Она перестала разговаривать и, кажется, время от времени впадала в беспамятство, хотя как будто видела и слышала все. Хаим не мог отделаться от мысли, что ее мозг подергивается туманом хронического сна, маревом забвения. Ночи он проводил в немых разговорах с нею или нашептывал слова утешения, какие приходили в голову, – только бы удержать жену от мрака, из которого нет возврата.
Молоко в груди Марии иссякло само собой. Но маленькому Алоису не пришлось голодать, – у Нийоле неожиданно снова появилось молоко…
За приоткрытыми дверями свистел и грохотал воспаленный тревогой мир: навстречу неслись составы, полные солдат и оружия. Народ на станциях отчаянно плясал и выкрикивал частушки, пил «на посошок» и прощался, может быть, навсегда.
Дежурным запретили выспрашивать о городах, взятых врагами, но неутешительные сводки непостижимым образом проникали в поезд, продолжающий путь к неведомой цели. Мимо на фронт шли поезда с восточных окраин. Сопроводители нервничали, им не терпелось сдать ссыльных и «дела» с их судьбами следующему ответственному начальству. Обещанных встреч с мужьями и отцами на пунктах концентрации, конечно, не было…
В эшелон пришла первая смерть. Умер «политически неблагонадежный» пятимесячный ребенок. Через день скончалась от сердечного удара его бабушка.
В одном из пересылочных мест колонны обовшивевших спецпоселенцев повели в баню. Одежду прокаливали в дезинфекционной камере. Нийоле и пани Ядвига остриглись – сил недоставало терпеть кровопийц. Старуха вопросительно кивнула Марии.
– Мне все равно, – сказала Мария тускло.
Хаиму было жаль ее кудрей, потерявших от многодневной грязи свой чудесный солнечный цвет. Он решил попытаться очистить их от гнид и вшей. В банном дворе сам промокнул полотенцем промытые волнистые пряди, распустил на ветру, а когда убедился, что подсушились, – едва не вскрикнул: огонь волос любимой покрывал пепельный налет седины.
– Стригите, – прохрипел Хаим понятливой пани Ядвиге и отошел, чтобы не видеть, как с головы жены будет падать пепел.
После помывки, облачившись в вытряхнутую от комьев обугленных вшей одежду, в чистой колонне отдал богу душу старик, бывший владелец кемпинга в Паланге.
– Поездов недостает! Стратегические заводы эвакуировать не на чем, а мы тут вас от войны спасаем! – ругался новый начальник конвоя, раздосадованный стариковской смертью.
– Скажите, меня могут взять на фронт добровольцем? – отважился спросить один из ребят. – Мне скоро восемнадцать.
– Спецпереселенцам не положено, – отрезал офицер.
Пожилой дневальный, куривший неподалеку, злобно прищурился и выхаркнул с цигаркой:
– Ишь, на фронт захотел! Ишачить будешь, вину кровавым потом смывать… Чтоб вы сдохли все, буржуйские недобитки!
…Это пожелание исполнилось наполовину. Сколько десятков тысяч людей «нечаянно эвакуировали» на Алтай, а затем на край земли по приказу советского правительства, никогда не будет установлено. Но то, что каждый третий, а в иных местах каждый второй лег в вечную мерзлоту, могли потом засвидетельствовать оставшиеся в живых.
Глава 18 Раскаленный камень
Через девять дней после массовой высылки спецпоселенцев началась война, а спустя два дня в Каунас вошли гитлеровские войска. Все повторилось: по проспекту под звуки германского гимна ползли бронемашины, ехали грузовики, шагали колонны солдат, и с балконов на них летели цветы…
Националисты Литвы поторопились организовать свое правительство. Предполагалось, что спасители вернут захваченное советской властью «народное достояние», и республика вздохнет свободно.
Ответом на наивные претензии было устранение скороспелых властей. Антропометрические характеристики литовцев, как и других «восточных» народов, по данным специалистов рейха по расовой теории и гигиене, не отвечали арийской идентификации. На землях Прибалтики намечалось расселение немецких колонистов и скандинавов, а после победоносного окончания войны – англичан. По плану «Остланд» фашисты рассчитывали депортировать одну часть выбракованного населения вглубь восточных территорий, другую часть – в мир иной. Евреи, согласно крылатой фразе, популярной в руководстве СС, должны были исчезнуть «как капля воды на раскаленном камне».
Педантичность оккупантов была оскорблена вандализмом литовских националистов, в угодливом раже оставлявших горы еврейских трупов даже на центральных улицах. Эти «некрасивые» действия не соответствовали лозунгу: «Любовь к чистоте – черта арийской нации». Впрочем, пользоваться помощью местных добровольцев фашисты не перестали. Их услужливыми руками были уничтожены тысячи соплеменников-литовцев, коммунистов и сочувствующих Советам. А для культурной реализации проекта «раскаленного камня» лучше всего сгодилось оборонное укрепление Каунаса – Девятый форт, куда из гетто, созданного в пригороде Вилиямполе за мостом через Вилию, еженедельно отправлялись аккуратно сбитые группы и колонны людей, меченных желтыми шестиконечными звездами. У западной стены форта было вырыто три километра рвов, где методично исполнялась плановая, с любовью к арийской чистоте, ликвидация евреев.
…До конца своей долгой жизни не простила себе Геневдел Рахиль Готлиб борьбу против «чужекровной» невестки. Утешалась молитвами Всевышнему: может, Он водил этим противостоянием, и, случись по-другому, не стало бы надежды на то, что Хаим и Мария, заброшенные куда-то нечеловеческим механизмом сталинской власти, все-таки живы.
В день, когда необъяснимое наитие старого Ицхака подошло наконец к последней точке самого страшного из существующих на земле страхов, матушка Гене увидела, поняла и приняла душой единственную суть жизни. Сын и его жена встали перед нею во всем великолепии божьего промысла, не имеющего каких бы то ни было границ, придуманных властолюбивым человечеством.
Одна из многочисленных еврейских «акций» в камне Девятого форта навсегда высушила слезы матушки Гене. Что-то сдвинулось, искалечилось и застопорилось в организме, утерявшем способность плакать. Могучая материнская сила перехлестнула невыносимые муки, крик, плач и, выхватив из бездны безумия полумертвую от горя старую женщину, сохранила ее для маленького внука. Он и она чудом спаслись из всего истерзанного, расстрелянного, живьем сожженного, обреченного на гибель семейства.
Матушке Гене еще предстояло похоронить в своей памяти всех, кого она любила, чтобы выжить и жить ради ребенка, который будет началом новой жизни Готлибов.
Часть третья Каак
Глава 1 Из-под носа у Гитлера
Спецпоселенцы ровно год прожили в Алтайском крае, где работали в отделениях зерносовхоза, и вот их снова куда-то везли – вначале на поезде, затем на грузовиках и, наконец, на пароходе. Там, где останавливались заправиться дровяным топливом, капитан позволял собирать ягоды и съедобные травы. Пассажиры заполняли кастрюли прозрачными гроздьями красной смородины, кистями крупной черной; хватали, торопясь, одеревеневший дикий лук, щавель и черемшу. Последнее начальство затерялось в Якутске. Понятно – не сбегут люди с судна в дикие таежные дебри.
Колесный пароход «Ленин», аллегорически «одноименный» с рекой, громко тарахтя, шел по Лене, двигая караван барж вперед, к северо-востоку. Белыми ночами с обеих сторон речного коридора грозно вставали зубчатые скалы – сциллы и харибды, причудливой волею природы перенесенные сюда из греческих мифов. Лена то сужалась, то расступалась в шальном размахе, величественные скальные пейзажи сменялись столь же царственными равнинными ландшафтами.
Нежно-лиловые таежные берега, дельта и архипелаг остались позади. Теперь кругом, сколько хватало глаз, хмуро стелилось, туманилось море – капризная, коварная водяная стихия, открытая только в августе и сентябре, а все остальное время забранная льдами. В море Лаптевых самый короткий период навигации на всем североморском пути.
Когда впереди замаячила мглистая береговая полоса, умер народный учитель Литвы Бенешявичюс. Старик не выдержал морской качки. В последнее время ничего не ел и все лежал с бумажным кульком у губ, выхаркивая в него воду и желчь.
Приближался порт Тикси – морские ворота Якутии. Кто-то высказал робкую догадку о возможной отправке в Канаду, и у людей ожили зыбкие надежды на лучшую долю. Предположение, как это часто бывает, раздулось до размеров истерически радостной вести.
Пани Ядвига язвительно заявила:
– Нас уже послали куда подальше, на тот самый конец.
Циничная фраза на корню обрубила взволновавшую всех тему. На другого накинулись бы с попреками, могли и стукнуть. Невыносимая неизвестность озлобила и вымотала народ до предела. «Этой», не скрывающей своего аморального прошлого, не стали перечить, хотя согласных с нею не было. Не для того же со спецконтингентом «нянчились» так долго, чтобы погубить его на краю земли!
Люди высыпали на палубу. На причале стояли ледоколы, лесовозы с сырьем, баржи-тысячетонники с разным товаром. Ни один из ждущих погрузки экспорта и транспортных кораблей, как выяснилось, не собирался вывозить эмигрантов.
Похоронить Бенешявичюса в земле не дали, велели бросить в открытое море. Раз уж оно измучило человека до смерти, значит, затребовало. Пока пароход затаривался, пассажирам разрешили побывать в поселке.
Жители Тикси считали порт обособленным от материка островом. Бытование островитян и впрямь отличалось от жизни остальных советских граждан максимальной отдаленностью от зон боевых действий, двойной зарплатой и привозным «из-за бугра» снабжением. Мечтая о покупке дома с садом в южных тылах, кое-кто из вольнонаемных соглашался работать в нечеловеческих условиях и на самых дальних островках и мысах, куда правительство направило после Алтая социально-чуждый элемент.
Причина очередной депортации спецпоселенцев, о чем они пока не знали, была проста. Основные рыбопромысловые водоемы Советского Союза оказались на затронутых войной территориях и прекратили обеспечение страны морским продуктом, а Якутский госрыбтрест неожиданно начал существенно перевыполнять план, словно вся рыба из других морей рванула на север. План якутской рыбодобычи вырос в шесть с половиной раз, но завербованных не хватало, и руководство страны решило воспользоваться трудом переселенцев. Бессрочно выселенных русских, прибалтов, ленинградских немцев и финнов, позже – более пяти тысяч якутских колхозников из Чурапчинского района, виновных перед государством в постигшем их места неурожае, доставили сюда поднимать рыбную промышленность.
…Груженый караван тронулся к конечному пункту. Пароход тащил баржи со стройматериалом, бочками и продовольствием. Первыми, кого увидел Хаим, выйдя из трюма хоронить учителя, были птицы. Стройный клин гусей устремился на запад. Что свободным птицам до войн и рубежей? Они летели к теплу. А вокруг парохода выныривали любопытные нерпы. Их усатые, большеглазые морды смахивали на добродушное лицо булочника Гринюса. Волны щетинились и опадали, пенные брызги студили щеки, как снег. Холодный августовский день Заполярья напоминал глубокую литовскую осень, когда северные ветра рвут пену с балтийских волн…
Пароходная труба нещадно дымила, но после спертых запахов битком набитого железного чрева воздух палубы казался свежайшим напитком. Люди закутались кто во что, а Бенешявичюс, омытый и завернутый в чистую простыню, уже не мерз. Тихо плакали Гедре, дочь учителя, и его восьмилетняя внучка.
Связанное веревками тело опустили вниз. Ветер вдруг переменился, волны успокоились и поглотили усохшую плоть, измаянную душу. Близость смерти усилила горькие чувства узников. Каждый думал о том, что старика приняло в жертву чужое море, а их, может быть, пожелает забрать себе чужая земля.
Хаим смотрел на острые гребни, и ему казалось, что несметные вооруженные полчища прорываются и вот-вот вырвутся из хлябей цвета выстуженной стали… Сталь.
Сталин – это имя красовалось на плакатах в оставшемся где-то за тысячи километров Бийске, зерносовхозе и повсюду на станциях Транссиба, где проезжал эшелон: «Любимый Сталин – счастье народное!», «Слава великому Сталину – вождю мирового пролетариата!», «Слава товарищу Сталину, величайшему гению всех времен и народов!»
Лишенным бога было кому поклоняться. Человек-держава возвел личную власть в абсолют, основанный на абсолютном же страхе. И уже подрастало новое поколение с наивной верой в непогрешимость Сталина и партии, принимающее страх, как должное, необходимое для идеальной жизни – поколение, родившееся у скованных страхом родителей.
У двух воюющих стран были в чем-то сходные притязания. Но имелось и масштабное отличие – между советской мечтой, вопреки желаниям многонационального мира, уподобить его коммуналке с общим казарменным уставом и германским стремлением заставить мир поверить в избранность одной нации. Правители обеих стран находились в фокусе внимания Европы и США, и оба, несмотря на идейную разницу, были поражены манией всевластия. Запад открыто ненавидел фюрерскую власть и сдержанно – большевистскую. На руку потаенным противникам было то, что, тяготея к неодинаковым целям, агрессор и ратоборец одинаково планомерно проводили чистку в своих державах от внутренних «врагов».
«Акциями» называли фашисты отрегулированное убийство евреев и цыган. «Большой акцией» называл НКВД переселение на окраины страны потенциальных врагов – людей семнадцати национальностей и даже целых народов. Советская чистка была выдающейся по четкости исполнения, поистине интернациональной и невероятной с точки зрения нормального человека. Тем не менее никто не застрахован от «ошибок»: так, приказ одного верховного главнокомандующего, выдернув тысячи прибалтийских евреев из-под носа другого оберстер бефельсхабера[43], спас их от полного уничтожения.
Глава 2 Мыс на краю света
Показался «конец света» – необитаемый мыс, замкнутый морем и девственной тундрой. В прошлом году начальники отдела трудовых спецпоселений НКВД предупредили «подопечных» о запрете отлучек из совхозов далее, чем на пять километров, без разрешения спецкомендатур, но выезды в Бийск, а несколько раз и побеги, несмотря на войну, все же случались. Местный же отдел мог не волноваться – лучшего заключения, чем эта естественная беспроволочная зона, нельзя было придумать.
Колонна, обремененная детьми и скарбом, медленно потекла по трапу. Двести человек взрослых с ребятней останется здесь, остальные отправятся дальше – безлюдных островов в полярном море великое множество.
Озабоченный самочувствием Марии, Хаим шагал, не глядя по сторонам. Сияние единственной в мире женщины затмевало внешние раздражители, отсутствие крова, необходимых вещей и даже физических сил. Он был счастлив возможностью быть с нею, видеть и ощущать ее.
Лучистые глаза жены потеряли треть жизни, кольца отросших волос серебрила седина, но молодость и забота Хаима, а может, молитвы и Бог Марии помогли ей оправиться, выйти из сумрака душевной боли и ужаса. За весь «алтайский» год Мария ни разу не вспомнила вслух о сыне и с виду примирилась с утратой, хотя – Хаим знал – она думает о нем постоянно. Храня ее хрупкий покой, он тоже ни словом не напоминал о малыше.
Хаим не мог отделаться от тяжкого воспоминания. Однажды у совхозного зерносклада шофер грузовика нечаянно задавил жеребенка. Это произошло не только что, но кобыла, издавая жалобно-нежные стоны, похожие на угасающую трель, продолжала стоять над ним. Мать пыталась поднять мертвое дитя, осторожно подталкивая мордой опавшую спинку, и никому не давала приблизиться. Молоко капало в дорожную пыль из набухших сосцов. Разумом кобыла, очевидно, понимала, что жеребенок умер, но материнский инстинкт был сильнее и отчаянно, безнадежно сопротивлялся смерти…
То же мощное подсознательное чувство почему-то поступило с Марией наоборот. Сына как будто вырвали из корня ее жизни, из живой плоти, и страшная кровавая рана на том месте, где раньше жило дитя, настойчиво убеждала Марию в том, что его больше нет.
Не представляя ясно глубины материнского горя, Хаим чувствовал нескончаемый подземный пожар и не пытался проникнуть в этот черный тлеющий лес. Он был уверен: если бы пришлось искать Ромку в темноте среди тысяч детей, жена нашла бы его на ощупь, по запаху, силой древнего, как мир, наития.
Стоя на береговом взгорье, за продвижением новоприбывших наблюдала здешняя власть: две женщины и с десяток мужчин, один из них милиционер. Человек, выделяющийся могучим ростом и телосложением, с командирскими повадками, был, вероятно, главным начальником мыса. Женщины смотрели на «наемников международной буржуазии» с любопытством, милиционер был явно подвыпившим и скучал. Хаим не без удивления признал в нем соплеменника.
Отцепленные баржи встали на якоря, пароход развернулся, весело попыхивая трубой. Начальник, зловеще супя густые брови, вдруг разразился площадной бранью.
– Зверь, – определила пани Ядвига.
Он оказался не зверь, а Змей. Фамилия заведующего участком была Тугарин. Змеем его за глаза звали все, включая милиционера с еврейским лицом и русским именем Вася.
Змей метался и орал:
– Одни бабы, екарный бабай! Рехнулись они там, что ли – кого мне прислали? Как я выполню план с бабами и стариками?!
Переселенцы огорошенно молчали. Никто бы не заподозрил в них, не особо опрятных, одетых во все, что отыскалось теплого, облетевший цвет литовской элиты и интеллигенции: жен бывших владельцев магазинов, фабрик и руководителей предприятий, инспекторов гимназий, директоров школ, учителей, журналистов, монахинь.
Оглядывая жалкое сборище, начальник в бессильной досаде заскрипел зубами: