Гера дремала в кресле, когда услышала шаги на лестнице. А когда послышался звон ключей и дверь открылась, она затаила дыхание, боясь даже представить себе реакцию Миши на ее появление в доме. Она многое обдумала, находясь в этой тихой квартире, и поняла, что слишком слаба, чтобы сопротивляться Вику, а оставаться с ним она не собиралась. В случае, если Хорн прогонит ее, она совершит головокружительный полет. Это решено.
Первое, что удивило Хорна, как только он вошел к себе, был едва уловимый запах духов, настолько знакомый, что он даже остановился на пороге, чтобы понять, не ошибся ли он. Картина, открывшаяся ему в комнате, – Гера, свернувшаяся калачиком в кресле, – явилась как бы продолжением его ассоциаций, он был уже готов увидеть ее здесь.
– Гера, откуда ты?
Хорн был так счастлив, что хотел видеть счастливыми всех людей. Она поднялась ему навстречу, подошла совсем близко, и он почувствовал на щеке прикосновение ее волос, он вдруг ощутил ее всю, дрожащую, испуганную, но упругую, теплую, живую; она плакала, и слезы обжигали его шею.
– Гера, почему ты плачешь, что случилось?
Он гладил ее по голове быстрыми движениями, словно боясь, что, не успокой он ее сейчас, будет поздно.
– Миша, я хочу к тебе, возьми меня обратно. Я не могу без тебя, мне было так плохо. Я не такая, как ты думаешь, хотя и виновата страшно. Ты должен мне ответить немедленно, я все решила, если ты прогонишь меня, я умру. Я не хочу жить с Виком, он зверь, он унижает меня, бьет, я ненавижу его. Я знаю, что ты живешь один, давай начнем все сначала.
Хорн подумал, что нельзя сейчас Гере говорить про Машу, она слишком взволнована, он потом скажет. Но когда Гера немного успокоилась, вернулась в кресло – она была в Мишиной черной рубашке, доходящей ей до колена, такая нежная, с порозовевшим лицом, блестящими от слез бирюзовыми глазами, – он вдруг на какое-то время вновь ощутил себя ее мужем. Это длилось всего несколько минут, и все это время Хорн почти любил Геру. Такое странное чувство нереальности, вседозволенности и безнаказанности охватило его, что он, забыв про Машу, принялся нежно целовать Геру, ее густые душистые кудри, соленые от слез губы, мягкие сухие подушечки пальцев.
– Миша, я ведь открыла окно. Если бы ты прогнал меня, я бы забралась на подоконник, и все… Я уже пробовала, там свежий ветер, пахнет дождем и листьями, но только очень страшно. Скажи, что ты простил меня, мне это очень важно.
– Я простил, конечно, но давай не будем об этом, я не хочу сейчас ничего вспоминать и тем более упрекать. Я так соскучился по тебе. Кстати, а как ты попала сюда?
Гера сдунула со лба волосы, откинулась в кресло и блаженно вздохнула.
– У меня оставались ключи, ты забыл?
– Ты, наверное, удивилась, когда увидела здесь такой погром? Это одна сумасшедшая приходила, шантажистка. Сама себе пыталась руки порезать, глупая. Но у нее ничего не вышло. – И Хорн счастливо улыбнулся своим мыслям, до дрожи восторгаясь тем, что сулило ему будущее с Машей. Он еще никак не мог привыкнуть к этому своему новому обретению – или приобретению – и поэтому каждый раз, вспоминая Машину голову на своем плече и солнце, сверкающее в глянцевой рыжине ее волос, по-новому переживал и осознавал свое теперешнее положение.
А сейчас рядом была Гера, которая ждала от него какого-то действия, поступка, она с щенячьей открытостью и преданностью – как это было не похоже на нее – смотрела ему в глаза и, словно мощным магнитом, спрятанным где-то у нее внутри, притягивала его к себе. Он едва оторвался от нее и сказал, что ему срочно надо в ванную, что он два дня «ночевал у чужих», а это, она знала, для Хорна было настоящей пыткой. В приоткрытую дверь Гера видела моющегося Мишу, покрытого хлопьями пены, слышала шум воды – сценка из их прошлой жизни, – но не могла, как раньше, позволить себе раздеться и присоединиться к нему, забраться в зеленоватую воду, чтобы понырять «на время» или поиграть «в утопленника». Все это осталось в прошлом.
Гера подошла к ванне, присела на край и спросила:
– А что Маша?
Хорн, застыв с бритвой в руке, посмотрел на Геру, словно пытаясь определить, что именно она знает о Маше.
– Я про фотографию, которую нашла здесь, на ковре. Это случайно не Маша тебя шантажировала? Чем, интересно?
Хорн облегченно вздохнул:
– Нет, это случайный снимок, не бери в голову. Побрей мне лучше шею, у тебя это всегда хорошо получалось.
Он не хотел сегодня ничего менять: раз уж пришла Гера, то пусть останется. Он знал себя, знал, как будет страдать утром от своей же слабости, но сейчас Гера просто сводила его с ума, он пьянел в ее присутствии и ничего не мог с собой поделать.
Утром Гера принесла ему в постель яичницу.
– Нам надо прикупить сковородку и ситечко для чая.
Это «нам» окончательно разбудило Хорна. Гера стояла около кровати в его купальном халате, торжественно держа в руках поднос, глаза ее сияли.
Будет вам и белка, будет и свисток.
Хорн сел, прикрывшись простыней, принял поднос и, не глядя на Геру, сказал:
– Знаешь, а ведь я женюсь на Маше Руфиновой.
После того как Митя узнал о предстоящей свадьбе Маши и Хорна, он уехал в Кукушкино. Всю неделю шли дожди, теплые, обильные, как женские слезы. Он запирался на втором этаже и работал. Иногда, когда ему казалось, что он в комнате не один, он начинал разговаривать с Машей. Он ругался с ней, упрекал, но потом всегда мирился и просил слегка повернуть голову, чтобы видна была родинка над губой, или просил убрать со лба прядь волос. Ему нравилась эта игра, она вдохновляла его. Когда же было написано пять ее портретов и двенадцать небольших акварелей под общим названием «Теплые дожди», Митя достал большой подрамник, натянул холст – комната была залита солнечным светом – и вдруг как живую увидел обнаженную Машу. Она полулежала на большой белой подушке, волосы рассыпались и сверкали, как расплавленное золото, а слегка загорелое тело казалось таким нежным; одна рука закинута за голову, другая слегка придерживает тонкую оборку простыни, прикрывающую бедро, ее тело, роскошное, гладкое, покоится в свободной, расслабленной позе, какая может быть только у спящей.
Предчувствие большой работы опьянило его, он понял, что созрел для того, чтобы написать обнаженную Машу, и, уже смешивая краски, словно причащался ее тела. Забыв про еду, он работал три дня, открывая дверь только отцу, который приносил молоко. А когда закончил работу, утомленный, словно все это время он был в постели с Машей, решился выйти наконец в сад, зашел на кухню, где съел все, что предложила ему Марта, и, успокоенный и немного сонный, отправился бродить по серым пасмурным переулкам дачного поселка, то и дело оглядываясь на розовое пятно руфиновской дачи. Ему казалось, что войди он сейчас в этот дом, как ему тут же навстречу выбежит Маша, она. А вот того, что будет потом, он себе уже представить не мог, потому что теперь там, в городе, жила совсем другая Маша, которая с такой легкостью предала его, что даже сама мысль о том, что они могли бы встретиться, казалась абсурдной. А иногда ему казалось, что Маши и вовсе не было, что она ему приснилась. Тот факт, что ее женихом стал Миша Хорн, лишь подтвердил известную формулу компромиссных браков богатых людей. Спрашивается, почему Гера разошлась с Хорном? Помнится, она говорила ему что-то о Вике, но Вик, скорее всего, был просто предлогом. Вряд ли Миша развелся бы с ней, будь у нее отец управляющим банка. И все же, как было бы чудесно, появись Маша здесь, сейчас, в Кукушкине! Но она не приедет, потому что Хорн возит ее по магазинам, где они покупают все к свадьбе: фату, белые перчатки, белье, духи.
Митя остановился возле дуба. Он не замечал дождя, который усилился и теперь теплой крупной дробью шумел по кронам деревьев. У Мити намокли волосы и свитер, но уходить не хотелось. Вдруг его кто-то позвал, но не по имени, а как-то непонятно, но он почему-то понял, что зовут именно его. Он повернулся, уверенный, что это Марта, которая, по своему обыкновению, принесла ему зонт или плащ – она, словно чувствуя свою вину, теперь проявляла просто патологическую заботу о нем, – но увидел приближающуюся к нему старуху в черном прорезиненном плаще с капюшоном в окружении белых коз. Старуха, поравнявшись с ним, сунула ему что-то в руку и ушла, дождь заслонил ее. Митя разжал пальцы и увидел сложенный вчетверо листок. Он развернул его и прочитал: «Буду ждать на станции каждую субботу в шесть. М.Р.». На какой станции, здесь или в городе? Наверное, в городе.
И Митя уехал в город.
Он вошел в свою квартиру, в которой не был с тех пор, как разговаривал там с Дымовым. Благодаря стараниям Марты, которая теперь время от времени ездила в город по своим театральным делам, квартира содержалась в чистоте. Было выстирано постельное белье, вычищены все пледы и одеяла, блестели вымытые полы, на узких высоких окнах появились белые кружевные занавески. Дымова не было. В холодильнике Митя нашел консервированное молоко, яйца и масло. Он обошел всю квартиру в поисках своих картин, недоумевая, зачем их-то Марта спрятала, и, не найдя ни одной своей работы, остановился в растерянности. Может, их взял Дымов? Но почему же тогда он ничего не сказал об этом? Неужели картины украли? Митя забрался на стул и достал с антресолей пачку рисунков – слава богу, эти не заметили. Он разложил их на полу и задумался. Пожалуй, это все же страсть, а не любовь. Он снова сложил рисунки и убрал их на прежнее место. Была пятница, и ему казалось, что он не доживет до субботы. Он в который уже раз вспомнил про Машин портрет, который оставил у Геры, и, забыв про голод и усталость, решил поехать к ней. Но Геры дома не оказалось. Неужели она у Вика? Множество кнопочек на стене возле двери вызвали неприятные воспоминания, но он все же позвонил. Вик был пьян, но весел.
– Гера у тебя?
– Нет, а в чем, собственно, дело?
– У тебя нет ключей от ее квартиры?
– Нет, а что?
– Мне надо забрать одну вещь, если ты мне не доверяешь, поедем со мной.
– Никуда я не поеду. Ты что, забыл, как избивал меня здесь?
Настроение Вика менялось, а драться на этот раз Митя не собирался.
– Значит, ты не знаешь, где Гера? Ты что, порвал с ней?
– Не твое дело.
Тут в коридор вышла девица в желтом кимоно, с ярко накрашенными губами. Она, шатаясь, обняла Вика и прохныкала:
– Ну ты скоро, что ли? Вы кто? Нечего вам здесь делать. – И вдруг она, присмотревшись, дотронулась рукой до Мити. – Митя, ты?
И Митя узнал в этой размалеванной пьяной девице Соню Сливкину, натурщицу, с которой он работал прошлой зимой. Совершенно безвольное, добрейшее существо, которое природа одарила роскошным рубенсовским телом и чудесной кожей. Соня по дурости своей недоучилась в хореографическом училище, связалась с женатым мужчиной, а после того, как он ее бросил, пошла по рукам. Она в отличие от Геры не писала Мите любовных писем, но часто приходила к нему и иногда позировала бесплатно, за бутерброд и чашку кофе.
– Митя, лапушка, прости меня. Вик, чудовище, ты почему не приглашаешь его? Знаешь, Митенька, а ведь мы не просто так гудим, у Вика выставка скоро, и даже не одна… Такое, сам понимаешь, надо отметить.
Вик грубо оттолкнул ее, обозвав дурой. Но Соня была не из обидчивых, она только пожала плечами, подмигнула Мите и скрылась за дверью, в образовавшейся оранжевой светящейся щели Митя успел увидеть танцующих в дыму людей.
Он вышел на свежий воздух, не зная, где убить время, которое тянулось так неимоверно медленно, что казалось вконец остановившимся. И лишь когда он вернулся домой и посмотрел на часы, то понял, что уже глубокая ночь и что если он сейчас уснет, то так и время пролетит быстрее. Но сна не было. Он хотел позвонить матери, но вспомнил, что она третьего дня уехала с Бобровым в Москву. Это через Лизу он узнал адрес Руфиновых, когда хотел во что бы то ни стало отыскать Машу, но квартира их охранялась, и увидеть ее не было никакой возможности. Встречаться с Хорном, чтобы посмотреть вблизи на человека, с которым собирается жить Маша, тоже не имело смысла. Он вспомнил, что забыл спросить у Вика, кому он еще давал ключи от квартиры и где его картины. От всего этого разболелась голова. Он упал на кровать и долго лежал с открытыми глазами, пока не пришла совершенно невероятная мысль позвонить Маше. Он нашел листок с адресом и телефоном и, волнуясь, набрал номер. Трубку сняли сразу, мужской голос недовольно произнес «да?», и Митя спросил Машу.
– Кто это, ты, Миша?
– Да.
– Минутку, Ма-а-ша!
Мите стало не по себе: а что, если старуха в капюшоне что-то напутала и записка вовсе не от Маши? Он услышал ее голос и сказал:
– Это я. Я не мог дождаться субботы. Приезжай ко мне прямо сейчас. – Он сказал адрес и, боясь, что Маша откажет, бросил трубку.
Однажды в полдень, когда Маша с Хорном, уставшие от утренних хлопот, вернулись наконец из утомительного похода по магазинам домой и без сил рухнули на диван, Ольга, забежавшая перекусить и посмотреть, какое постельное белье Маша выбрала и подошло ли ей платье, которое они вместе присмотрели накануне, посоветовала им отдохнуть и на пару дней съездить в Кукушкино. Она, конечно, и представить себе не могла, какое облегчение вызовет у молодых людей такое предложение. Маша хотела побывать в Кукушкине, потому что все это время думала только о Мите. Ее яростный протест против его предательства, который вылился в скоропалительное решение выйти замуж за Хорна, очень быстро сменило чувство отчаяния и непоправимости. У нее кружилась голова только при одной мысли о том, что она по-настоящему выходит замуж за Хорна, что ей придется жить с ним в одном доме, видеть и слышать его постоянно и что если она пошла на это лишь для того, чтобы наказать себя за слабость, глупость и страсть, которая, как болезнь, охватила ее, то уж Миша-то точно женится затем, чтобы сделать ее своей женщиной, женой, с которой он будет спать и которая по закону будет принадлежать ему. Образ мужа у Маши ассоциировался с насилием, возможно, это было связано с тем, что она не понимала, зачем брак между людьми регистрируется документально и прилюдно, ведь для того, чтобы жить с любимым человеком, вовсе не обязательно трубить об этом на весь свет и уж тем более записывать это на бумаге и скреплять печатью. Очевидно, брак – это такая вещь, от которой потом так просто не отделаешься, он подразумевает под собой какие-то конкретные обязательства обоих супругов, которые должны неукоснительно – какое властное, почти военное слово – выполняться! Значит, Маша просто обязана будет всякий раз отдаваться Хорну, когда и где он этого захочет, значит, он будет ее насиловать каждый день, а то и по нескольку раз в день, и никакого спасения, кроме развода, от этого нет? Милое дело – их любовные игры с Митей. Ни тебе обязательств, ничего, все держится на обоюдном притяжении и больше ни на чем. Она была даже согласна с тем, что это иногда может быть больно, но ведь это Митя, значит, и боль будет приятной.
Вспоминая все, что было связано с Митей, Маша хотела только одного – вернуться хотя бы на один день в Кукушкино, увидеть Митю, еще раз, уже окончательно, убедиться в том, что у него с этой женщиной действительно роман, разочароваться в нем, а уж тогда отдаться Хорну. Какая, в сущности, разница, с Хорном ей жить или с кем еще, замуж все равно выходить надо, как надо жить, дышать, говорить. Она плакала по ночам, и не было ни одного человека, которому она могла бы довериться. Поэтому, услышав от мамы волшебное слово «Кукушкино», она сладко обмерла от одной только мысли о возможной встрече с Митей и, стараясь не выдавать волнение, осторожно взглянула на Хорна.
Миша же, в свою очередь, не зная, где и как остаться с Машей наедине – не приглашая ее к себе, поскольку в его квартире до сих пор обитала Гера, – нашел, что поездка в Кукушкино – единственный выход, способный ускорить их сближение, и, как бы случайно окинув взглядом – не похотливым, но страстным – Машину фигурку, мечтательно и очень тихо вздохнул и сказал, что готов ехать хоть сейчас.
Это был солнечный, теплый, рыжий и зеленый день. Солнце щедро раскрасило дома и улицы в светлые, теплые тона, нагрело воду в реке, покрыло абрикосовым загаром утомленных бездельем и негой людей.
Маша не без волнения вошла в дом, забралась на высокий табурет, где не так давно Митя кормил ее консервированными персиками, и заявила Хорну, что хочет вишни и козьего молока.
– Если ты знаешь, где здесь можно раздобыть козье молоко, скажи мне, и я куплю тебе целую козу.
Его явно умилило ее желание, которое к тому же еще было высказано таким детским капризным тоном, что не могло не вызвать восхищения.
– Я очень прожорлива, забыла тебе сказать, – продолжала Маша куражиться, катая по столу зеленое яблоко; она сидела, задрав колено к подбородку, благо это позволяли короткие белые шорты, и раскачивала другой ногой, обутой в голубые теннисные туфли. – Ты меня не прокормишь.
И Хорн сразу вспомнил Геру, которой обещал вернуться к вечеру. Она все знала про Машу, но сказала Мише, что, как только они поженятся, она сразу же покончит с собой. Ситуация была одновременно и сложной и восхитительной, она только возбуждала его.
Маша сказала, что, уж так и быть, за молоком она сходит сама, а Мише поручила принести продукты из машины и приготовить что-нибудь к ужину.
Стоило ей выйти из дома, как она побежала к дубу. Записка, которую она написала еще дома, была в кармане шортов. Мити под дубом, конечно же, не оказалось. Не было его и в его саду, который Маша, насколько это возможно, обошла, рассматривая каждое дерево, каждый куст. Это означало, что он либо внутри дома, либо уехал в город. В саду на грядках возилась та самая женщина, которая целовала Митю. В траве белела ее забинтованная нога. Митин отец чистил рыбу на крыльце летней кухни. В воздухе пахло вареньем и еще чем-то необыкновенно вкусным. А вдруг это был чисто материнский поцелуй, который Маша приняла за другой?
Маша вернулась к тропинке, ведущей к дубу, и на поляне увидела старуху в капюшоне, которая пасла своих коз. Она подошла к ней, заглянула в ее загорелое до черноты морщинистое лицо с умными темными глазами и спросила, не даст ли ей она молока. Старуха привычным движением притянула к себе козу, достала из кармана черного балахона банку с жиром, смазала розовые сосцы и, взяв у Маши кувшин с широким горлом, начала доить. Белые тонкие струйки били то в кувшин, то мимо, но Маша, зачарованная этим необычным для нее зрелищем, незаметно для себя стала даже раскачиваться в такт движению старухиных рук.
– А где же тот, что все рисовал? – вдруг услышала Маша низкий слабый голос.
– Бабушка, а вы что, видели его?
– Нет, не видела.
– А вы не сможете передать ему записку, если увидите его? Это очень важно.