…и вот оно – глаза «их» Христа у ребенка, большие, темные… Еврейские глаза.
– Можно, я пойду к Хаиму, а, матушка?
– Будто без позволения не ходила.
– А теперь всегда буду отпрашиваться!
…Той ночью, ожидая, когда муж выйдет из комнаты, которая внезапно связалась у матушки Гене с какими-то новыми смутными надеждами, она вязала свитер из козьей шерсти и вспоминала малыша с фотографии, славянского мальчика с еврейскими глазами. Удобно устроившись в кресле, успела поплакать и, недовольная собой, подумала, что в ее сердце скопился избыток слез.
В зазор между шторами заглядывала щербатая луна. Чувствуя холодную ночную бесприютность, матушка поругивала каменное упрямство старого Ицхака. Совсем не жалеет ее, уснул там или помер? Позволяла себе эту мысль потому, что знала – не помер, не уснул; слышала стрекотание приемника. Надо поговорить с сыновьями – может, возьмутся заинтересовать отца чем-нибудь другим. Непрестанно размышляя о несчастьях, Ицек словно высчитывает оставшееся Готлибам время. Как бы впрямь не навлек беду…
Матушка Гене так и уснула в кресле. Во сне видела Хаима. Придирчиво рассматривала воротничок сыновней рубашки – чист ли? Рядом стояла невестка… женщина сына с ребенком на руках. Волосы женщины были рыжие, на сером фото не приметишь. «Грета Гарбо», – да, кажется, так сказал старый Ицхак… или Сара…
Матушка Гене усмехнулась там, у себя во сне. Муж полагает, благоверной неизвестно о его Ядзе. Его первой любви. А второй любви у Ицека, наверное, не было, если она вообще может быть – вторая любовь, третья и так далее. Матушка всегда знала: муж не любит ее, законную перед Всевышним, и до сих пор помнит эту свою полячку. Долго прятал фото девицы, совсем еще девчонки, потом девалось куда-то. Вот на кого похожа женщина Хаима. Похожа преступной загадочностью, привлекающей мужчин, как мотыльков на огонь свечи…
Шлепанье мужних тапок разбудило матушку Гене уже под утро. Слабый восход пробивался сквозь шторы. Матушка встрепенулась, хотела честно высказать супругу свое недовольство. Открыла рот, да так и замерла, забыв обо всем.
Она никогда не видела старого Ицхака таким по-настоящему старым. Он шел к ней из комнаты, протянув дрожащие руки, словно дитя. Седые волосы и борода растрепались, в глазах зыбкими кусками слюды стояли слезы, и черный беззубый рот был полуоткрыт.
– Что я наделал, Геневдел, что натворил! – прохрипел он, падая перед женой на колени. – Почему мы не уехали?!
Дистанция между ними сузилась – дистанция не расстояния, а самой пронзительной душевной близости, какая только существует на свете, и матушка Гене поняла, что муж дошел до последней точки откровения, когда у человека выходит вся кипящая в сердце боль.
Темные вены пульсировали на висках старого Ицхака. Трясущиеся ледяные пальцы отыскали руку жены, и две старческие руки – одна костлявая и почти неживая, вторая теплая и еще крепкая – цепко схватились, сжали друг друга в том неистовом, страстно-интимном объятии, которого матушка в своей жизни не знала… и всеохватный, безмерный, невыносимый страх передался ей. Колючий воздух наполнился ранящими предчувствиями, к телу подступила обморочная дурнота, мир медленно поехал кругом, переворачиваясь в глазах.
– Беги, Гене, там ребенок… Спаси его, сделай, что сможешь…
Старый Ицхак заплакал. Слезы бежали по лицу ручьями и сжигали жизнь в предсмертной прелюдии, они текли здесь, а он был уже по ту сторону плача, где горело, корежась, древо его семьи. Оцепеневшая матушка Гене видела, как в голове мужа шевелится, поднимая седые волосы дыбом, сверхъестественное чутье, несчастный дар, коренящийся в вековом горе, как старый Ицхак течет по земле остатками крови, а кровь топчут и топчут сапоги ада, воплотившегося в реальность.
Глава 14 Отмене не подлежит
От вечернего разговора с сестренкой у Хаима остался темный осадок, несмотря на то что запыхавшаяся Сара прибежала с радостным известием: матушка попросила показать их с Марией семейную фотографию.
Жена предложила поужинать в булочной «У Гринюса». Все называли эту булочную по-прежнему, и ничего в ней не изменилось, кроме того, что Гринюс уже не был ее владельцем. После экспроприации он остался работать пекарем на государственную зарплату, Нийоле так же обслуживала покупателей, а Юозас подменял их по необходимости, присматривал за братишкой и хозяйничал в крохотном кафе.
Мария собиралась постепенно отучать Ромку от груди и хотела договориться с женой пекаря о покупке молока – по утрам брат Нийоле приезжал из предместья на велосипеде с молочным бидоном.
Щеки Юозаса при виде Сары окрасил яркий румянец. Хаим замечал, что молодые люди стали обращать на сестренку внимание, в последнее время она удивительно быстро повзрослела и расцвела. Юозас, правда, был ровесником Сары, но выглядел гораздо старше – сильный, высокий подросток, почти юноша.
Она тоже прекрасно понимала, отчего краснеет паренек, и заглядывала в булочную чаще, чем в том возникала потребность – подразнить несчастного заику. Озорная душа девчонки не поспевала за внешним преображением. В этот раз Хаим сам наблюдал сцену, которую Сара разыгрывала чуть ли не через день. Она долго приценивалась к пирожным и что-то без конца спрашивала у Юозаса, а он послушно отвечал, страшно волнуясь и заикаясь больше обычного. Сара старалась не расхохотаться, ей доставляло удовольствие мучить мальчишку, – смеяться она будет потом…
Дома Хаим сказал сестренке:
– Я расскажу тебе маленькую историю.
– Давай, – обрадовалась Сара.
– У одного мальчика очень рано умерла мама. Мальчику исполнилось всего три года, это был смышленый, веселый малыш, он только-только начал много разговаривать, как все дети его возраста. Отец плохо приглядывал за ним, потому что работал с утра до вечера в пекарне, и ребенок играл во дворе столько, сколько ему хотелось. Однажды рядом проходил человек с большой собакой. Она сорвалась с поводка, – ее привлек бегущий мальчик. Может, вздумала поиграть с ним… Собака не укусила его, просто опрокинула и принялась катать по земле. Когда хозяин наконец сумел отогнать собаку, ребенок был без сознания. После выяснилось, что мальчик от испуга потерял дар речи. Заговорил он лишь через год – так же, как говорит теперь.
– Я не знала, – заплакала Сара. – Я же шутя, не со зла…
– Мальчик кое-как окончил начальную школу. Ребята дразнили заику… Наверное, шутя, не со зла, но он бросил учебу и взялся помогать отцу в пекарне.
Сара плакала навзрыд. Ромка потянул к ней ручки:
– Саль… а пачь, Саль…
Мария посмотрела на мужа с упреком: а сам ты не жесток?
…Пили чай с засахаренными каштанами. Притихшая сестренка снова оживилась, начала уверять, что матушка стала доброй и больше вообще ни на кого не сердится, потом пересказала свежие международные вести из отцовских передач.
Хаим проводил Сару до булочной: ей захотелось купить домой кексов. Он с улыбкой подумал, что эти посещения не так уж по-детски простодушны… А тяжелый осадок в душе остался из-за новостей Би-би-си. По словам сестры, в них сообщили о концентрации войск вермахта у восточных границ.
Он проснулся среди ночи от странного, словно атавистического, чувства прежде, чем раздался стук. Услышав его, попытался успокоить себя: «Опять учебная тревога. Солдаты идут по улице». Но стучали в дверь, и с лестничной площадки доносились сердитые голоса.
Качающийся от ветра маскировочный фонарь за окном окрасил спальню в цвета вечернего моря. Комната утлой шлюпкой плыла в тревожных волнах. Глаза жены в колыхании призрачного света казались неестественно огромными и черными. Малыш спал.
– Бандиты? – в ужасе выдохнула Мария, путаясь в пуговицах платья.
Ночами в городе неистовствовала банда налетчиков, шерстивших как бывшую буржуазию, так и свежеиспеченное начальство.
– Вряд ли, – усомнился Хаим. Бандиты церемониться бы не стали – ничего не стоило выбить хлипкую дверь.
– Откройте! – послышалось из-за двери наступательное требование. Говорили по-русски.
Хаим зажег свет, звякнул засовом, и в квартиру уверенно шагнули двое – молодой белобрысый красноармеец и офицер в летней форме НКВД с военной сумкой-планшетом через плечо. Под мышкой чекист держал пачку канцелярских папок. Заглянув в одну из них, он чеканными шагами пересек прихожую, развернулся и хищно щелкнул каблуками.
– Хаим Исаакович Готлиб?
– Да, это я.
– Служили в акционерном обществе «Продовольствие»?
– Да… А в чем дело?
Энкавэдэшник на одном дыхании, как многажды повторенное, изложил официальным голосом с металлической ноткой:
– Хаим Исаакович Готлиб и Мария Романовна Готлиб, на основании вашей принадлежности к буржуазии и социальной неблагонадежности вы приговариваетесь к жительству в Сибири. – Чуть помедлив, добавил: – Пожизненно.
– Ссылка?..
– Переселение.
– Это как же… Это что – приговор?..
– Отмене не подлежит, – отрезал офицер и кивнул красноармейцу. Тот прошел в спальню.
– Там ребенок, – кинулась Мария.
Хаим со спящим сыном на руках, она, прижавшись к мужу, стояли у стены в прихожей. Офицер, усевшись на стул, с интересом листал папку с обычной надписью «Дело» и номером. Из комнаты раздавались звуки сноровистого обыска: грохали ящики комода, летели на пол кипы белья, книги, альбомы, распотрошенные стулья; хрустела под сапогами пуговичная мелочь из вытряхнутой коробки для шитья…
Брови чекиста вдруг поползли вверх, – он читал какую-то бумагу, о которой, по всей вероятности, не имел понятия. Холодные внимательные глаза прицелились в «буржуя».
– Вы знакомы с этим? – офицер показал на листок, аккуратно подшитый к папке.
– Да.
Хаима потрясла высокопрофессиональная работа народного комиссариата. Ведомство нашло в «жвалгибе» незабвенное письмо герра Дженкинса. Ариец английского происхождения продолжал преследовать бывшего коллегу с методичностью судьбы.
Хаим вспомнил слова отца: «… я купил у следователя твою свободу». Выходит, Бурнейкис, не заведя официального дела, решил все-таки сохранить документ. Теперь послание перевели на русский язык и вместе с оригиналом, а также прежним литовским переводом присоединили к досье.
– Почему нет протокола? Вас, что, не допрашивали? Как вы все это можете объяснить?
Короткие вопросы возвращались рикошетом скупых ответов, и понемногу в железобетонной крепости офицера образовалась брешь. Он расхохотался и бросил папки на столик трюмо.
– Московский разведчик! Охранка вам, видно, поверила. Что ж, и я поверю… Лицом к стене.
Малыш не пробудился ни от шума, ни от того, что его передали из рук в руки. Он всегда спал крепко.
Хаим оперся ладонями о стену. Энкавэдэшник быстро обыскал его и убедился, что в карманах пижамы нет оружия.
– Стойте так. А вы, – обратился он к Марии, – положите ребенка куда-нибудь в кухне. – Каблуки снова издали громкий челюстной звук. – Значит, Мария… Должно быть, вы и есть та самая переводчица шведско-русской национальности, из-за которой разгорелся шпионский сыр-бор?
Офицер окинул ее пытливым взором. В студеных глазах вновь мелькнуло что-то человечье, голос смягчился:
– Я вас раньше где-то видел… встречал… Где?
– Не знаю.
Тяжелые руки по-хозяйски твердо легли на пояс, и она сжалась от омерзения.
– Расслабьтесь, Мария Романовна. Я не специалист по женским недомоганиям.
Хаим дернулся и получил кулаком в живот. Удар был нанесен точный, чтобы устранить сопротивление наверняка, и от взорванной в печени боли замкнуло дыхание. Ловя ускользающий воздух, Хаим затуманенными от брызнувших слез глазами в бессильной ярости следил за тем, как опытные пальцы прощупывают тело его жены.
– Тут документы, – из спальни с картонной коробкой высунулся белобрысый солдат. Чекист вынул из нее недавно полученные советские паспорта и сунул их к себе в сумку. Жуя губами, словно сдерживая рвущиеся слова, он странно хмыкал и безотрывно смотрел на застывшую в брезгливом ступоре Марию.
По полу катались круглые, отвинченные зачем-то дверные ручки. Минуты влеклись обманные, ватные, будто в кошмаре, когда силишься и не можешь проснуться. Бесплодные поиски неведомых улик завершились через полчаса.
– Ничего нет, – доложил красноармеец и вытер рукавом распаренное трудами лицо.
– Вспомнил, – сказал офицер. – Вы похожи на американскую актрису Грету Гарбо. – Скользнув взглядом по наручным часам, присвистнул. – Мы опаздываем… Возьмите с собой самое необходимое, не более двадцати пяти килограммов на каждого, десять минут на сборы.
Малыш зевнул и лег матери на плечо. Он был сонный, иначе бы непременно заинтересовался, что делают в доме посторонние дяденьки. Гнушаясь к чему-либо притронуться, Мария побрела по перевернутой вверх дном спальне. Хотелось помыться: на теле, одежде, на всех вещах ей чудились нечистые следы, оставленные чужими пальцами.
Хаим переодевался на ходу и лихорадочно заталкивал в саквояж свитера, брюки, одежку сына, сгреб с умывальника расчески, мыло и одеколон.
– Одеяло возьмите, холодно в Сибири, – заговорщицки подсказал белобрысый солдат, пока офицер записывал какие-то сведения в «Дело», и сам принялся впихивать нужные, по его разумению, вещи в сброшенный с антресолей рюкзак.
Приторочив к туго набитому рюкзаку свернутое верблюжье одеяло, Хаим молча глянул на разоренную квартиру. Здесь они с женой провели два года вполне замечательной жизни, здесь родился сын…
Мария переступила через порог, не обернувшись, как выходят из дома, в котором лежит покойник.
Глава 15 Ангел мадонна
День обещал разыграться солнечный, утреннюю синеву теснил с востока розовый рассвет. Несмотря на раннее утро, улицы не спали: во дворах слышался возбужденный говор, в окнах шевелились занавески.
В кузове грузовика на узлах и чемоданах сидели около двадцати человек. Откуда-то подбежали еще несколько военных.
– Что, сколько ждать? – крикнул шофер из кабины.
– Это последние, – буркнул офицер.
– И вас тоже?! – всплеснул большими руками булочник Гринюс, опахнув Хаима ароматом взошедшей опары, и чуть не свалился от резкого движения машины. Рыдающая Нийоле качала рядом ребенка, Юозас смотрел в сторону, злобно выкусывая из-под ногтей засохшее тесто. Видимо, недавно помогал в пекарне, а сейчас стыдился всего происходящего, плачущей мачехи и суетливого отца.
Проехали мимо окон булочной, мимо знакомых домов, магазинов, переулков, мимо витрины фотоателье с рекламными снимками девушек, свадебных пар и детей – будущих строителей коммунистического общества… По спине Хаима прокатилась волна зябкой дрожи: успел высмотреть фотографию с краю – с серого глянцевого прямоугольника навстречу ему улыбнулись он сам, Мария и малыш.
…Ромка замер и распахнул глазенки, когда отец указал ему на черный глаз объектива: «Смотри, оттуда сейчас вылетит птичка!» Мальчик ждал обещанного чуда и сильно плакал потом, испугавшись вспышки магния, еле успокоили. Сегодня Хаим намеревался забрать заказ из ателье…
Он проводил фото глазами, запоминая устремленные в вечность улыбки. Жена не заметила, и хорошо. Такими счастливыми они, наверное, не будут уже никогда.
Предугадывая огромность несчастья пульсирующим в крови интуитивным знанием, Хаим переживал острое чувство вины. Он был виноват перед Марией своей принадлежностью к этой крови, к вечно гонимому племени, обреченному на непостижимые мытарства до тех пор, пока не исполнится время спасения, и снизойдет, и освободит… Но когда оно придет, и придет ли? Хаиму хотелось избавить от жертвенного пути жену и ребенка, которых он невольно вовлек в чуждое им предопределение. Он каялся, что не понял матушкиной правоты, связанной с велением свыше не смешивать кровь своего древнего народа с иной, неискушенной, не ведающей на этой земле многовековой скорби. Ради Марии, из любви к ней, он должен был отказаться от нее, чтобы не впутывать любимую женщину в необратимость священного рока, тяготеющего над теми, кого вынуждают согнуться и не могут согнуть, как гибкую ветвь… Ни один другой народ не имеет такой феноменальной жизненной силы, чтобы стерпеть унижения, страдания, пытки, пройти сквозь ад – и выжить…
…А если в уверенности божьей избранности кроется всего лишь каменно отвердевшее человеческое высокомерие, то ни один народ не наказан за спесь так жестоко!..
Малыш безмятежно спал на руках. Хаим осторожно передал его спрыгнувшей с кузова жене: грузовик подъехал к переполненной людьми железнодорожной станции, окруженной серым кольцом военных. Толпа провожающих поспешила расступиться, пропуская новую группу переселенцев к одному из двух мрачных составов, сбитых из устрашающего числа теплушек. До того, как эти прокопченные многотонники были переустроены в эшелон особого назначения, в них перевозили убойный скот.
Состав стоял на выездных путях. Красноармейцы с трудом задраивали железными скобами широкие двери вагонов. Из них отчаянно вырывались руки, слышались стенания и плач. Лишь один вагон ждал припоздавшую партию пассажиров, хотя не был порожним – в отворенных настежь дверях сгрудились женщины и дети.
Полнотелый начальник со звездами над обшлагами гимнастерки недовольно сморщился:
– Чего так долго?
– Осталось еще семь минут, – невозмутимо возразил офицер.
– Ну так укладывайтесь в эти семь, – проворчал начальник и, неприязненным взглядом обведя группу новоприбывших, велел: – Мужчины, попрощайтесь с родными!
– Почему?! – взголосила Нийоле.
– По санитарным правилам они отправятся в другом поезде.
Пояснение не отвело паники. Женщины вцепились в мужей, закричали дети.
– Вы встретитесь в пунктах следования! – надрывался начальник.