка, без поддержки, тупо изолированная… Жест отчаяния. Остались прикрывать отход товарищей.
– Прямо триста спартанцев! Это же фашисты, – презрительно скривилась Маленькая.
– Ну а как же. Фашисты, демократы, коммунисты, анархисты… Все ведь люди. Разные. Свои герои у них, свои ценности, свои антигерои. Ты за этим барханом видишь фашистов, нелюдей, упырей. А я, при всей ненависти к нацизму как таковому, вижу там простых парней, которые не побоялись приближения танков Монтгомери и остались прикрывать отступление своих боевых товарищей. При этом прекрасно понимая, что задержат врагов максимум на полчаса. Но все же остались. Фашисты – это те, кто их сюда, в адские пески, заслал подыхать. Подумай-ка об этом на досуге. А досуг…
Он замолчал на полуфразе, прислушиваясь.
К разговорам немецких солдат и бравурной мелодии знаменитой маршевой песни «Эрика», лившейся из репродуктора патефона, вдруг добавился еще один звук. Отдаленное гудение десятков моторов.
– Томми![3] – крикнул один из немцев.
– Auf Positionen![4] – четко распорядился кто-то из них, по-видимому, офицер.
Пришло время говорить пушкам, а не музам. Два орудийных выстрела слились в один.
В ответ пустыня вокруг укрепленной площадки украсилась «цветками» из песка и пыли, поднятыми британскими снарядами.
Маленькая и Большой, не найдя ничего лучшего, метнулись к стаду и спрятались среди верблюдов.
– Ну и запашок… Давай отвязываем – и прочь отсюда, прочь!
– Погоди, погоди. Спесивые бритты едва нас завидят, прихлопнут не задумываясь. Потому что примут за убегающих роммелевских солдат. Так что разумнее было бы остаться и молиться всем известным богам. И неизвестным тоже.
Они уселись на горячий песок, прислонившись спинами к косматым бокам пустынных кораблей. Прилегшие верблюды отнеслись к новоявленным соседям с присущим только им стоицизмом…
Время, как известно, течет всегда одинаково. Однако, если человек кого-то или чего-то ждет, его восприятие начинает сомневаться в непреложности этой ма́ксимы. Вот и сейчас минуты для напарников текли подобно десяткам часов. Им оставалось только ждать, ждать, ждать… И надеяться.
Время, как известно, течет всегда одинаково. Однако, если человек кого-то или чего-то ждет, его восприятие начинает сомневаться в непреложности этой ма́ксимы. Вот и сейчас минуты для напарников текли подобно десяткам часов. Им оставалось только ждать, ждать, ждать… И надеяться.
А двусторонний обмен орудийными выстрелами все продолжался.
– Nicht kapituliren! – верещал немецкий командир. – Feuer! Feuer, Schwitzeren![5]
– Himmellherrgottsakramenthalleluja-amileckstama-а-а-а-а-а-arsch!!! – на едином выдохе проорал кто-то из фрицев страшнейшее ругательство, истинный вопль души, и принялся садить из пулемета длинными очередями.
– Пила Гитлера, – негромко прокомментировал Большой.
– Какая пила?..
– Пулемет MG-42. Так его прозвали. Страшная штука, мощная, скорострельная, надежная. Даже спустя много десятилетий кое-где на вооружении состоял…
– Вот как… Слушай, ты рассчитываешь сдаться британцам?
– Только сообразила? Представимся французскими разведчиками, сбежавшими из немецкого плена. Скажем, что у нас есть какие-то немецкие секретные данные.
– А потом?
– Потом по обстановке. Выкрутимся как-нибудь и удерем.
Раздался громкий треск, и артиллерия немцев замолчала.
– Эрвин, патронен! Страйфен! А-а-а!
Пулеметчик был серьезно ранен, но продолжил стрелять.
– Вот он, триумф воли, – сказал Большой. – Хорошие воины эти германцы. Под стать нашим были. Достойные противники, только вот с вождями им фатально не везло… Да и нашим тоже. – Он посмотрел на девушку и добавил с кривой усмешкой: – О ваших промолчим.
Она хотела что-то ему ответить, даже рот приоткрыла, но… сочла благоразумным действительно промолчать.
Рокот танков раздавался уже совсем близко. Со стороны немецкой позиции послышались одиночные выстрелы. Пехота Ее Величества великобританской Королевы добивала выживших.
Рядом с человеческо-верблюжьей компанией остановился джип. Прибывшие пехотинцы взяли верблюдов и двоих людей в кольцо и держали под прицелами. Человек в джипе заговорил на языке Гете и Шиллера.
– Нихт ферштейн, – ответил ему Большой, отрицая, что в достаточной степени понимает немецкий, и добавил на языке Шекспира и Диккенса: – Хвала господу, мы в безопасности!
– Кто вы?! – удивленно спросил по-английски человек, пытавшийся говорить с ними на «дойче шпрахе».
– Мы разведчики из французского Сопротивления. Действовали в Алжире, попались гитлеровцам, сбежали, потом опять попались… Долго рассказывать, – складно врал Большой, приветливо улыбаясь во все наличные зубы. – Мы располагаем важными сведениями и с радостью предоставим их вам. Только помогите нам добраться до вашего штаба. – И для убедительности добавил на языке Мольера и Мопассана: – Ох, господа союзники, как же мы вам благодарны за спасение из лап кровожадных бошей!
Офицер Ее Величества кивнул и поправил фуражку. Из джипа он так и не соизволил выбраться.
– Поедете в танке. Уоллкрофт! Распорядись. И пусть их сначала обыщут.
Во время обыска Большой ехидно ухмыльнулся краешком губ. Пистолет он предусмотрительно разобрал и рассовал части, механизмы и патроны по складкам экипировки – сразу и не найдешь. Наконец-то «сопротивленцев» проводили к горячо дышавшему дизельными парами «шерману». Напарник, как истинный кавалер, помог девушке взобраться на броню стального монстра. Люк был уже гостеприимно распахнут.
Вслед за напарницей он и сам вскарабкался на броню.
– Дамы вперед, – громко сказал он младшей. – И пробормотал себе под нос, чтобы расслышала только она: – Какой милый джентльмен этот британский капитан, даже рюкзаки разрешил оставить…
Маленькая понимающе глянула на него и сняла свою поклажу. Поставила рядом с люком и нырнула в пахнущее горячим металлом и соляркой нутро танка.
– Милая, принимай груз! – сказал Большой и сунул в проем люка ее рюкзак.
В ответ – молчание. И ничьи руки не приняли груз изнутри.
Он отпустил лямку рюкзака, понадеявшись, что тяжелый мешок никому на голову не рухнет.
– Что за чертовщина?! – невольно вырвалось у него.
Звука падения мягкой тяжести на металл не было. Изнутри вообще никаких звуков не доносилось.
Большой быстро оглянулся по сторонам. Британцы-победители занимались своими делами и пока что не обращали внимания на «французов».
Проем люка темнел перед Большим. Темнел. Никакой клубящейся серости и в помине не…
– Не было печали, так черти накачали, э-э-эх, – с чувством выразившись по-русски, тяжко вздохнул он и полез в темноту, впереди себя просовывая свой рюкзак.
Не имея ни малейшего понятия, встретит ли свою напарницу там, по ту сторону, или тьма неизвестности вдруг решила коварно отобрать ее у него.
=10=
«…тринадцать=восемь=шесть=две=три=
четыре=девять=тридцать три=пятнадцать=
И я привыкал к одиночеству. Куда денешься-то. Я иногда не выдерживал боли и подвывал, забившись в уголок Бункера, а бывало – хватался за «кольт», в приступе запредельного отчаяния засовывал ствол в рот… Но я до сих пор влачу. Да, именно влачу. Очень подходящее слово, всплывшее из глубин памяти не зря, не потому, что меня опять потянуло на пафос, на всяческие словесные красивости… Я, как ни прискорбно это признавать, еще не способен одолеть инстинкт самосохранения. Как ни пытался его побороть, но… Я не хочу так жить, однако не могу умереть. Разве что случайно. А пока у меня имеются в запасе пища и вода, я не вылезу за Частокол и с голоду не помру. Честно говоря, жаль… По крайней мере не пришлось бы делать выбор.
Надежда умирает последней, так, да?
Получается, во мне она еще жива? Но, собственно, на что мне надеяться? Вопросец тот еще. То-то и оно.
Когда чего-то хочешь, надо быть всегда готовым нарваться на практическое подтверждение грустной истины: бойтесь заветных желаний, иногда они исполняются. Пожелав что-то, не обессудь, если исполнившееся оказалось «каким-то не таким». И в лучшем случае лишь отдаленно похоже на желаемое.
Сходя с ума от одиночества, а не от страха, я пуще всего хотел, чтобы одиночество сгинуло.
И дождался.
Было так…
Я настолько притерпелся к одиночеству, что не сразу осознал: там, снаружи, звучит человеческая речь! Поэтому, когда услышал ее, не сразу и отреагировал. Вначале застыл. Не веря ушам. Неужели от вселенского одиночества слуховые галлюцинации появились?! Ведь этого просто не могло быть!!!
Но – было.
И к тому же я услышал родную речь, а не какой-нибудь инглиш, хинди или суахили!..
«…слева заходь, сле-ева-а-а! Мать тую за ногу, волосья!!! За волосья хвата-а-ай!!!» – продолжал орать за Частоколом надсаженный голос.
«Или я сбрендил, или умом тронулся – одно из двух наверняка», – мрачно изрек я надтреснуто-хриплым голосом. Неудивительно, сколько уж времени фактически вслух не разговаривал, изменив привычке. Когда я нашел цифровой диктофон, у меня выработалась бесполезная привычка озвучивать, фиксировать происходящее и мысли по поводу, будто этот аудиоряд кому-то мог когда-нибудь понадобиться… Хрипло высказавшись, глубоко вдохнул, задержал воздух в груди, шумно исторг его и уронил на пол пульт дистанционного управления видаком. Подхватился, едва не опрокинув стол, и метнулся к выходному люку Бункера…
«О-о-о-оп! Рэ-э-эйн! Сье-эрра нэва-ада!..» – вопил мне в ответ второй голос. И – выстрел. Да что же там происходит, черт подери?!
То по-русски орут, то на английском… Интернациональная компашка пожаловала, надо же. Вроде нашего былого «коллективного хозяйства»…
Подскочив к ящику, я схватил предпоследнюю гранату, выдернул из кобуры верный «кольт» сорок пятого калибра, оставленный Элом в наследство, весьма полезный при нападении мелких животных – к числу коих в ЗОНЕ можно отнести и нас, хомо сапиенсов, – и во всю прыть вскарабкался по лесенке к крышке люка. Откинул ее, выскочил наружу, перевел дух. И усвистел к Воротам.
Тем периодом света – жара безумствовала. Я мгновенно пропитался горячим потом насквозь, как кухонная тряпка разлитой похлебкой. Задыхаясь, тормознул у Ворот, преодолев десятки метров, отделяющих Бункер от Частокола, секунды за три, чес-слово! Чтоб я с такой скоростью прыгал, если решусь когда-нибудь…
Высунул краешек глаза в щелочку между балками. Изумился не на шутку! Вполне понятно почему.
Увидел вот что. На относительно расчищенной площадке по ту сторону Ворот обнаружились трое совершенно голых мужиков немалого росту. Волосатые, как шимпанзе или как риггон, патлатые, как заправские хиппари, они размахивали антикварными винтарями чуть ли не времен «империалистической», Первой мировой войны и носились туда-сюда, по такой-то жарище! Ошалели, не иначе!
С завидным энтузиазмом, но бестолково до крайности, верзилы эти гонялись за…
У меня даже глаза начали слезиться. От напряжения. Или я спал? Или обалдел от одиночества, или в самом деле с ума сошел и глюки поймал, приняв увиденное за реальность, реальнейшую из реальных.